Гондольер прошел в ворота, а за ним последовали сперва нищие с носилками, а потом и вся масса народа.
Миновав крытый ход и приблизившись к Лестнице великанов, толпа остановилась, увидев красные мантии сенаторов, внушавших ей когда-то уважение и боязнь.
Между тем Виталь Микели, приподнявшись, спросил спокойно:
- Чего желает от меня венецианский народ?
Наступила могильная тишина. Никто не смел ответить на вопрос дожа.
В это время Орселли, схватив на руки труп сестры, взошел на лестницу и, не обращая внимания на стоявших по обеим сторонам ее сенаторов, закричал диким голосом:
- Убийца, взгляни на этот труп!.. Да, ты убийца своего народа! Мы не хотим больше терпеть твое самоволие! Мы хотим свободы, и потому пришли к тебе сюда, в твой дворец!
- Разве ты не поклялся мне в повиновении, гражданин! - спросил строго и спокойно дож.
Орселли сжал одной рукой свой лоб, стараясь припомнить что-то.
- Да, - ответил он, наконец. - Я дал тебе клятву в верности. Но ты, Виталь Микели, в свою очередь поклялся управлять нами по справедливости… А где она? Разве справедливо отнимать у бедного семейства последние гроши? Разве справедливо налагать на нас такие подати, которых мы не в состоянии уплатить, если не хотим умереть с голоду? Разве справедливо продавать в неволю тех, кто не может платить этих податей? Разве справедливо, - продолжал он с бешенством, - доводить до такого отчаяния венецианского гражданина, в котором он в состоянии убить свою любимую сестру?
Виталь Микели презрительно оттолкнул мятежника со словами:
- Назад, дерзкий, назад!.. Только сумасшедший и может обвинять дожа в убийстве ребенка!..
Орселли прижал к себе труп и проскрежетал:
- Да, великодушный дож, ты виновник этого преступления! Вооруженная Венеция требует у тебя отчета в этом убийстве, и Бог накажет тебя за него… Ты запятнал трон, злоупотребив доверием тех людей, которые дали тебе его… Ты недостоин занимать его больше… Приказываю тебе именем всего народа выйти из этого дворца и сложить свой сан!
- Никогда! - ответил дож с негодованием. - Зачем убил ты, безумный, свою сестру, вместо того чтобы потребовать у меня правосудия? Ты поступил подобно дикому лесному зверю… Это ты убиваешь свою родину, как убил и бедную Беатриче, отказываясь защищать Венецию, разжигая бунт, препятствуя нам принять необходимые меры для удаления угрожающей нам опасности. Ты предаешь республику в жертву грекам и чуме… Негодяй!.. Пусть же народ судит нас обоих! Пусть осудит дожа, желающего спасти республику, и возвеличит гондольера, старающегося погубить ее!
Торжественная тишина не прерывалась; народ не знал, что ему делать. Но Орселли, окончательно выведенный из себя сопротивлением дожа, схватил его вдруг за ворот и, стащив на пол, положил на трон труп Беатриче.
- Пусть жертва займет твое место! - произнес он мрачно. - Не угодно ли тебе, дожу венецианскому, поклониться плебейке, которую ты убил вместо того, чтобы защитить?! - продолжал он, вынуждая Виталя Микели преклониться перед мертвой, ангельское лицо которой выражало полное прощение. - Поцелуй руку этой венецианки, которой ты должен был быть покровителем и отцом! Она была нашей радостью… Кровь ее оставит никогда не смываемое пятно на герцогском троне.
В это время Заккариас подошел к Бартоломео ди Понте и сказал ему повелительно:
- Пора тебе, мне кажется, говорить и действовать. Чего медлишь? Для того ли разжег ты огонь, чтобы тот погас мгновенно? Ты надеешься, что этот сумасшедший убьет дожа?! Нет, ты сам должен отправить его к праотцам: если ты не удивишь народ каким-нибудь необыкновенным поступком, не подашь ему примера смелости и решительности, то и не надейся достигнуть верховной власти над ним. Будь храбрым, и все преклонятся пред тобой!..
- О, я не способен на кровопролитие и насилие! - пробормотал Бартоломео.
- Малодушный! - воскликнул Заккариас. - Ты на каждом шагу ведешь себя как торгаш: ты готов заплатить за преступление, но сделать его самому тебе не позволяет совесть… Горе тебе, если ты повернешь назад!
Между тем Виталь Микели поднялся на ноги и обратился к народу с вопросом, произнесенным тоном бесконечного презрения:
- Довольны ли вы теперь? Вы унизили, обесчестили своего дожа, но он все-таки не отказывается еще спасти погибающую Венецию… Доведите же до конца ваше дело! Убейте же меня, убийцы венецианской республики! Я заранее прощаю вас!..
Орселли, в глазах которого блеснул луч сознания, отскочил назад.
- Беатриче отомщена! - пробормотал он. - Дож уж поплатился за зло, сделанное нам. Надо воздать ему по справедливости: вспомним его победы и раны, полученные им на поле битвы! Да не тронет никого больше венецианская рука…
Но Заккариас, потерявший всякое терпение, перебил его:
- Так как вокруг меня находятся одни трусы, не решающиеся поднять руку, или сумасшедшие, изменяющие народу, то я берусь выполнить их задачу… Озеро крови пусть отделит патрициев от плебеев!
Он выхватил нож из рук гондольера, оттолкнул его, Доминико, нищих и Бартоломео и приблизился к дожу.
- Согласен ли ты отречься от герцогского трона в пользу Бартоломео ди Понте? - спросил он.
- Нет, - ответил гордо Виталь Микели. - Я хочу умереть венецианским дожем.
- Твоя воля! - прошипел грек со зверской улыбкой. - Но знай, что ты умираешь от руки Мануила Комнина!
Говоря эти слова, он поднял нож и вонзил его в грудь благородного Виталя.
Дож упал беззвучно на труп птичницы, лежавшей по соседству с тронным креслом.
Толпа заколыхалась, охваченная паническим ужасом, и поспешила рассеяться во все стороны. Только несколько человек стояли неподвижно, не зная, что предпринять в эту критическую минуту. Кто-то из сенаторов хотел было задержать убийцу, но ловкий Заккариас ускользнул из дворца, воспользовавшись всеобщим смятением. Он торжествовал, потому что вызвал в Венеции полную анархию.
В руки сенаторов попал один Бартоломео ди Понте, которого и заперли в подземную темницу. Дорого поплатился негоциант за свое честолюбие, которому не соответствовал его слабый, нерешительный характер.
XXII. Чума
В то самое время, когда разыгрывалась в герцогском дворце кровавая драма, на берегу лагуны, неподалеку от хижины, в которой старая Нунциата оплакивала свою Беатриче, лежали четыре человека, по-видимому, матросы.
Люди эти находились в сильно возбужденном состоянии, вероятно, от большого количества выпитого ими вина, о чем свидетельствовали разбросанные вокруг пустые бутылки. Их грязная, изорванная одежда и зверские лица указывали на склонность этих людей к кочевой жизни, грабежу и насилию. С первого же взгляда на них можно было понять, что им чуждо всякое человеческое чувство, чуждо даже различие между добром и злом, и они проводят почти бессознательно день за днем, думая только об удовлетворении своих животных инстинктов. С них стекала ручьями вода, и они сушились теперь на солнце, как собаки, только что выкупавшиеся в реке.
Эти четверо принадлежали к числу венецианских моряков, которых Мануил Комнин продержал некоторое время в больнице для зачумленных в Константинополе и выпустил потом на волю. Цель императора была, как уж известно читателю, распространить таким образом страшную болезнь, которая должна была опустошить всю венецианскую землю.
Моряки приняли на себя отвратительную обязанность подбирать и зарывать зачумленных при том условии, что им будет позволено забирать себе в пользование одежду и другие вещи умерших. Они пренебрегали чумой и беззаботно грабили на острове Кипр дома, в которых побывала страшная гостья.
Магистрат был очень рад, что нашлись в это трудное время такие энергичные люди, которые брались очищать город от заразных трупов. Могильщикам же жилось между тем очень недурно, с их точки зрения. Никто им не мешал предаваться пьянству и разным бесчинствам, никто не оспаривал у них добычу, взятую у мертвых.
Могильщики, как правило, не имеют привычки предаваться грустным размышлениям. И они сообщали друг другу свои впечатления с возмутительным цинизмом.
- Поверите ли, друзья, - говорил самый отчаянный из них, потягиваясь с наслаждением под жгучими лучами южного солнца, - что я не могу вспомнить без смеха последнего покойника. Нужно заметить, что это был вовсе не покойник.
- Очень простительно быть рассеянным, когда имеешь столько дел! - заметил другой, тщедушный малый.
- Я не бываю рассеянным, Пиетро, - возразил, первый с самодовольной улыбкой. - Я еще вовремя заметил свою ошибку и сказал об этом красивому молодому человеку, который приказал мне поднять мнимого мертвеца. Молодой господин улыбнулся, как улыбаются вежливые люди, не любящие возражений, и доказал мне помощью трех золотых безантов, что я не ошибся.
- Ну и ты, Антонио, ответил, разумеется, вежливостью за вежливость?
- Разве я выказывал себя когда-нибудь дурным человеком, Пиетро!.. Понятно, что я поднял живого покойника и старательно спрятал его в своей телеге под дюжиной настоящих покойников.
- А понравилась ли ему, то есть покойнику, такая трогательная заботливость, Пиетро?
- Он бился у меня в руках, как рыба в сетях, от радости, а может быть, и от страха. К несчастью, я не сообразил, что ему будет не очень-то удобно дышать в дружеских объятиях товарищей по путешествию. Именно по этой причине он оказался по прибытии к месту назначения таким же спокойным и молчаливым, как и все его спутники. Разумеется, я счел нужным зарыть их всех вместе.
- А неизвестно ли тебе, почему молодой господин так спешил отдать последний долг этому упрямому мертвецу?
- Потому что тот мертвец был его дядей: как же не воспользоваться прекрасным случаем, чтобы вступить скорее во владение наследством?
Слушатели залились веселым смехом, который, однако, прекратился мгновенно, когда они услышали за собой чьи-то шаги. Оглянувшись назад, моряки узнали в подходившем к хижине Нунциаты Валериано Сиани, который расстался с ними в Константинополе.
Не желая быть свидетелем беспорядков, происходивших в городе, патриций решил найти убежище в доме своей старой кормилицы. До его слуха долетели последние слова могильщиков. Он остановился и обратился, к Антонио, сыну известного читателям Панкрацио.
- Кто позволил вам выйти из Зараской гавани? - спросил он его.
- Греческий флот высадил нас всех на острове Чиоджиа, синьор Валериано, - ответил со смущением матрос. - Мы с товарищами не могли противостоять искушению увидеть снова родину. Нам снова захотелось подышать воздухом красавицы Венеции и полюбоваться лагунами.
Антонио говорил смиренным тоном, составлявшим резкую противоположность с его зверским лицом.
- Несчастные! - воскликнул Валериано. - Неужели вы не подумали, что ваше дыхание навевает заразу, что ваши прикосновения несут смерть, что каждый из вас может отравить воздух на улицах и распространить в них отчаяние и погибель?
- Так что же? Мы зароем всех, как делали это в Кипре, Чио и Заре! - проговорил спокойно Пиетро. - Мы ведь не боимся дотрагиваться до тех, кого покидают даже жены, матери, дети и лучшие друзья. Поверьте, что у нас не дрожат ни руки, ни сердца при исполнении нашей обязанности.
- Да, синьор Сиани, - подхватил Антонио, - мы видели, как трусили перед чумою люди, которые побывали в двадцати сражениях и шли всегда первыми навстречу неприятелю, но это малодушие не передалось нам.
- И вы не обезопасили себя от заражения? - спросил Валериано.
- Нет, - ответил беззаботно Антонио. - И двое из нас лежат уже при смерти!
- Как, и вы их оставили и веселитесь здесь как ни в чем не бывало?
- Почему же? Мы перенесли их в эту лачугу, - сказал Пиетро, указывая на хижину Нунциаты, - там ухаживают за ними и молятся за них две молодые прекрасные девушки. Молодой патриций вздрогнул, щеки его покрылись ярким румянцем гнева, и он подошел еще ближе к матросам, смотревшим на него с полной невозмутимостью.
- Презренные! - воскликнул он с живым негодованием. - Поймите, наконец, что ваша жизнь не имеет никакой цены, когда дело касается спасения Венеции! Приказываю вам возвратиться немедленно на ваши галеры, иначе я поступлю с вами без всякой пощады, как с хищными зверями.
Могильщики расхохотались.
- Клянусь именем Панкрацио, моего отца, - воскликнул Антонио, - что вы, синьор Сиани, находитесь в сильном заблуждении, если воображаете, что у венецианцев нет памяти. Не вам ли одному обязана республика грозящей ей войною и этой эпидемией?
Сиани побледнел.
- Может быть, я и заслужил такой упрек, - возразил он быстро, - но уж, конечно, не от таких негодяев, как вы. Впрочем, если я совершил невольно некоторые ошибки, то я постараюсь и загладить их… Идите же, вынесите из этого дома ваших товарищей, и если они выздоравливают, то возьмите их с собой в Чиоджиа. Если же они умерли - бросьте их в море.
- Если они умерли?! - повторил со смехом Антонио. - А вы сомневаетесь в этом? Вы думаете, что мы лжем?! Нет, синьор Сиани, в участи их сомневаться нечего, она решена… Но вот идет одна из хорошеньких сиделок. Она, вероятно, сообщит нам подробные сведения о том, как дьявол забрал в свои когти грешные души наших товарищей.
- Бедная девушка! Она и не подозревает, какой опасности подвергается! - сокрушался Пиетро.
Патриций обернулся к хижине и испустил крик ужаса, увидев выходившую сиделку.
Это была Джиованна ди Понте. Бледная и печальная, остановилась девушка на пороге хижины, где она провела много грустных часов, ухаживая за зачумленными, одно дыхание которых приносило смерть.
Оправившись от испуга, Валериано бросился в порыве безумного отчаяния на Антонио.
- Бездельник! - воскликнул с бешенством молодой человек. - Признайся, что ты солгал! Не может быть, чтобы ваши товарищи, которых вы поместили к Нунциате, были зачумлены?!
Сын Панкрацио пожал плечами, засучил рукав, и, указывая на кисть руки, проговорил со злой усмешкой:
- Выслушайте меня внимательно, синьор Сиани! Когда вы увидите у меня на этом месте багровое пятно вроде кровяного подтека, с желтыми точками, окруженное фиолетовыми пупырышками, то можете сказать смело: "Вот печать чумы! Антонио не жилец на этом свете!.." Ну, взгляните же теперь на кисти рук наших товарищей, и вы увидите этот роковой знак. Тут не может быть никакой ошибки. Мы видели так много больных чумой, что узнаем их с первого же взгляда не хуже любого доктора.
Сиани слушал с замирающим сердцем эти объяснения и пристально смотрел на прекрасную девушку, лицо которой озарилось печальной улыбкой, когда она увидела своего возлюбленного. За мгновение перед тем ее охватило крайнее уныние, вызванное происходившей перед ней печальной сценой. Но вид Сиани возвратил Джиованне утраченную бодрость, вдохнул в нее новую энергию. Но ее скоро снова крайне удивило восклицание Валериано:
- Джиованна, беги из этого дома: в нем царствует смерть!
- Зачем ты волнуешься, Валериано! - спросила она спокойно, приближаясь к нему. - Как же покину я бедную Нунциату? Что будет с нею без меня, после того как Беатриче убита, а Орселли наказан за свое преступление безумием?
- Бог с нею - с Нунциатой! - сказал Сиани, которому в эту минуту не было дела ни до кого в мире, кроме Джиованны. - Не входи больше в это проклятое жилище!.. Разве ты не видела там двух умирающих?
- Видела, - ответила просто Джиованна, - и считала своей обязанностью помочь этим несчастным, изнуренным голодом…
- Они умерли не от голода, а от чумы! - перебил с отчаянием Сиани.
- От чумы?! - повторила молодая, девушка, страшно изменившись в лице.
- Да, Джиованна! Их убила чума, которая передается другим при одном прикосновении, которая, быть, может, пожирает уже и тебя!
- Но не будет ли бессовестно, если я окажусь трусливее этих грубых людей, не бросивших своих товарищей до последней минуты? - произнесла она, поднимая на патриция свои большие глаза, в которых отражалось все величие ее души.
- Я не хочу, чтобы ты стала добычей такой ужасной смерти, - сказал Сиани. - Я готов вырвать тебя силой из этого дома, в котором все пропитано болезнью.
- Но я пришла к Нунциате в сопровождении Зои и ее отца, немого Никетаса. Неужели я должна оставить и их?
- Пусть погибает вся вселенная, только бы ты осталась жива, Джиованна! - ответил Сиани. - Ты должна знать, что все остальные люди не имеют для меня никакого значения, что в тебе одной заключается вся цель моей жизни, все мое счастье и блаженство! Разве я могу быть равнодушным зрителем твоих страданий, слышать твои стоны, видеть, как ты будешь постепенно превращаться в безобразный труп, испытывая адские муки, и в то же время стоять перед тобой с сознанием своего бессилия помочь тебе? Нет, это невозможно!.. Сжалься надо мной, уступи моим просьбам!.. Наконец, если ты не послушаешься меня и не последуешь за мною добровольно, я заставлю тебя силой сделать это.
Девушка хотела было что-то сказать, но появление новых лиц остановило ее на полуслове. Это были Заккариас, Кризанхир и Аксих, сопровождаемый своим верным львом, глаза которого сверкали и искрились каким-то странным фосфорическим блеском.
Заккариас подошел торопливо к Джиованне и поклонился ей по всем правилам утонченной вежливости.
- Синьорина, - сказал он, - ваш отец поручил мне отыскать вас и проводить до дому, так как не улицах теперь неспокойно, а ваша Франческа плохая защитница.
Джиованна узнала в говорившем и его спутниках мнимых разносчиков, которые были свидетелями сватовства Азана, и сочла это предложение ловушкой.
- Синьор Сиани, благоразумно ли будет с моей стороны доверяться этому незнакомцу? - спросила она, обращаясь к патрицию.
- Право, не знаю, - ответил он, окинув греков высокомерным взглядом. - Изо всех этих подозрительных личностей я знаю только фигляра Андрокла.
- Ты обладаешь весьма дурной памятью, Валериано Сиани, - проговорил с улыбкой Заккариас, - если забыл человека, которого предлагали тебе убить… Вглядись лучше в мои черты! - добавил он, срывая капюшон, скрывавший наполовину его лицо.
Молодой человек отшатнулся.
- Пресвятая Дева, возможно ли это! - воскликнул он невольно. - Неужели я вижу перед собой Комнина?
Заккариас усмехнулся.
- А вы не ожидали этой встречи, благородный Сиани! - спросил он, устремив на патриция свой орлиный взгляд.
- Конечно, кто же мог бы подумать о таком безрассудстве?
- Безрассудство?! - повторил весело Мануил. - Так вы находите, что я поступил неосмотрительно, посетив вашу родину?
- Разумеется! - возразил быстро патриций. - Вы попались как зверь в капкан охотника. Я знаю теперь, кто вы, и спасу Венецию, выдав вас, кому следует.
Легкая улыбка пробежала по лицу императора.