- Нет, матушка, это тебе так показалось, - возразила девочка. - Разве такое возможно?
- Конечно, глупенькая! - перебила Нунциата. - Для нее возможно все. И повторяю тебе, что я хорошо видела, как Пресвятая Дева кивнула головой… Твой брат придет сегодня… О, мы тогда уж будем беречь его!
- Не беспокойтесь! Он убережет себя и сам, - воскликнул тот, о ком с заботой говорила больная. Гондольер Орселли стремительно вошел в хижину.
Нунциата улыбнулась и бросила взгляд признательности на лик Пресвятой Девы.
Трое детей, спавшие до сих пор, чтобы забыть мучивший их голод, выскочили из угла и окружили старшего брата с признаками величайшей радости. Один кинулся к нему на шею, другой ухватил его за руку, а самый маленький вцепился в его плащ.
Орселли тихо отстранил от себя нетерпеливых детей.
- О, бедность, бедность, как страшна ты! - проговорил глухо гондольер. - И люди, и море безжалостны к нуждающимся. Что будет с вами? Невод мой почти пуст, а между тем нужда растет все больше и больше, и в народе носится слух о новых податях… Бедная Беатриче, - прибавил Орселли с грустной улыбкой. - И тебе также придется платить за право петь на улицах!
- Да, это тяжело! - согласилась со вздохом Нунциата. - Но делать нечего! Мы можем еще обратиться в тяжелую минуту к Сиани.
- Сиани?! - проговорил гондольер с грустью. - И ты рассчитываешь на его помощь?!
- Разумеется! - возразила с одушевлением мать. - Кто же может отнестись так сочувственно к чужому положению, как не благородный и честный Валериано?
- Ты говоришь правду, но знаешь ли ты о новом несчастье?
- Нет! Разве что-нибудь случилось?
- Да, - отвечал мрачно Орселли. - Сиани разорены: имущество их конфисковано, и, может быть, не сегодня, так завтра сам благородный Валериано придет сюда с просьбой дать ему кусок хлеба и приютить его на ночь.
Гондольер смолк, и в комнате на минуту воцарилась полнейшая тишина.
- Но что же могло вызвать такое несчастье? - спросила едва слышно больная.
- Неудача, которую потерпел Валериано в Константинополе, - отвечал нехотя Орселли. - Он подвергся преследованию Совета десяти. Кроме всех других несправедливых подозрений, его обвиняют в измене Венецианской республике.
- В измене?! - произнесла с ужасом Нунциата. - Но это ведь немыслимо. Разве возможно допустить, чтобы такой честный человек и такой горячий патриот, как Валериано Сиани, мог пойти на подобную низость?
- Он вел себя благородно, - сказал гондольер, - но обстоятельства сложились таким образом, что все говорит против него и…
Плач детей не дал ему закончить. Малютки были голодны; из глаз их падали крупные слезы, но они сидели на прежнем месте, не смея подойти к брату, который избегал их взглядов.
- Неужели же нужно воровать, чтобы накормить эту голодную ватагу? - проговорил Орселли голосом, похожим на шепот. - Молчите и не надоедайте мне! - прикрикнул он на детей, но тотчас же смолк и облокотился на стол, подавленный наплывом самых безотрадных мыслей.
Нунциата протянула сыну свою исхудалую руку.
- Не горюй, мой дорогой, - сказала она с нежностью. - Нищета еще не так ужасна, только бы Господь дал здоровья и сил для борьбы с нею. Но оставим это. Я сильно боялась за тебя. Весь квартал в тревоге. Не случилось ли еще новых несчастий?
- Как же! Еще десять рыбаков исчезли в Зуечче. Женщины кричат и плачут, вероятно, о том, что никому не пришло в голову похитить и их…
- Будь осторожен, Орселли! - заметила старуха, указывая на Беатриче. - Разве можно шутить так при девушках?
- О, матушка, мне вовсе не до шуток! - возразил Орселли. Но мне очень хотелось бы отвлечься… Нелегко же мне видеть, что у вас нет даже хорошей постели, не говоря уже о том, что не на что послать за доктором и купить вам лекарств… А между тем вы были всегда примерной матерью, трудившейся без отдыха, чтобы только прокормить своих бедных детей… Да будь вы богаты, тогда и болезнь-то не коснулась бы вас…
- Не ропщи, дорогой мой! Разве Бог не наградил тебя смелостью и сильными руками?
- Руки-то у меня есть! - возразил гондольер. - Но разве они принесут пользу, если для них не будет дела или придется платить новый налог? Я весь в долгах, и если наши кредиторы не побоятся Бога, то вытолкают вас отсюда всех, а меня посадят в тюрьму. Вы умрете со спокойной совестью, но все же умрете. Дети будут томиться от голода, и их, может быть, отправят в какой-нибудь приют. Беатриче же, наша нежная голубка, слишком хороша, чтобы избежать сетей богатых и знатных жителей Венеции и иссохнуть в четырех стенах, - заключил он, взглянув на сидевшую вблизи сестру.
- Молчи, Орселли, молчи! - воскликнула девушка, покраснев до ушей.
- Зачем мне молчать?.. Можно ли поверить, что ты не была бы счастлива, если б сделалась фавориткой какого-нибудь патриция, который надел бы на тебя ошейник со своим именем, как это делают с любимой собакой?
- Орселли, ты сходишь с ума!.. Неужели же ты считаешь меня способной…
- Ты женщина, - перебил гондольер сурово, - и, разумеется, не сможешь бороться, как мужчина, со всеми невзгодами, порождаемыми бедностью.
- Не сердись на меня, - вмешалась старуха, - но я уверена, что ты несправедлив к Беатриче: она добрая и честная девушка.
- Не спорю, матушка, но все-таки скажу: нищета ужасна, и немногие из людей могут устоять против искушения окружить себя благами, даруемыми фортуной.
- Я хочу есть, мама, - пролепетал маленький белокурый мальчик, которого Беатриче старалась убаюкать.
- Слышали, матушка? - спросил молодой человек, ударив кулаком об стену, так что ребенок испугался и замолчал. - Я не тунеядец и не пьяница, а должен выслушивать подобные жалобы… Как же тут не проклянешь день, в который родился на свет?!
- А заодно - и мать, родившую тебя, - проговорила Нунциата печально.
- О, я этого не говорил и не думал, матушка, - прошептал смущенный донельзя Орселли. - Но этот детский плач раздирает мне душу. Если я вдруг исчезну, как мои товарищи, что будет тогда с вами?.. Ведь вы станете пищей для рыб Адриатики?!
Он горько рассмеялся.
Старуха бессильно опустила голову, но Беатриче подошла к гондольеру и проговорила серьезно:
- Дорогой брат, тебя называют Орселли ле Торо, и ты вполне оправдываешь это имя как по своей силе, так и по упрямству. Притом я уж, кажется, говорила тебе, что сильно надеюсь на помощь великодушной Джиованны ди Понте. Да и кроме нее немало добрых людей в Венеции… Тебе наверняка известно, что отец Джиованны считается надежным покровителем всех бедных гондольеров Венеции.
- Это так, - возразил нетерпеливо Орселли, - но и его не пощадило несчастье. Ты разве не слышала, что Мануил Комнин, этот воплощенный демон, захватил у него восемь кораблей с товарами? Может быть, Бартоломео совершенно разорен, хотя он и продолжает давать роскошные пиры.
- Это ничего не значит, брат мой: синьорина не оставит нас. Она очень добра и, кроме того, знает, что я молочная сестра дорогого ей Валериано Сиани.
- Напрасно ты так доверяешь богачам, милая Беатриче, - перебил гондольер. - Они почти все бездушные эгоисты… Но посмотри, как бледнеет матушка… А дети жмутся друг к другу и тихо плачут… О нет, я не могу больше выносить это зрелище! Пойду искать помощи у рыбаков Сант-Блеза, несмотря на запрещение выходить по ночам. Если же ничего нет и у них, то делать нечего: придется побеспокоить просьбой сенат и дожа… Дож называется нашим отцом и покровителем и, следовательно, он не должен отказать в помощи нам.
- Не ходи, брат! - сказала девочка, загородив ему дорогу. - Лучше я пойду к синьорине Джиованне.
- Ты должна оставаться с детьми, да и мать нуждается в тебе, - перебил Орселли сердито. - Я не могу быть сиделкой… Мои грубые руки не привыкли обращаться с больными.
С этими словами гондольер вытащил из-под кучи мха тесак и спрятал его в рукав своей голубой туники.
- Как! Ты берешь с собой оружие?! - воскликнула Беатриче с испугом. - Но разве ты забыл, что это запрещено под страхом смертной казни… Нет, Орселли, я не позволю тебе идти на верную гибель!
- Чем же прикажешь защищаться в случае нападения? - произнес молодой человек. - Не мешай же брату взять лучшего друга, который не изменял ему никогда…
- Но тебя казнят, если увидят тесак, - твердила девушка, вырывая оружие у брата, который противился усилиям сестры.
Во время этой борьбы тесак вывернулся из рук гондольера и поранил слегка руки Беатриче. Увидев кровь, Орселли побледнел.
- Прости меня, Беатриче, - произнес он с волнением. - Ты права… Я повинуюсь тебе и не возьму оружия.
Он собирался уже выйти из комнаты, как в это время дверь отворилась, и на ее пороге показались две женщины, закутанные в длинные накидки из зеленой шерстяной материи. Молодой человек почтительно снял свою шапку. Когда одна из посетительниц откинула с лица капюшон, ему показалось, что он видит перед собой одну из тех богинь, статуи которых наполняли залы дворца венецианского дожа. Беатриче захлопала в ладоши и воскликнула радостно:
- Я так и знала, что это синьорина Джиованна… Ну, теперь ты не уйдешь, Орселли!.. О, синьора, как нам благодарить вас за ваш приход!.. Этот упрямец хотел рискнуть своей жизнью…
Беатриче плакала, смеялась и прыгала в одно и то же время, между тем как прекрасная Джиованна всматривалась с ужасом в нищенскую обстановку этой хижины. Дети робко смотрели на посетительницу, словно считали ее каким-то сверхъестественным существом. Маленькая певица подвела их к Джиованне ди Понте.
- О маленькие трусы! - сказала она. - Неужели вы боитесь синьорины? Вы должны полюбить ее. Она такая сострадательная к бедным и никогда не приходит с пустыми руками - помните это, лакомки!
Беатриче снова рассмеялась.
- Однако вы ужасно бледны и как будто похудели, мой добрый ангел, - продолжала она, обращаясь к синьорине. - Ну, Орселли, что же ты стоишь, как пень! Сними с синьоры накидку… Разве ты не видишь, что она вся промокла под дождем. Берегите свои ножки, синьора: в полу громадные щели…
Орселли, смутившийся от неожиданного появления дам, немного оправился и снял своими неуклюжими руками накидки с Джиованны и ее служанки, после чего Беатриче подвела первую к своей больной матери.
- О синьорина, как благодарить вас! - проговорила с чувством Нунциата. - Вы оставили прекрасный дом во время дождя и бури, чтобы посетить нашу хижину… Боже мой, тут нет даже и скамейки, на которую вы могли бы присесть, - добавила она, обводя глазами бедную обстановку лачуги.
Гондольер притащил старый ящик, в котором укладывали детей, и гостьи сели на него. Джиованна знаком приказала служанке открыть принесенную ей большую корзину, и дети, сгоравшие от любопытства, столпились вокруг девушки.
- Нунциата, - произнесла с волнением Джиованна, - я узнала, что вы больны и нуждаетесь в поддержке. Валериано Сиани не может больше помогать своей кормилице, и потому прошу вас позволить мне заступить его место.
- О, если молитвы бедной больной угодны Богу, то вы будете счастливы, - воскликнула Нунциата, растроганная до глубины души мелодичным голосом и благородными словами молодой гостьи.
Джиованна глубоко вздохнула и, вынув из корзины серебряный кувшин с превосходным вином, подала его Нунциате. Затем она обняла и поцеловала детей, не обратив внимания на их неряшливую наружность, и начала с помощью Беатриче раздавать им пироги, пряники и фрукты. Подобного праздника никогда еще не было у бедных малюток. Они не помнили себя от радости и осыпали Джиованну целым потоком благодарностей.
Между тем девушка шепотом спросила Беатриче, не видела ли та Сиани.
- Нет, синьорина, - ответила маленькая певица грустно.
Орселли, не сводивший глаз с девушки и слышавший этот тихий разговор, приблизился к молодой гостье.
- Теперь, когда вы, синьорина, взяли под ваше покровительство Нунциату и детей, - сказал гондольер, - я отправлюсь не на работу, а на поиски всем нам дорогого Валериано… Я буду предан вам так же, как и ему… Поверьте мне: я умею быть признательным за добро и готов для вас решиться на все, даже на убийство дожа. И уж будьте уверены, я без колебаний пожертвую собственной жизнью по первому же вашему приказанию.
- Благодарю, добрый Орселли! - сказала Джиованна. - Я не забуду никогда этих слов. А теперь дайте мне мою мантию, - добавила она, вставая, - Мне пора уходить: отец будет беспокоиться, если узнает, что меня нет дома.
- Но буря усилилась, - заметил почтительно гондольер, приотворивший дверь.
Действительно, ветер яростно завывал вокруг хижины и грозил ежеминутно опрокинуть ее.
- Это не беда! - ответила молодая девушка.
- О, да вы храбрее любого рыбака, несмотря на вашу молодость, красоту и богатство! - сказала восторженно Беатриче.
- Я провожу вас, синьорина, - заявил Орселли.
- Нет, не стоит этого делать… Идем, Франческа, - добавила она, обращаясь к своей служанке.
- Но вас может оскорбить кто-нибудь, синьорина, - возразил нерешительно гондольер.
- На этот раз ты прав, Орселли, и я не буду удерживать тебя, - воскликнула Беатриче. - Нельзя же нам уступать синьорине в смелости.
Гондольер помог Джиованне одеться.
- Закройтесь получше капюшоном, синьорина, - заметил он. - Впрочем, я надеюсь, что шпионы и бродяги предпочтут сидеть во время бури дома, чем шнырять по улицам.
Не успел Орселли произнести это, как за окном послышались торопливые шаги нескольких человек, и дверь задрожала под сильными ударами.
X. Какое дурное влияние оказывало кипрское вино на капитана Орио
Всех охватила тревога ввиду предстоящей опасности, но Беатриче первая опомнилась от испуга и воскликнула:
- Это, вероятно, Валериано Сиани!
Она побежала отворить дверь и отскочила назад, увидев капитана объездной команды в красной епанче, накинутой сверх панциря, и в каске с изображением льва.
- Именем дожа и сената требую, чтобы никто не выходил отсюда! - проговорил он властно, протягивая вперед руку, обтянутую замшевой перчаткой.
Сзади него стояла толпа вооруженных моряков и кандиотских наемников. Беатриче снова первая собралась с духом.
- Пожалуйте, господин капитан, - сказала она смело. - Но предупреждаю вас, что здесь нет ни сокровищ, ни врагов республики.
- Это мы еще проверим, хорошенькая говорунья, - сказал капитан с улыбкой. - Прошу только не шуметь. Распоряжениям сената следует покоряться беспрекословно… Все ли вы верны и преданны республике?
- Без всякого сомнения, синьор, - отозвался Орселли, подходя к капитану. - Но зачем вы являетесь с обыском к бедняку, который никогда не воровал, не ходил по миру и не оскорблял никого?
- Ты владеешь очень бойким языком, парень, - сказал капитан насмешливо, - но мне кажется, что ты скоро прикусишь его… Я люблю смелых людей, и потому советовал бы тебе лучше служить в войсках республики, чем воевать с рыбами. Не тебя ли зовут Орселли ле Торо?
- Да, меня, - ответил гондольер угрюмо.
- В таком случае ты действительно оправдываешь свое имя! - засмеялся капитан. - Ты силен не меньше, чем Мануил Комнин, копьем и щитом которого не может владеть даже граф Раймонд, прозванный Антиохским Геркулесом. Теперь нам остается только узнать, так же ли ты храбр. Комнин убил однажды на моих глазах сорок варваров и сорок взял в плен.
- Вы пришли сюда, чтобы рассказать мне о подвигах греческого императора, господин капитан? - спросил Орселли с нетерпением. - Или по другому делу?
- Какой ты любопытный, товарищ! - проговорил капитан весело. - Но я не буду мучить тебя и объясню тебе причину, заставившую меня забраться в эту трущобу: нам надо, видишь ли, набрать силачей, подобных тебе, чтобы управлять нашими галерами, если не хватит сарацинских невольников, и поколотить Комнина, наводящего ужас на весь мир… Согласен ли ты посвятить свою жизнь интересам республики? Впрочем, согласен или нет - все равно ты обязан покориться приказанию сената… Ну, поцелуй же мать и отправляйся с нами!
- Отправиться с вами? - повторил изумленный гондольер.
- Ну да! Хочешь или нет, а собирайся, парень! Я объявил тебе волю сената. Повинуйся же ей беспрекословно.
Услышав это, Нунциата испустила отчаянный вопль.
- Орселли, дорогой мой Орселли, не покидай меня! - воскликнула она в отчаянии.
Лицо гондольера стало мрачнее ночи.
- А кто будет кормить больную мать и детей, господин капитан? - спросил он отрывисто.
- Ба! - возразил офицер, вынужденный прислониться к стене, так как он, должно быть, прикладывался в этот день уж чересчур усердно к бутылке. - Для бедных есть богадельня.
- А для пьяниц - приют! - перебил Орселли резко.
- Понятное дело, дружище, - согласился капитан, не принимая этот намек на свой счет. - Но довольно болтать: твои родные найдут себе пропитание у ворот монастыря… Порви же все связывающие тебя узы. Греческий патриарх Феодосий, преемник скупого Зосима, говорил мне не раз, что трусы часто отговариваются семейными привязанностями, чтобы только отказаться от службы.
Орселли скрестил руки на груди и устремил на капитана угрожающий взгляд.
- Не хотите ли вы обвинить и меня в трусости, синьор Орио Молипиери? - спросил гондольер глухим голосом.
Услышав это имя, Джиованна вздрогнула и, выступив на шаг вперед, посмотрела с любопытством на закадычного друга Валериано Сиани. Капитан улыбался.
- А тебе зачем знать это? - сказал он. - Замечание патриарха Феодосия относится ко всем, кто не решается идти на войну.
Глаза Орселли налились кровью.
- Да будет вам известно, господин капитан, что я не боюсь ни норманнов, ни гуннов, ни турок, ни греков… Ни даже вас! - загремел он. - Когда мое семейство будет обеспечено и сенат позовет добровольцев защищать отечество, я тотчас же брошу гондолы и невод, чтобы поступить на галеры республики. Но сейчас, поймите, я не могу оставить в этом ужасном положении свою мать и семейство. Я знаю, что Мануил Комнин оскорбил нашего посланника Эндрико Дондоло, а потом взял в плен вас и Валериано Сиани. Но что же мне делать? Не отвечать же мне за ваши промахи?!
- Можете кричать, когда с вас начнут сдирать кожу, - сказал Орио с неестественной веселостью. - Ну, идем же! Ты обязательно станешь капитаном, если и не прославишься. У тебя и сила необыкновенная, и вид чрезвычайно воинственный. Разграбим какой-нибудь греческий городок и позволим тебе отослать часть добычи Нунциате… Сознайся, что спасение республики не должно же зависеть от слепого случая да от капризов граждан.
- Все это прекрасно, синьор, - возразил гондольер, но не по вашей ли вине приходится республике начинать войну? Не вы ли забыли о деле, которое было поручено вам, проводя время в пирах и ухаживании за греческими куртизанками? Нет, господин Молипиери, не вам учить нас, как должно поступать по отношению к Венеции.
- А! Ты начинаешь говорить тоном наставника? Ты не подумал, что мне не очень-то весело ходить из дома в дом и собирать солдат, заглаживая, таким образом, свои ошибки… О, с какой радостью полетел бы я на поле битвы, искать встречи с августейшим императором, победившим меня за кубком?!