Сидящая там у окна женщина лет пятидесяти, одетая в серую рясу, повела себя куда спокойнее. Вернее – никак себя не повела, даже головы не повернула. В слабом солнечном свете, с трудом пробивающемся через двойную преграду из промасленного полотна, она старательно выбирала из берестяных туесков крохотные бисеринки, нанизывала на иглу, делала двойной стежок и снова принималась перебирать бисер.
– Сестра Марфа? – перекрестился гость. – Меня прислала с письмом сестра, тоже сестра Марфа, и тоже насильно постриженная. В миру она была Ксенией Шестовой, в супружестве Захарьиной, а я Григорий, из рода Отрепьевых.
Монахиня не отреагировала, и гость сунул руку за пазуху, достал свиток. Протянул женщине.
Но ту куда больше интересовал бисер.
Григорий подумал, что в десятилетнем своем заточении Мария Нагая перестала понимать, кто есть кто и что значат имена многих знатных людей, а потому уточнил:
– Ксения есть жена Федора Никитича, двоюродного брата покойного государя. И через него твоему сыну тоже родня.
– У меня нет сына, – негромко ответила монахиня. – Зарезали его в Угличе. Десять лет тому, пятнадцатого мая.
– Неправда, – покачал головой Григорий. – У меня столбец обыскного дела на руках. Не было в Угличе твоего сына, не опознали. Другой мальчонка погиб.
– Нет у меня сына… – эхом повторила монахиня. – Убили его в Угличе. Десять лет прошло, как убили.
– Неправда, – повторил Отрепьев. – Мы можем это доказать. Прочитай письмо моей сестры!
Однако инокиня снова вернулась к вышиванию.
– Осьмнадцать лет твоему сыну исполнилось, не дитя более! – присел перед ней Отрепьев. – Кровь молодая, горячая. Самое время себя миру показать, право на трон объявить! Дмитрия ныне уж и Шуйские, и Салтыковы, и Захарьины, и Сицкие, и Мстиславские… – да вообще все поддержать готовы! Худородный полудурок на троне всем поперек горла стоит! Меж собой старшего князья выбрать не в силах, но за сына царского выступят не колеблясь! Заедино все поддержать готовы!
Ответом было молчание.
– Мы ведь все не власти ныне ищем, а справедливости, – еще раз попытался убедить ее Отрепьев. – Род самозванцев изгнать да законного наследника царем провозгласить! В том вся знать заедино стоит, без колебаний!
Бисеринка прыгнула на иголочку, два стежка закрепили ее на полотне, и унылая монахиня снова принялась рассматривать туески в поисках стекляшек нужного цвета.
– Ты не думай, матушка, мы твоего сына на явную смерть посылать не собираемся, – помявшись, продолжил беглый писарь. – Понимаем, что коли здесь он объявится, то убьют его сразу, ничего сделать не успеет. Поперва мы втайне к ляхам отъедем, там его и покажем. Доказательства у нас есть, утвердимся в звании истинном быстро, и всей Руси о здравии сына твоего доведем и о его праве на венец царский объявим. Дмитрий Иванович младше Бориски Годунова на тридцать лет, посему всяко его переживет. А как Бориска сдохнет, он в державу нашу с торжеством вернется и на престол сядет!
– Нет у меня сына… – все тем же тоном произнесла инокиня Марфа. – Убили его в Угличе. Десять лет прошло, как убили.
– Коли хочешь в безвестности сына сгноить, – не выдержав, рявкнул Гришка, – то на кой пес вообще его спасала?!
Вздрогнув, монахиня впервые скосила на него глаза. Ткнула иголку в шитье, выдернула свиток из руки гостя и развернула. Прочитала. Снова покосилась.
– Ты мне ныне, мил человек, на три виселицы наговорил. Да в письме еще пять. Сожги скорее, пока никто не увидел!
– Бориска Годунов загубил семью моей сестры, извел ее детей, сгноил братьев ее мужа, сломал мою судьбу, – спокойно ответил Григорий. – Ныне все мы не хотим ничего более, кроме мести. Если ради истребления Годуновых мне придется пойти на виселицу, я пойду. Если нужно возвести твоего сына на трон, я это сделаю. Если доведется висеть на дыбе, я согласен и на нее. Но я безоружен без истинного царевича! Так дай своему сыну шанс! Ведь он правитель, матушка, а не смерд! Позволь вспыхнуть его звезде! В этом пламени мы сожжем в пепел всех Годуновых и вернем величие роду Нагих. Отпусти сына на свободу! Другой такой возможности уже не появится.
– Печь в конце, сразу за сенями, – вернула грамоту ссыльной крамольницы инокиня Марфа. – Кухня там, в ней и печь. Сожги скорее.
Григорий послушался, сходил на кухню и метнул свиток в жаркую топку под большим медным котлом. Однако после этого снова вошел в келью ссыльной царицы. Марфа пальцем поманила его ближе, притянула за ворот тулупа, прошептала что-то на ухо, а затем сняла с пальца массивную золотую печатку, на которой родовой герб заменял выложенный маленькими изумрудиками крест:
– Вот возьми, Григорий из рода Отрепьевых. Это знак того, что ты пришел от меня, и вместе с тем мое благословение… – Монахиня осенила его крестным знамением и прошептала: – Не обмани моего доверия, боярин. Прощай!
* * *
Беглый писарь успел вернуться к сестре в обитель аккурат перед распутицей и застрял в Толвуе на полных две недели, терпеливо ожидая, пока с озера сойдет лед. Инокиня Марфа все это время трудилась не покладая рук, и в середине мая из затерявшегося в густых чащобах скита отплыли в разные края целых семь лодок, причем в сумках каждого из гонцов лежало по несколько грамот, адресованных очень многим, знатным и не очень, князьям и боярам.
В лодке Еремы по прозвищу Блездун Григорий доплыл до самого Ярославля, а дальше, оправив уже изрядно потрепанную рясу и забросив за спину заплечный мешок, беглый писарь, он же знаменитый своею ученостью диакон придворного Чудова монастыря, привычно зашагал пешком.
17 июня 1601 года
Село Тейково, поместье князей Тюфякиных
Тюфякинская усадьба выглядела куда солиднее, нежели далекий северный Судин монастырь. И хотя земляной вал здесь был вдвое ниже, вместо бревенчатой стены возвышался тын из кольев в половину обхвата размером, зато все было ухоженным, крепким, а по углам выступали вперед крытые утоптанные площадки для бокового огня: для стрельбы из пушек вдоль укрепления, дабы сносить картечью всех, кто рискнет перебраться через сухой неглубокий ров. Хотя оно и понятно – здешние земли все еще помнили татарские набеги, когда лихие степняки угоняли в рабство любого, кто не успел спрятаться под защиту подобных маленьких крепостей.
Караульной службы местные обитатели тоже еще не забыли – ворота оказались заперты, из боковых пристроек торчали пищальные стволы, а с площадки над тесовыми створками на одинокого путника нацелились сразу двое лучников. Хотя, скорее всего – от скуки и однообразия, нежели от избытка бдительности.
– Ты кто такой, смерд, и чего тебе здесь надобно? – громко заорал стражник в тусклой островерхой ерихонке без бармицы. – Стой передо рвом, не то продырявлю!
Холоп старался явно не для скромного гостя, а чтобы хозяин услышал, какой он весь из себя правильный.
Отрепьев остановился где сказано и пошевелил губами.
– Чего?!
Григорий повторил свой фокус.
– Чего?!
Беглый писарь снова захлопал ртом.
– Говори громче!
– Вниз спустись, раз не слышишь, глухая тетеря! – во весь голос крикнул Отрепьев, и из усадьбы послышался смех.
Потом послышался стук, в воротах отворилась калитка, и наружу вышел пожилой воин: седобородый, плечистый, с цепким взглядом и уверенно лежащей на рукояти сабли рукой. Он посмотрел по сторонам, вдоль стены, обошел гостя вокруг и спокойно, дружелюбно спросил:
– Каким ветром сюда занесло, святой отец?
– Послание у меня имеется для Григория Васильевича. От инокини Марфы.
Воин протянул руку.
Отрепьев широко улыбнулся.
– Тогда жди.
Воин ушел в усадьбу и запер за собой калитку.
Гришка спустился в ров, уселся там, откинувшись на заросший травою склон и закрыв глаза, и спустя пару минут на теплом солнышке задремал.
– Эй, монах! – внезапно послышалось над самой головой. – Заходи!
Внутри усадьба оказалась почти втрое просторнее Судина монастыря. Высокий бревенчатый дом смотрел во все стороны узкими окнами-бойницами, амбары, конюшни, свинарники и овины теснились под самым тыном, а все пространство между постройками покрывал толстый слой свежей ароматной травы. Вестимо – сушили покос с какого-то неудобья.
Князь Григорий Тюфякин оказался боярином статным и опрятным: с чисто бритой головой, модной короткой бородкой, одетый в синие шаровары и косоворотку, поверх которой красовалась расшитая ферязь с изумрудными пуговицами. Пояс оттягивала только сабля, и больше ничего – ни сумки, ни ложки, ни ножей. На вид хозяину было никак не больше тридцати лет, что вызвало у Отрепьева легкое подозрение: уж слишком молод. Поэтому писарь ничего говорить не стал – просто вынул из сумки печатку с крестом и показал князю.
Коли все правильно – сам догадается.
Мужчина посмотрел на перстень, на гостя и распорядился через плечо:
– Потапыч! Напоить, накормить, попарить, спать уложить… – Он окинул монаха взглядом и добавил: – И обстирать!
– А-а-а… – открыл рот беглый писарь.
– Он на охоте, – лаконично объяснил хозяин.
Возвращение царевича с охоты Гришка позорнейшим образом проспал – выскочил на крыльцо, когда двор уже наполнился шумом и конским ржанием. Отрепьев вгляделся в спешившихся охотников, что-то обсуждающих и смеющихся, и… И немало разочаровался.
Единственный рыжий паренек оказался удручающе неказист: заметно кривился на один бок, был скорее кряжист, нежели строен, невысок. И две большущие родинки на лице обаяния ему вовсе не добавляли. Впрочем, двигался царевич быстро и энергично, характер проявлял живой, разговор поддерживал легко. В общем – уродом или слабоумным Дмитрий Иванович никак не являлся. Просто был… Неказист.
– Ты уже поднялся? – увидел монаха князь Тюфякин. – Это хорошо. Через два часа выходи к малому столу.
– Это куда?
– Ах да, ты же не знаешь… – поморщился хозяин. – Ладно, тогда просто жди. Я пришлю за тобой слугу.
Стол оказался накрыт в самом высоком месте дома – наверху угловой башенки, наверняка построенной для наблюдения за окрестностями. Однако для беседы без свидетелей это место тоже подходило прекрасно – здесь не имелось ни стен, ни дверей, за которыми мог бы спрятаться соглядатай. Лесенка же просматривалась из люка далеко вниз, благо вместо обычных ступеней тут были сделаны перекладины из балок.
– Дядя, у нас сегодня на ужин проповедь? – увидев монаха, усмехнулся рыжий паренек. – Это что-то новое. Я много прогуливаю церковь?
– Есть вещи более важные, чем церковь, – взялся за кубок князь Тюфякин. – И более интересные, чем охота.
– Я весь внимание, дядюшка!
– Тогда я должен тебе кое в чем признаться, Дима, – откинувшись чуть в сторону, посмотрел на воспитанника Григорий Васильевич. – Когда тебя привезли сюда впервые, тебе было всего семь лет.
– Да, я помню.
– Сомневаюсь, – покачал головой князь.
– Я помню, как все ходил вокруг этого дома и не мог понять, где находится река? А ты сказал мне, что она просто пересохла от жары.
– Сейчас речь не о том, Дмитрий! – вскинул руку Григорий Васильевич. – Трудность вышла в том, что ты еще не понимал, что можно говорить вслух, а чего нельзя. Поэтому то, о чем нельзя проговориться, тебе просто не сообщали. Дабы ты случайно не выкрикнул этого в игре с друзьями или на охоте. Или даже холопам, ибо есть вещи, о которых нельзя знать даже твоей собственной дворне.
– О чем ты, дядюшка? – Смешливость рыжего паренька стала ослабевать.
– О том, что ты живешь чужою жизнью, Дима. Ведь ты же помнишь, что я тебе всего лишь дядя, а не отец?
– Ты говорил, мой отец умер, Григорий Васильевич. – Воспитанник наконец-то стал серьезен. – А матушка с горя приняла постриг.
Над столом повисла тишина.
– Это правда, – кивнул князь Тюфякин. – Но ее постриг был не совсем добровольным. То есть совсем не добровольным. То есть… Дмитрий, ей пришлось надеть куколь, чтобы скрыть твое существование.
– Какая-то бессмыслица, – мотнул головой паренек. – Принять постриг, чтобы скрыть… Меня? Как такое может быть? И зачем?
– Покажи ему, святой отец, – предложил Григорий Васильевич.
Григорий Отрепьев достал из сумки печатку и протянул юному боярину:
– Это наперстный крест твоей матери, Дмитрий Иванович. Знак того, что я пришел от нее, и ее материнское благословение. Ты стал взрослым, царевич. Пришло время заявить свои права на русский трон.
– Кто?! – заметно вздрогнул рыжий паренек.
– Твой отец есть покойный государь всея Руси Иван Васильевич, – сказал князь Тюфякин. – Ты его третий, младший и ныне последний сын. Единственный законный наследник нашей православной державы.
– Это такая шутка? – Дмитрий в растерянности смотрел то на дядю, то на странствующего монаха.
– Ты поедешь со мной на Онежское озеро и там получишь все потребные доказательства, – ответил Григорий. – Возить с собой столь важные документы я не рискнул. Затем мы тайно проберемся в Польшу и там откроем твое истинное происхождение. Делать этого на Руси нельзя. Сторонники Годунова уничтожат тебя прежде, нежели ты успеешь возвысить голос. Открыв свое истинное происхождение, ты заявишь права на царский венец, доведя их до всех иерархов и знатных бояр. На это понадобится время, но оно у нас есть. К тому моменту, когда царь Борис отдаст Богу душу, про тебя будут знать все, и его сын уже не сможет занять трон, по праву принадлежащий тебе!
– Разумно, – кивнул Григорий Васильевич. – Свергнуть утвердившегося царя зело трудно, даже невозможно. Такого случая я не припомню. Но вот нового государя утверждают Священный Собор и Боярская дума. Для них твои права на престол станут неоспоримы.
– Я… Я… – в растерянности пробормотал царевич. – Но как? Не может быть!
– Надень наперстный крест, – твердо потребовал Отрепьев. – Отныне он твой!
– Дядюшка, ты поедешь со мной? – с надеждой вскинулся Дмитрий.
– Как ты представляешь меня тайно пробирающимся через порубежье? – слабо улыбнулся князь Тюфякин. – Нет, наш гость прав. Вам помогут только скромные монашеские одежды и тихие забытые дороги, по которым придется пробираться пешком. Я же к такому поведению не привык. Рано или поздно себя выдам. Опять же – удел, служба, родичи… Нет, здесь от меня пользы выйдет больше.
– Я хочу увидеть свою мать! – вдруг решил царевич.
– Не стоит, – покачал головой Григорий Васильевич. – За ней наверняка присматривают. Если тебя заметят и повяжут, все ее старания, все жертвы пойдут прахом.
– Но я… Мне нужно подготовиться! – все еще перепрыгивал с мысли на мысль паренек.
– Я нашел для тебя лучших учителей, Дима, – сказал князь Тюфякин. – Лучших воспитателей, лучших историков, лучших математиков, лучших мастеров ратного боя. Я с самого детства готовил из тебя царя. Ты справишься, племянник. А сейчас… Сейчас тебе надобно просто привыкнуть к тому, кто ты есть на самом деле. Государь…
И Григорий Васильевич склонил перед племянником свою голову.
* * *
Князь Тюфякин оказался хорошим наставником и обстоятельным руководителем. Он не просто выставил воспитанника за ворота, а выделил ему двух преданных телохранителей и полностью подготовил всех в дорогу. В первую очередь – обеспечил добротным снаряжением: рясами, штанами, обувью, заплечными мешками, оружием. Сабель монахам, понятно, не полагалось, но вот кистени да ножи прятались в поясных сумках и рукавах с легкостью. Между тем в умелых руках кистень является страшным оружием. Саблей от него не закроешься, кольчугу проминает, голову раскалывает, а коли враг в шлеме, то запросто оглушает.
Разумеется, Григорий Васильевич не просто сунул царевичу и охране по грузику на ремешке, а потребовал выучить основные приемы боя против оружного врага, потренироваться, поставить удар. Да плюс велел пошить снаряжение, да плюс закон Божий заставил повторить, дабы в беседах с мирянами не позорились, да еще какие-то хлопоты нашлись… И потому в дорогу путники выступили только в августе, а в Толвую добрались и вовсе в сентябре.
Инокиня Марфа встретила царевича на удивление спокойно. Поднялась навстречу вошедшему в келью пареньку, окинула взглядом, после чего вручила ему шкатулку с драгоценным свитком и оставила на полдня изучать записи, сверяя внесенные десять лет назад в "обыск" приметы с собственным телом.
Дмитрий Иванович вышел только к ужину и согласно кивнул смиренно ожидающей его ответа женщине:
– Да, я верю. Это обо мне. Не понимаю токмо, зачем все было делать так сложно, запутанно?
– Предыдущий государь полагал постричь тебя в монахи и тем самым лишить права на трон, – спокойно ответила Марфа. – Дабы он сего не сотворил, твоя матушка и родные дядьки назвали тебя мертвым и приняли постриг, как наказание за твою гибель. Зато тебя никто не искал, и теперь ты жив, ты возмужал, и права на царский венец остаются за тобой.
– Ты тоже приняла постриг за меня?
– Можно сказать и так, – согласно кивнула монахиня. – И я, и мой муж Федор Никитич из рода Захарьиных. Все мы несем жертвы ради твоего возвышения.
– И что теперь?
– Ты не можешь выйти на городскую площадь и громогласно объявить о своем титуле, Дмитрий Иванович. Тебя тут же повяжут, отправят в Разбойный приказ и там тихо удавят, дабы никто не прознал о твоем существовании. Ты не можешь выйти на площадь и объявить о себе в Польше, ибо тебя просто закидают тухлым луком. Чтобы стать царевичем, тебе надобно явиться к королевскому двору и предъявить свои доказательства там.
– Если я постучусь в королевские ворота, меня просто повесят перед ними, – вздохнул паренек. – Это же схизматики! Для них казни есть главное развлечение. Вешают без колебаний и правых, и виноватых, по поводу и без.
– Это верно, – согласилась инокиня. – Поэтому я пытаюсь добыть для всех вас рекомендательные письма к знатным магнатам.
– Но почему Польша, матушка? Почему не Бухара, Хива, Персия, не Высокая Порта? Почему не Швеция, на худой конец?
– Потому, что у меня есть множество знакомых из числа Гедеминовичей и ни единого друга, имеющего родичей в Швеции, Османии или иных державах, – пожала плечами монашка. – Больше того, два письма у меня уже имеются. Но они адресованы мелкой шляхте. Нужно подождать ответа князей Глинского и Мстиславского. Они оба королевских кровей, могут дать рекомендацию сразу к высокой знати.
– Я не забуду твоих стараний, Марфа из рода Захарьиных, – пообещал царевич.
– Всегда к твоим услугам, Дмитрий Иванович, – склонила голову инокиня.