* * *
Монашка оказалась права. Спустя две недели до Онежского скита добралось письмо князя Ивана Михайловича Глинского, в котором тот обращался с просьбой дать приют и покровительство его добрым знакомым к самому князю Адаму Вишневецкому, властителю огромных земельных владений по обеим сторонам Днестра, своей знатностью и богатством мало в чем уступающему даже польскому королю. А скорее даже – превосходившему короля Сигизмунда по всем статьям. С подобным поручительством в диких западных землях бояться было некого – ни шляхтичи, ни стража, ни даже казаки связываться с друзьями князя Вишневецкого не рискнут.
Пересидев в Толвуе слякотную и дождевую осеннюю распутицу, четверо путников дождались ледостава и в середине ноября по надежному, крепкому зимнику отправились в путь…
Часть третья. Безумие настоящей любви
14 февраля 1602 года
г. Вишневец, замок князей Вишневецких
Разумеется, как и любой мальчишка, в детские годы Дима часто воображал себя самовластным государем: царем, падишахом или халифом, непобедимым воеводой несметных армий, строителем прекрасных дворцов, владельцем могучих слонов и стремительных кречетов, покорителем девичьих сердец, мечтал о троне. Но по мере взросления наивные детские мечтания сменились куда более приземленным беспокойством. Ведь на вопросы о своем происхождении Дмитрий получал односложные ответы о том, что он сирота: отец умер в самой его юности, мать же с горя постриглась в монастырь. Все это означало, что по своему роду-племени паренек оказывался самой обычной дворней, добровольным слугой в свите князя Тюфякина.
Правда, настойчивое воспитание, редкостные учителя, собственная постель, слуги и уважительное отношение Григория Васильевича наводили Диму на мысль, что не все так просто, и потому он тешил себя надеждой, что окажется внебрачным сыном князя, или… Или еще на что-то подобное.
Правда, внебрачный ребенок не просто так называется ублюдком. Прав на родовое имя, титул, место, наследство – нет у него никаких. И потому даже в самых смелых фантазиях и юношеских грезах Дмитрий не рисковал вообразить себя кем-то выше боярского сына. Если повезет – то достаточно богатого, чтобы иметь десятки холопов и деревень, чтобы выбиться при дворе в стольники, рынды, а коли сильно повезет, то стать воеводой крепости али города.
Но оказаться царским сыном, законным наследником величайшей державы ойкумены?!!
Это известие скорее оглушило, нежели обрадовало паренька, и много дней он ходил по двору как неприкаянный, не зная, что теперь делать и как себя отныне вести. И никак не в силах смириться с сей правдой, поверить в нее, он метался из стороны в сторону, хватался за всякие дела, тут же их бросал и много ночей совершенно не мог уснуть…
Только теперь Дмитрий Иванович стал понимать, с какой стати князь Григорий Тюфякин заставил его пять раз, с перерывом в полгода, прочитать "Книгу о подати" премудрого Абу Юсуфа и "Книгу назиданий" знаменитого ибн-Хальдуна, зачем воспитатель покупал ему "Рассуждения" аль-Кинди, "Преимущества денег" аль-Газали и "Мудрость правителя Харуна аль-Рашида", почему дядьки так настойчиво рассказывали ему про искусство водить полки, выстраивать оборону, организовывать осаду и определять слабые места вражеского строя – зачем ему так настойчиво забивали голову всякой великой мудростью, совершенно бесполезной для боярского сына или даже знатного князя.
Просто Григорий Васильевич с самого начала знал, что умения врезаться во вражеский строй с пикой наперевес или рубиться одному против пятерых врагов, имея в руках лишь саблю да епанчу, воспитаннику в его жизни окажется слишком мало.
Страх и тревога отпустили Дмитрия Ивановича только тогда, когда он понял, что путь к престолу будет очень долог и труден. Единственное, что он приобрел с визитом странствующего монаха – так это свое истинное имя. Сын государя Ивана Васильевича не получил царствия. Ему даровали всего лишь малый шанс этого царствия добиться. Сокровище, что дается через труд и терпение, всегда кажется более реальным и надежным, нежели то, что чудом сваливается с неба. Он станет царем, если не отступится и до конца исполнит свой долг перед родичами, пожертвовавшими собой ради царевича, и русской державой.
Не трон – а всего лишь шанс на него подняться!
Но ведь такое начало жизни куда лучше, нежели у любого иного новика, рожденного боярским сыном и обреченного боярским сыном умереть – какие бы подвиги он ни совершил и сколько бы сил на службу ни потратил!
Долгий путь сперва от Ярославля в далекую северную обитель, а затем, неспешными зимними трактами, обратно на юг, к берегам Днестра, дал царевичу время свыкнуться со своим новым именем, со своим новым званием, со своим положением. И потому сейчас, стоя в обитой светло-серым шелком горнице, на цветастом войлочном ковре, он ощущал себя спокойно и уверенно, не склоняя головы пред всемогущим князем Вишневецким и глядя ему прямо в лицо.
Сорокалетний властитель Приднестровья, с коротко стриженной черной бородой, одетый в отороченный бобровым мехом парчовый охабень с золотыми пуговицами, в соболью шапку с огромным яхонтом на лбу, опоясанный ремнем с янтарными накладками и с сапфиром на пряжке – дерзости гостя пока не замечал, прокручивая в пальцах пространную грамоту дальнего родича, повествующего о собственной жизни, вопрошающего о делах князей Вишневецких и заверяющего их в своей искренней дружбе.
– Иван Михайлович просит меня оказать покровительство подателям сего письма и поспособствовать им в их важном деле, – наконец поднял глаза на путников хозяин замка. – Но не называет их имен.
Гостей было четверо. Три монаха и некрасивый приземистый паренек, кряжистый и кривоватый, как сосновый пень – одетый, однако, в дорогую рубаху из зеленого бархата и замшевую ферязь с золотыми клепками. На плечах не склонившего головы юноши лежал добротный плащ из толстого сукна да с песцовым воротом, широкий пояс поблескивал серебряным тиснением, поясной набор покрывали накладки из резной кости. Столь изысканный костюм вызвал в князе любопытство и сдержал гнев. Ведь выпороть грубияна никогда не поздно.
– Дозволь слово молвить, всесильный Адам Александрович, – вышел вперед лопоухий монах лет тридцати с редкой бородкой и склонился в почтительном поклоне. – Мое имя Григорий, из рода боярских детей Отрепьевых выхожу. Рукоположен в диаконы Чудова монастыря царского, при патриархе Иове секретарем долгий срок состоял. Сие же пред тобой стоит царевич Дмитрий Иванович, сын государя Ивана Васильевича!
Князь Вишневецкий жизнерадостно расхохотался.
Первым его порывом было похвалить бродяжек за забавный розыгрыш, отсыпать чуток серебра, покормить на кухне да подослать с той же шуткой к кому-нибудь из знакомых. Однако же он быстро сообразил, что взять письмо с печатью князя Глинского бродяжкам просто негде. К тому же – гость говорил на откровенно русском наречии, легко отличимом от польского по постоянному "оканью", и явно вырос где-то в Московии. А значит – либо розыгрыш куда сложнее, чем показалось ему в первый миг, либо… Либо за визитом странных путников таится что-то еще.
Поэтому, отсмеявшись, но все еще сохраняя на губах улыбку, князь Вишневецкий чуть склонил голову и сказал:
– Прошу прощения за свою необразованность, отче. Может статься, я слишком далек от русского двора, однако же я не помню среди русской знати человека с таковым именем!
Монах с готовностью достал из-за пазухи полотняный сверток, раскрыл, извлек шкатулку, отомкнул крышку, извлек намотанный на палку с защитными ограничителями свиток и с низким поклоном протянул правителю Приднестровья.
Князь начал читать – и моментально посерьезнел. Несколько раз глянул на хорошо одетого гостя, высоко вскидывая брови. Закончив, перемотал в начало и внимательно рассмотрел печати и подписи.
Документ выглядел серьезно, правильно, и потому хозяин замка спросил:
– Откуда у тебя отрывок царского сыска, монах?
– Я есмь секретарь патриарха Иова, – напомнил Отрепьев. – Я случайно увидел сию грамоту и понял, что на троне сидит самозванец, а законный правитель томится в безвестности. Моя совесть не выдержала подобной несправедливости, я выкрал документ и с ним пришел к инокине Марфе, матери царевича. Она указала мне путь к царевичу и дала свое благословение.
– Допустим, – хмыкнул князь, мало поверивший в добровольный отказ монаха от высокого и доходного места из-за мук совести. – Чем же я могу вам помочь? Деньгами, кровом, поместьем для кормления?
– Благодарю за отзывчивость, Адам Александрович, – приложив ладонь к груди, слегка поклонился паренек, – но мы вовсе не желаем вводить тебя в расходы. Все, что нам надобно, так это твое дозволение жить в твоих землях и твое представление меня к королевскому двору под моим истинным именем. Столь знатному князю король Сигизмунд отказать не посмеет.
– Это верно…
Гости выдержали первую проверку хозяина. Адам Вишневецкий убедился, что его не пытаются обмануть ради сотни-другой злотых или иных каких подачек. Поэтому он вернул грамоту и спросил:
– Как же ты полагаешь поступать далее, Дмитрий Иванович?
– Мне надобно снять с сего свитка как можно более копий, княже, заверить у уважаемых людей и священников, разослать их всем князьям и знатным боярам, разместить в городах русских, дабы на Руси стало известно о моем существовании. Кроме того, я должен представиться королевским дворам в своем истинном звании. Сие так же подтвердит достоверность моего имени и подлинность доказательств. Когда царь Борис умрет, на Руси будут знать о моем существовании. После сего я вернусь в отчую державу, где буду избран Земским собором и утвержден Боярской думой.
Князь Вишневецкий хмыкнул. План паренька выглядел вполне трезво и разумно, без единого признака авантюризма. Имея неопровержимые доказательства своего происхождения и прав на престол… Пожалуй, в подобных обстоятельствах князь Адам поступил бы точно так же. Оповестить всех людей о своих правах, найти сторонников, подготовить торжественный въезд, дабы тайные убийцы тихо зарезать не смогли, выбрать удачный момент – и явиться к свободному престолу.
– Как же тебе удалось уцелеть, Дмитрий Иванович? – спросил хозяин замка, самим своим уважительным обращением признавая право гостя на знатное имя.
– Княже, мне было семь лет! Что я могу упомнить? – развел руками приземистый паренек. – Князь Григорий Ярославович опасался открывать мне мое происхождение, дабы я по детской глупости не сболтнул лишнего, и сие тянулось… До самых последних дней. До тех пор, пока я не получил материнского благословения, – гость показал перстень с изумрудным крестом, – и грамоту со своими приметами. Открыться в родных землях нам показалось самоубийством, и мы ушли от власти царя Бориса за Днестр. Так ты дозволишь мне остаться в твоем княжестве, Адам Александрович? У меня нет желания стать причиной твоей ссоры с русской державой. Коли ты против, я уйду дальше на запад!
– Ты меня как хозяина обижаешь, Дмитрий Иванович! – отошел к столу властитель замка. – Я не могу допустить, чтобы сын государя Ивана Васильевича, коего мы едва не избрали своим королем, ютился по постоялым дворам, словно разорившийся шинкарь! Я поселю вас в охотничьем домике, дабы там, в тишине и покое, вы смогли отдохнуть от долгого пути. Там же вам будет несложно заняться своим делом. Я найду уважаемых людей и православных служителей, каковые смогут заверить снятые со свитка копии своей печатью и своим именем, и даже согласен удостоверить оные списки сам.
– Благодарю тебя, княже, – снова поклонился паренек. – Я никогда не забуду твоей отзывчивости!
– Ты всегда можешь быть уверен в моей помощи, Дмитрий Иванович, – заверил хозяин замка и позвонил в колокольчик. – Все мы, истинные Рюриковичи, должны всегда помогать друг другу. Братья мы или нет?
На самом деле князь Вишневецкий еще не был уверен в том, как поступать далее. Воскресший царский сын? У него дома? Слишком невероятно! Как бы потом не оказаться в дураках, не стать жертвой насмешек… Гостю нужно устроить еще одну проверку. Но таковую, которую Адам Александрович придумает сам, по своему разумению, и в которой не может быть подвоха. А до тех пор…
Охотничий домик – это просто охотничий домик. Там допустимо жить и королю, и монаху. Никто и никогда не посмеет упрекнуть князей Вишневецких ни в том, что они приняли царевича без должного уважения, ни в том, что они воздали высокие почести безродному бродяжке.
В горницу вошел слуга – в добротном кафтане с беличьим воротом и оторочкой на рукавах, в лисьей шапке.
– Илия! – громко распорядился князь. – Посели моих гостей в нижнем охотничьем доме и проследи, чтобы они ни в чем не знали нужды!
– Слушаюсь, господин, – склонился холоп.
– Благодарю, Адам Александрович, – снова приложил ладонь к груди молодой гость.
– Я вижу, ты вырос вдали от дворцовых интриг, Дмитрий Иванович, – неожиданно прищурился на него князь Вишневецкий. – Ты честен и прямодушен. Дозволь дать тебе один совет?
– Приму с радостью, княже, – отозвался паренек.
– Никогда и никому не рассказывай, как ты уцелел, Дмитрий Иванович, кто помог тебе спастись и где ты скрывался от царских глаз. Во всяком случае до тех пор, пока ты не сможешь вознаградить своих покровителей. Не забывай, что ты здесь, а они там, под властью тирана. Если царь Борис узнает их имена, то обязательно захочет отомстить всем людям, проявившим к тебе доброту.
– Да, княже… – сглотнул царевич.
– Не беспокойся, – понял его опасения князь Вишневецкий. – Даю слово, что никогда и никому не раскрою имя твоего воспитателя.
Паренек молча склонился в поклоне.
– Ступай, отдохни, Дмитрий Иванович, – отпустил гостя хозяин замка. – Я искренне рад нашему знакомству и нашей встрече!
* * *
Нежданная встреча ждала в этот день еще одного знатнейшего князя, занятого службой на совсем другом краю славянской земли – в Господине Великом Новгороде. Василий Иванович Шуйский, уже больше года сидевший на берегах Волхова воеводой, пребывал в сей час в большом кресле, стоящем в темной и мрачной большой палате Приказной избы, на воеводском дворе Новгородского кремля.
– …а Неревский конец для сего дела ставит полтораста землекопов, по полтора алтына за неделю, – устало и однообразно зачитывал стряпчий грамоту, подставляя ее падающему из слюдяного окна свету, – а Людин конец ставит осьмнадцать лошадей с возками, да три бочки солонины, да три груздей черных, да короб рыбы разной, да пять пудов репы на прокорм, а Плотницкий конец ставит триста стволов окоренных в половину охвата, да четырнадцать топорников, а Словенский конец скоб железных четвертных три пуда, да гвоздей два пуда, да петли воротные, да два полных полотна…
Голос качался и убаюкивал, угрюмо пыхтели бояре, от прохудившейся печи тянуло гарью, дыхание множества людей делало воздух спертым.
– …и сего расхода выходит по полторы копейки на двор, да рубль двадцать с торга, да по копейке с верхних причалов… – продолжал бубнить писарь, крутя в руках гусиное перо. – А из плашек, снятых на нужды истопные, передать половину на двор пастырский, да половину на двор воеводский…
Сумеречной и черной палата была вовсе не потому, что кто-то желал здесь кого-то напугать. Просто с годами рубленые стены потемнели, бревенчатый потолок закоптился, тесовый пол затоптался – украшать же, вычищать присутственное место никому и в голову не приходило. Зачем? Красиво и светло должно быть в церкви, нарядно – дома. А в казенном деле надобно казенными делами заниматься, а не головой крутить.
– …а коли остаток в казне после дела возникнет, оный на нужды храма Софийского употребить! – громко выдохнул стряпчий и вроде как даже негромко зарычал от усталости.
– Так что, бояре, приговорили? – пристукнув посохом, вопросил князь Шуйский.
– Приговорили, приговорили… – забурчали бородачи в тяжелых шубах и стали по одному подходить к свитку, подписывать.
Последним свою подпись и печать поставил воевода и с облегчением перевел дух: смета на ремонт западной стены Земляного города наконец-то была утверждена!
Стряпчий торопливо свернул длинный свиток, явно разделяя радость воеводы, показал его князю:
– Прикажешь копию для работы снять да в архив отправить, Василий Иванович?
– Две копии, – уточнил князь Шуйский. – Одну для артели и одну в Москву, дабы о хлопотах здешних тоже ведали. Я же к грамоте о ремонте крепостных укреплений требование на огненное зелье и пушки приложу да испрошу разрешения на перестройку двора воеводского. Обветшал совсем, бесполезно ужо латать да конопатить. Из камня возводить надобно, дабы раз и навсегда от мороки сей избавиться! – Воевода Новгорода вздохнул и поднялся из кресла. – Ты мне о том напомни, как списки готовы будут.
– Воля твоя, княже, – поклонился стряпчий и вышел из присутственной палаты.
Воевода, тяжело ступая, подошел к окну, на треть заметенному снегом. Высокий посох из лакированной вишни, с золотой змейкой от основания до верха, да тремя яхонтами в навершии, соболья шуба, крытая драгоценным зеленым кашемиром, накинутая поверх красной ферязи с золотым шитьем и песцовой опушкой, высокая бобровая шапка. Достойное высокого поста одеяние давило на плечи сильнее ратной брони, и больше всего Василию Ивановичу хотелось сейчас оказаться в военном походе: свежий ветер, искрящийся наст, азарт смертельной схватки, взятая на меч богатая добыча… Душа просила простора и веселья – коли не войны, так хотя бы просто скачки, вина, сокола на руке и куропатки в небе! Однако служба держала его здесь, в черной, душной и прокопченной палате, вынуждая торговаться с выборщиками от новгородских концов за каждую копейку, надобную на городские нужды, да каждодневно разбирать однообразное сутяжничество.
От двери послышалось хриплое осторожное покашливание.
– Что там, Игнат? – не оборачиваясь, спросил воевода.
– Две вдовы, княже, да жалобщики низовские.
– И чего вдовы не поделили?
– Одна на немцев челом бьет, что ворота ей попортили да за обиду платить не желают, вторая на детей своих жалуется, ее материнский суд не признающих, да селяне на епископа говорят, что сено, ими заготовленное, в свои закрома вывез.
– Епископ сено ворует? – удивившись, повернулся князь.
– Трудники сказывают, плачено было за оное, вот и забрали.
– Наверняка смерды добро чужое перепутали, да признаться не хотят.
– Оно, знамо, так, княже. Но споры же меж святым двором и черным людом токмо ты разрешить властен. Никому иному служители церковные неподсудны.
– Да не мне, – угрюмо поправил воевода, медленно возвращаясь к своему креслу, – а царской власти, каковую я здесь представляю. И сужу я именем московского государя. Зови первыми жалобщиков низовских. Мыслю я, с ними быстрее всего разобраться выйдет. Без бабских слез.
Слуга раскрыл дверь – и внезапно в нее влетела, взмахнув, точно крыльями, меховым плащом, большегрудая и широкоплечая юная красотка с изумрудными глазками, жемчужными зубами и рубиновым ожерельем на плечах. Впорхнула, пролетела через зал и повисла на шее воеводы, радостно хохоча:
– Князь Василий!!!
Воевода только охнул от невероятного наваждения, столь яро гостья напомнила ему покойную Елену, и, не сдержавшись, крепко поцеловал ее в губы.
Гостья не отстранилась от поцелуя, но после отступила и закружила князя, схватив его за руки: