– Филип! – возвысила голос герцогиня. – Ты ужасно несправедлив и груб.
– Я не согласен с вами, мама, и боюсь, что в создавшейся ситуации я совсем не груб. Диши, почему ты позволяешь так унижать себя? Мать всю жизнь помыкала нами. Неужели тебе не надоели ее игры?
– Прекрати! – Герцогиня изо всех сил хлопнула ладонью по столу. – Я прощаю тебе это, Филип.
Воцарилась мертвая тишина. Никто даже не шелохнулся.
– Я тебе сказала, что прощаю тебя.
– Спасибо, мама, но я тебя об этом не просил. – Филип потянулся за кларетом и наполнил доверху бокал, уже далеко не первый за вечер.
Герцогиня гневно взирала на младшего сына.
– Уходи, пока я…
– Пока ты что, мама? Пока не положишь меня на колено и не отшлепаешь? Отправишь спать, лишив сладкого?
– Пока я не выгнала тебя из дома! – Произнося эти слова, герцогиня побагровела от гнева.
– Тогда сделай это, мама.
– Филип, – попробовал остановить брата виконт Кавендиш.
– А ты не вмешивайся, – резко сказал Филип и ткнул в брата пальцем. – Мне тридцать четыре года, я член парламента. Мне надоело все это, до смерти надоело!
Констанс почувствовала внезапную гордость за Филипа, какую испытала бы, если бы младший брат вдруг влез на высокое дерево. Или ту, что испытывала за своего первого жениха Уэйда, когда он ушел в армию.
– Что тебе надоело, Филип? – неожиданно ласково спросила она, с удивлением слушая свой голос.
Он повернулся к ней, и лицо его разгладилось.
– Надоело, что меня так используют, что я не могу делать того, что хочу, не могу сделать приятное другим, а все только вам, мама. – Он бросил короткий взгляд на мать, а потом снова посмотрел на Констанс, и лишь потом глаза его остановились на Виоле. – Я выскажу все. Это была идея моей матери – найти мне невесту до выборов. И я, как всегда, согласился с ней.
– Филип, не время и не место говорить сейчас об этом, – попытался остановить его Кавендиш.
– Напротив, именно сейчас время и место все сказать.
– Вот видите, – с удовлетворением промолвила герцогиня, – ты сказал все, что хотел, Филип, и произвел на всех должное впечатление. Пожалуйста, перестань горбиться, сиди прямо. Закончим наш ужин в мирной обстановке. Я видела в "Дворцовом вестнике"…
– У меня не было таких намерений, – промолвил Филип, наклоняясь над тарелкой. – Я был раздраженным и обидчивым, поэтому прошу прежде всего вас, Констанс, извинить меня. Я не относился к вам как к личности, я обращался с вами как с помехой, препятствием, которое мешало каким-то моим планам, а вот каким, я и сам не знал. Я вел себя дурно. Я должен извиниться перед всеми, но это извинение ознаменует начало моей новой жизни без лжи, жизни по правде.
– Филип, – предупреждающе промолвила герцогиня. – Прошу тебя, прекрати подобные высказывания. Они неуместны.
– Как неуместен и нелеп взрослый мужчина, во всем подчиняющийся только своей матушке, – резко ответил Филип. – Прошу извинить меня, но уикэнд в Сандринхеме открыл мне глаза, если можно так сказать.
– Каким же образом? – с интересом спросила Констанс.
Это был первый в стенах Гастингс-Хауса разговор, который имел какой-то смысл, и еще он помог ей впервые увидеть настоящего Филипа.
Он сложил ладони словно в молитве.
– Я увидел, каким я стану. Я увидел также, кто такой Джозеф, особенно если его сопоставить с некоторыми другими представителями сильного пола. Я всегда подтрунивал над его серьезностью, а потом увидел его рядом с другими и впервые почувствовал стыд. У него есть увлеченность, интерес к чему-то, какая-то цель. Всех остальных интересуют лишь охота, светские обеды, выезды в предстоящем сезоне. Я тоже был таким, без цели плывущим по течению, спешил с одной вечеринки на другую, скорее пьяный, чем трезвый. Но мне кажется, что я могу решить эту проблему. Ирония состоит в том, что мне понадобилось знакомство с Констанс, чтобы понять это.
– Ты говоришь глупости, Филип. У тебя всегда полна голова глупостей после встреч со Смитом, – презрительно фыркнула герцогиня. – Да, он нам помог поправить наши финансовые дела. Но он не тот, с кем следует дружить.
– Мама, он спас наше поместье, и ты это прекрасно знаешь. Подумав хорошенько, я вдруг понял, что хочу стать членом парламента, – это лучшее, что я могу сделать, и это не будет развлечением. А дальше есть еще кое-что, что я хотел бы сделать.
– Что же? – Его мать даже подалась вперед от нетерпения.
– Я уверен, что у меня есть настоящий талант.
– Какой же, скажи наконец? – не выдержал Кавендиш, поднимаясь со стула, но тут же снова сел. – В Оксфорде ты изучал английскую литературу, правда, весьма поверхностно, должен сказать. С тех пор ты стал забавным собеседником в лучших гостиных Англии. Поистине это и есть та великая роль, к которой ты себя готовил?
– Да, Филип. Какой талант ты прячешь от всего мира? – в свою очередь добавила графиня. Она потерла виски, голос ее стал спокойным, почти нежным. – Прости, Филип, но ты удивляешь нас всех. До сих пор у тебя не было ни таланта, ни интереса к чему-нибудь.
– Что бы это ни было, ты можешь этим заниматься в перерывах между заседаниями в парламенте, – рассудительно сказал Диши.
– Но почему надо заниматься только чем-то одним? У Джозефа есть несколько призваний, и он великолепно совмещает их. Насколько я знаю, ему никогда не бывало скучно и он никогда не оставался без дела. А теперь обо мне: мы потратили сотни фунтов на эту избирательную кампанию, и я выиграл ее. Но у меня нет даже желания. – Он прочистил горло и провел пальцем по краю бокала. – Но я уверен, что, как художник, я могу зарабатывать неплохие деньги.
– Художник? – воскликнул Диши. – Филип, ты сошел с ума?
– Художник? – Герцогиня недоумевающе посмотрела на присутствующих. – Это тот, кто отделывает и красит дома?
Констанс и Виола промолчали и обменялись улыбками.
– Что здесь смешного, мисс Ллойд? – не выдержала герцогиня, взглянув на Констанс.
– Теперь все ясно, – сказала Констанс. – Ручаюсь, что вы занимались этим, еще учась в Итоне. А когда Джозеф решил стать промышленником, он выбрал то, с чем познакомился благодаря вам. Он стал изготавливать краски.
Филип кивнул.
– Он воровал у меня краски и экспериментировал с ними. Знали бы вы, как противно пахнут краски, если их поджечь.
– Что ж, когда парламент не заседает, ты можешь рисовать, – повторил Диши, довольный тем, что может дать совет. – Тем более что ты, должно быть, этим не занимался столько лет. Возможно, у тебя был небольшой талант, когда ты был студентом, но потом, когда ты вырос… Мы все знаем, что случается с детскими талантами. Когда человек взрослеет…
– Это не совсем так, Диши. Я не переставал рисовать в течение десяти лет в Лондоне. Я устроил мастерскую в лаборатории Джозефа. Это ужасное место на другом берегу Темзы, недалеко от Ватерлоо-роуд. Мне кажется, Джозеф остается в этой дыре лишь чтобы мучить меня. Но это великолепно, абсолютно великолепно!
Кавендиш поправил галстук.
– Я не представлял себе этого, Филип. Понятия не имел. Да и не только я.
– Это не совсем так, – ответил Филип.
– Я знала об этом, – добавила Виола. – Знал и Джозеф, и, разумеется, герцог.
– Отец? – воскликнул Диши.
– Кто? – переспросила герцогиня.
– Мой отец, герцог. Человек, который живет в подвале и подземных туннелях. Джозеф несколько лет назад рассказал ему обо всем, и хорошо сделал, потому что мне негде было хранить мои полотна.
– Как же тебе удалось привезти их в дом так, чтобы никто из нас об этом не узнал? – удивился Диши.
– А туннели зачем? – Филин отпил вина. – Входы в некоторые из них находятся далеко от дома. А слуги, разумеется, молчали. Они – преданная гвардия отца. Когда я приезжал сюда, я оставлял картины у входа в туннель, а в дом входил с крыльца.
– Это ваши картины в коридоре апартаментов герцога? – спросила Констанс.
– Не все, но там есть и мои. Отец любит старых мастеров, а я не умею так писать.
– Голова охотничьей собаки в гостиной?
Филип рассмеялся:
– Самсон. Да, Констанс, это нарисовал я.
– Просто замечательно! А портрет Виолы? Конечно, это вы нарисовали Виолу?
Констанс взглянула на Филипа, но он смотрел на Виолу. Ее поразило выражение его лица, и вдруг догадка поразила ее. В его взгляде была любовь. Филип любил Виолу.
– Мы все обсудим позднее, – решила герцогиня, но уже не столь повелительно, как обычно.
У Констанс разламывалась от боли голова, но разговор за столом продолжался. Ей надо было подумать, разобраться в том, что произошло. Наконец она решилась и встала.
– Прошу простить меня. Я опять чувствую себя неважно.
– Вполне понятно, мисс Ллойд, я тоже плохо себя чувствую. – Герцогиня бросила короткий, но многозначительный взгляд на младшего сына.
Филип тоже поднялся:
– Вам помочь?
– Нет, благодарю. Завтра все будет в порядке.
– Спокойной ночи, мисс Ллойд, – промолвила Виола.
Она тоже почувствовала, что устала.
Все пожелали друг другу спокойно! ночи, и наконец Констанс смогла уйти к себе.
Джозеф. Где он? Он в безопасности или ему что-то грозит? Возможно, он сказал, где он, в той записке, что исчезла? И возможно, она, Констанс, была ему нужна?
А теперь еще Филип. Сознает ли он, что влюблен в Виолу?
Констанс казалось, что вся ее жизнь вышла из-под контроля и завертелась как карусель, а она едва удерживается на ней.
– О Господи! – Она бросилась на кровать. – Думай! – велела она себе.
Наконец ей все стало ясно. Она не может оставаться в Гастингс-Хаусе ни на один день. Необходимо покинуть его, и сегодня же вечером.
Она невольно стала причиной того хаоса, который творится в этом доме. И потому обязана ради всех, и особенно ради Филипа, покинуть этот дом.
Куда она поедет?
Искать Джозефа. Помочь ему. Возможно, она совсем ему не нужна, но это не важно. У Констанс не было выбора – она найдет Джозефа.
Вошла Стелла, чтобы помочь раздеться, и Констанс подумала, что надо ей все рассказать, передать записку для Филипа, все объяснить и извиниться. Но тогда Филип непременно поедет ее искать и ситуация осложнится еще больше. Нет, она ничего не скажет Филипу.
Герцог? Он поймет ее, она в этом уверена. Но она не должна ставить его в неудобное положение. Недопустимо взваливать на него свои заботы и таким образом пытаться спастись от угрызений совести.
Нет, она все должна сделать сама.
Она, Констанс Ллойд, должна сама позаботиться о себе.
Глава 13
Лондон, по ее логике, и должен был стать тем городом, с которого Констанс собиралась начать поиски Джозефа.
Филип упомянул о том, что лондонская квартира Джозефа находится где-то возле Ватерлоо-роуд, на восточном берегу Темзы. Она направится туда. Именно оттуда и начнет поиски.
Только в это мгновение она поняла, как нелегко осуществить ее планы.
Каждый шаг будет сопряжен с трудностями. Первые уже возникли; как добраться до Лондона. Пешком туда не пойдешь, даже зная дорогу. Если бы ей удалось достать лошадь, она могла бы добраться до Лондона, но там понадобились бы конюшня и корм для лошади, да и по дороге ее надо кормить. Ей надо попасть на первую железнодорожную станцию, а там она сядет в поезд. Это будет ее первым правильным решением.
Другим препятствием к осуществлению ее планов был немаловажный вопрос: деньги. Не важно, каким способом она решит добраться до Лондона, это все равно не удастся сделать без денег. Чем безопаснее и удобнее будет ее путь, тем больше потребуется ей денег. Она отлично отдавала себе отчет в том, что, как только выйдет за ворота поместья, они тут же понадобятся ей, а у нее не было ни фартинга.
Ум ее лихорадочно работал, пока она мерила шагами комнату. Возможно, она ужасно возбуждена и сначала ей все почудилось, но она услышала рыдания – где-то в доме плакала женщина. Это были душераздирающие рыдания, полные безнадежности и отчаяния.
Констанс подумала, что плачет кто-то из прислуги, она была уверена, это плачет молодая женщина. Однако комнаты прислуги были далеко отсюда, в другом крыле, и оттуда никак не могут долететь какие-либо звуки.
Вдруг в голову пришла дикая мысль о привидениях. Возможно, призрак далекой пленницы этих ничего не прощающих древних стен или чей-то скорбный дух велит ей немедленно покинуть замок, пока она сама не стала неприкаянной душой без всякой надежды ей в настоящем, ни в будущем.
– Глупости! – решительно сказала себе Констанс.
Плач продолжался, но она постаралась не замечать его, отчасти из здравого смысла, но скорее всего из страха. Она сама может в любую минуту разрыдаться в три ручья и присоединиться к неизвестной бедняжке.
Открывая ящики комода и все еще ломая голову, как достать деньги, Констанс раскладывала белье на кровати. Она вдруг вспомнила, что у нее нет ни сумки, ни саквояжа, куда бы уложить вещи. В Сандринхем она ездила в экипаже с сундуками и слугами. Единственное, что она в состоянии унести сейчас с собой, – это ведерко, подарок герцога, и бюро матери.
В дверь вдруг постучали. После секундного колебания Констанс открыла ее.
Перед ней стояла Виола в легком ночном пеньюаре. В руках у нее была свеча. Ее нос покраснел, глаза были полны слез.
Тайна ночных рыданий раскрылась. Очевидно, лицо Констанс выражало неподдельное изумление.
– Я не собираюсь пугать вас, мисс Ллойд, – прошептала Виола. – Но разрешите мне войти и поговорить с вами.
Констанс молча кивнула. Все это оказалось настолько неожиданным, что, растерявшись, она уже позволила этой женщине войти в ее комнату.
Не дожидаясь ответа, Виола закрыла за собой дверь. Взор ее тут же остановился на кровати и разбросанных вещах.
– Вы собираетесь уезжать, мисс Ллойд? – спросила она, ставя свечу на комод и не отрывая вопросительного взгляда от Констанс.
– Нет-нет. Просто я… – Констанс, сбившись, не договорила фразу.
Виола вздохнула.
– Простите меня. – Она на мгновение закрыла глаза. – У меня, кажется, вошло в привычку быть грубой. Что-то в этом доме способствует тому, что я становлюсь просто невыносимой. Я даже сама себе неприятна. Все это, конечно, создает немало, скажем так, осложнений.
– Могу ли я чем-то помочь вам? – наконец спросила Констанс, озабоченная не только ночным визитом, но и странным поведением невесты виконта Кавендиша. – Не знала, что вы остались здесь. Я полагала, вы уехали домой.
– Я сослалась на недомогание и осталась. Видите ли, я надеялась, что нам с вами удастся поговорить без свидетелей.
– Почему вы плакали?
– Господи, неужели вы все слышали? – Виола обвела взглядом комнату. – Неужели в этом старом доме так хорошо все слышно? Да, я плакала, сознаюсь.
– Теперь вам легче? – Констанс с трудом находила слова. – Что я могу для вас сделать?
– Понимаете, мне очень трудно сказать вам, потому что я никогда еще не обращалась к кому-либо за помощью, как это делаю сейчас.
– Но вы хотя бы знаете, о чем хотели посоветоваться? – Констанс постаралась придать своему голосу легкость и даже некоторую несерьезность. – Что вы хотите мне сказать?
– Насколько я знаю, вы были гувернанткой.
Какое-то время Констанс в полном молчании смотрела на гостью.
– Да, так оно и было. Я около десяти лет проработала гувернанткой, если хотите знать. Вы удовлетворили свое любопытство? – И, пройдя мимо Виолы, Констанс подошла к двери, надеясь, что та немедленно покинет ее комнату.
– Вы не поняли меня. – Виола нервным жестом туже затянула пояс пеньюара, а затем снова отпустила его. – Просто я хочу побольше узнать о вас.
– Я буду очень рада поговорить с вами о себе, но только не сейчас.
– Вы любите его? – наконец отважилась спросить Виола.
– Простите?
Теперь более уверенная в себе, Виола подошла к Констанс поближе.
– Я спросила вас, любите ли вы его? Это все, что мне нужно знать.
Констанс, скрестив руки на груди, посмотрела на кровать и разложенную на ней кучу белья. Затем она перевела взгляд на бюро матери, подарок Джозефа.
– Да, – прошептала она, закрывая глаза. – Я очень люблю его.
– О! – Восклицание Виолы было скорее похоже на выдох, она сразу как-то поникла. – В таком случае простите за вторжение. Желаю вам счастья. – Виола судорожно сглотнула и протянула руку за свечой. – Желаю вам и Филипу счастья! – тихо сказала она.
– Подождите, – остановила ее Констанс. – Вы спрашивали, люблю ли я Филипа?
Виола кивнула, ее губы растянулись в вымученную улыбку.
Стоит ли ей говорить все, подумала Констанс, пристально следя за Виолой. От невыносимо обидного чувства, что она снова угодила в ловушку лжи, пусть даже из самых добрых побуждений, у Констанс сжалось горло. Это не должно продолжаться! Она покинет этот дом немедленно, поэтому теперь ей все равно.
– Я не люблю Филипа.
– Но вы же только что сказали, что любите его?
– Нет. Я имела в виду Джозефа. – Джозефа Смита?
– Тише! Вы разбудите весь дом.
Виола закрыла рот рукой, куда-то уставилась в пространство, а затем вдруг неудержимо расхохоталась.
– Я рада, что смогла развеселить вас, – окончательно растерявшись, пробормотала Констанс.
Виола махнула рукой, но продолжала смеяться. Плечи ее тряслись от смеха. Освободившись от официальности, она необычайно преобразилась. Прежняя чопорность исчезла, Виола снова стала такой, какой была в Сандринхеме и на портрете, написанном Филипом, – действительно очаровательной молодой женщиной, свободной от всякого притворства.
Констанс успокоилась, к ней даже вернулась улыбка. Хихиканье Виолы не могло не заразить ее. Она почувствовала огромное облегчение.
Наконец Виола успокоилась. Глубоко вздохнув, смахнула слезинки, вызванные смехом.
– Простите меня, – наконец промолвила она; – Я, кажется, совсем потеряла контроль над собой. Дело в том, что я влюблена в Филипа, понимаете?
Констанс от удивления так и осталась с открытым ртом. Виола широко улыбалась.
– Я всегда была влюблена в него, с тех самых пор, как он запустил в меня камнем. Мне было пять лет.
– Ну, если после этого не влюбиться, тогда любовь ничего не стоит, – спотыкаясь на каждом слове, промолвила все еще озадаченная Констанс. Она провела пальцами по волосам и слегка взъерошила их. – Вы влюблены в Филипа?
Виола кивнула.
– Отчаянно влюблена.
– Зачем же вы согласились на помолвку с Кавендишем?
– Видимо, по той же причине, почему вы согласились на помолвку с Филипом. Не было выбора. Я потратила столько лет на то, чтобы своими выходками привлечь внимание Филипа, но, как видите, это не помогло. Даже та ужасная шутка в детстве с ямой с пауками тоже была попыткой заставить его обратить на меня внимание. Это кончилось тем, что он, даже став взрослым, продолжает бояться пауков, бедняга. Все это я делала только ради одного его взгляда. Даже когда он серьезно сердился, то и это было для меня знаком внимания, как, например, сегодня, разве не так?
– Мне потребуется время, чтобы понять.
– Понимаю. Все так запутано, не так ли?
– Давайте сядем, – предложила Констанс, отодвинув вещи.