Они глядели прямо в глаза друг другу, и каждый из них сознавал, что другой читает и понимает его мысли.
– Ну, а вы что поделывали без меня, что "наша" Наташа?
– Наша Наташа? – повторила она, улыбаясь слову "наша". – Ничего… В гимназии… Держит экзамены…
– А ваша маленькая размолвка прошла благополучно? Без следа?
– Без следа? – Марья Сергеевна задумчиво и грустно улыбнулась. – Нет, следы, кажется, остались… маленькие… всего лишь царапинки… Не раны. – Прибавила она, успокаивая не то его, не то себя.
– И отлично! Я вам предсказывал, что все обойдется; впрочем, меня все это очень интересует, и раз уж вы посвятили меня в начало, будьте добры до конца когда-нибудь расскажите все подробнее… Нет, без шуток, я сам не понимаю, отчего все, что касается вас и вашей Наташи, так живо интересует меня. Мы с вами знакомы, в сущности, еще очень немного, а между тем, знаете, я даже там, в Нижнем, среди всех этих дел, хлопот и неприятностей, не раз вспоминал и думал о вас и вашей Наташе…
– В самом деле?
"Какой он милый!"
Вошла Феня с большим подносом, уставленным закусками и винами. Столовую оклеивали новыми обоями, и завтракать там было нельзя.
– Поставьте вот здесь, Феня, на этот столик!
Марья Сергеевна указала глазами на небольшой рабочий столик, стоявший между нею и Вабельским.
– Здесь нам будет немного тесно, но зато здесь все-таки лучше и веселее как-то.
– Это ничего, – улыбнулся он ей в ответ. – Бог даст, не поссоримся и в тесноте, у вас тут очень уютно, и сколько цветов! Совсем как сад.
– Это моя любимая комната.
– Я это вижу. В этой комнате яснее, чем в других, чувствуется ваша рука: комната вся точно пропитана вами, на всем лежит ваш отпечаток и ваш вкус.
Они сидели совсем близко друг против друга, разделенные только пространством маленького стола, и Марья Сергеевна чувствовала себя в таком хорошем настроении, как давно уже с ней не случалось.
После завтрака Вабельский скоро собрался уезжать – у него было еще много дел.
– Но послушайте, неужели вы все так вот и сидите целыми днями в этой духоте? – спрашивал он, уже уходя и застегивая перчатки.
Марья Сергеевна улыбнулась недовольною улыбкой.
– Что ж делать? Приходится…
– Приходится! – воскликнул он, нетерпеливо передернув плечами. – "Приходится", и потому не протестующая покорность судьбе? Нет, уж вы меня простите, но я положительно не позволю вам этого делать! Хоть изредка, но вы дайте мне разрешение увозить вас куда-нибудь. Ну, хоть на те же Острова, все лучше, а то вы положительно заболеете!
– Положим, хоть и не заболею, но я и не отказываю.
– Ну, вот и отлично, вы завтра свободны? Не хотите ли проехаться куда-нибудь, ну хоть на Стрелку? Согласны?
Марья Сергеевна колебалась. В сущности, она была не прочь проехаться, но ей казалось это немного неловко. До сих пор она каталась только с мужем, и это невольно смущало ее; к тому же она не знала, как быть с Наташей. Оставлять ее одну не хотелось; взять с собой? Но она боялась, что Наташа, пожалуй, не поедет, и молчала, не зная, на что решиться.
Вабельский понял ее.
– Мы и Наташу возьмем, уговорим ее ехать. Итак, решено, завтра часов в семь я приеду за вами, и мы вместе отправимся дышать воздухом, – договорил он, смеясь и целуя ее руку.
Она молча, с нерешительным выражением на лице, улыбалась ему. Ей так не хотелось отказывать ему, и она невольно согласилась.
Вабельский уехал.
Вскоре пришла Наташа, ее вызвали одною из середины, и потому она освободилась немного ранее.
С самого начала обеда Марье Сергеевне хотелось сказать дочери, что завтра они поедут кататься, но она медлила, сама не зная, почему. Ей даже не хотелось бы говорить Наташе и о том, что Вабельский был здесь; она чувствовала, что Наташа в душе недолюбливает его и сердится на него даже еще и теперь, а потому сообщать дочери о его визите ей было неприятно. Но в то же время она не желала и скрывать от дочери не только его посещения, но даже и своей к нему симпатии. Иначе выходило бы, что она в угоду дочери не смеет выбирать себе самостоятельно даже друзей.
– Хочешь ехать завтра кататься на острова? За нами заедет Вабельский! – спросила она наконец, но под влиянием этих мыслей голос ее звучал холодно и строго.
Наташа быстро подняла глаза.
– Вабельский? – переспросила она, точно не веря ушам.
"Начинается…" – подумала с раздражением Марья Сергеевна и повторила еще суше и нетерпеливее:
– Ну да, Вабельский!
Наташа смущенно молчала несколько секунд. Этот Вабельский, который заставил ее так помучиться тогда…
Она уже было начала надеяться, что он не явится к ним больше никогда. И вдруг даже кататься с ним! Конечно, она не хочет! Наташа вспыхнула и упорно молчала. Марья Сергеевна пытливо глядела на нее; ей было очень неприятно, что Наташа могла сердиться на человека так долго из-за таких пустяков. Это говорило уже о злопамятности.
– Ну, что же, хочешь? – переспросила она с еще большим раздражением.
Наташа упрямо глядела в свою тарелку.
– Я не могу, мне надо приготовиться, в среду экзамен.
– До среды долго – три дня осталось, еще успеешь! – холодно проговорила Марья Сергеевна.
– Нет, я не могу, я не поспею, мне очень много нужно повторять.
Они обе точно старались превзойти одна другую в холодности тона.
Марья Сергеевна отодвинула стул и встала из-за стола.
– Ну, как хочешь, никто и не принуждает…
Наташа чуть заметно улыбнулась и, поцеловав ей руку, молча ушла в свою комнату.
По лицу Марьи Сергеевны пробегали сердитые тени.
Теперь уже она поедет во всяком случае! Хотя бы только для того, чтобы доказать избалованной девчонке, что на ее выходки никто не станет обращать внимания!
XI
На другой день Марья Сергеевна проснулась в каком-то радостном и возбужденном состоянии духа. Наташа еще рано утром ушла заниматься к одной подруге, и Марья Сергеевна, оставшись одна, нетерпеливо дожидалась вечера; ей так хотелось вырваться скорей из этой духоты.
День был страшно жаркий. Воздух давил свинцовою тяжестью. От домов и мостовых как бы веяло раскаленным жаром, и по ярко-синему небу ползли густые, тяжелые облака. Марья Сергеевна боялась, чтобы не собралась гроза, и тревожно поглядывала на небо.
Несколько раз она подходила к зеркалу. Сегодня она была особенно интересна, она сама это видела. Лицо пылало ярким, чрезвычайно красившим ее румянцем, в глазах поминутно вспыхивали блестящие огоньки, даже волосы легли как-то особенно красиво и, высоко зачесанные кверху, открывали изящную линию шеи, завиваясь возле нее в маленькие колечки, более светлые и золотистые, нежели волосы на темени.
Она не раз оглядывалась на часы и каждый раз с удивлением замечала, что прошло еще так немного времени.
Облака, между тем, надвигаясь откуда-то с запада, заволакивали все небо, громоздясь и наползая друг на друга. Вдали прогрохотал вдруг отдаленный еще гром.
Марья Сергеевна нетерпеливо выглянула в окно: неужели-таки будет гроза? Впрочем, она, верно, скоро кончится, еще рано, это не помешает.
На улицах стемнело, стало как бы тише, и вдруг налетевший откуда-то ветер захлопнул в столовой раскрытое окно, опрокинув горшок с тоненькою пальмой и спустившись ниже к земле, поднял с мостовой сухую серую пыль, закружил, завертел ее тонким столбиком, извивавшимся несколько мгновений на одном и том же месте, потом, разогнав его широкой полосой, понес прямо вдоль улицы, залепляя глаза прохожих и лошадей.
В соседней комнате Феня, торопливо крестясь, захлопывала окна.
– Какая гроза-то будет! – сказала она, входя в комнату Марьи Сергеевны. – Окна запереть прикажете?
Марья Сергеевна полулежала на окне и, перегнувшись вперед всем телом, подставляла голову под тяжелые и редкие еще капли дождя. Ветер крутил и развевал вьющиеся прядки ее волос и освежал ее пылавшее лицо.
– Нет, нет, – сказала она Фене, слегка поворачиваясь к ней, – не надо, не запирайте… Я люблю…
Гром грохотал все чаще и ближе, молнии поминутно вспыхивали в разорванных свинцовых облаках, сквозь которые местами еще прорезались клочки синего яркого неба. Воздух становился уже чище, и она с наслаждением глубоко вдыхала его всею грудью. Где-то, совсем близко над ее головой, раздался сильный удар грома. Дождь, падавший сначала тяжелыми и редкими каплями, вдруг зачастил и пошел сплошною стеной.
Улица вся разом опустела, все засуетилось, затолкалось и попряталось по разным подъездам, тщательно укрываясь дождевыми зонтами. Но налетавший сильный ветер вырывал из рук зонтики, срывал шапки и хлопал дверями.
Марья Сергеевна отошла, наконец, от окна. Косой дождь, заливая подоконник, попадал даже в комнату.
Нехотя заперла она окно, борясь с налетавшим ветром, который с силой вырывал раму из ее рук. Дождь совсем намочил ее, ветер растрепал все волосы, складки мокрого пеньюара холодили ей спину, а дождевые капли, падавшие с ее затылка, струясь, катились по шее… А Марье Сергеевне было и весело, и смешно.
– Феня, наверное, надуется за намокший пеньюар, скажет: опять надо перестирывать…
Но вошедшая Феня не сказала ничего, она только с удивлением оглядела свою барыню.
– Точно маленькая, прости, Господи! – с презрением сказала она, входя в кухню и сердито бросая злополучный пеньюар, который еще утром вышел из ее рук таким нарядным и наплоенным.
Кухарка, толстая, степенная и важная, с тем же презрением скосила рот в улыбку.
– Делать нечего…
Феня говорила правду. Марья Сергеевна, действительно, чувствовала себя совсем молоденькою, почти маленькою девочкой. Вся дремавшая сила молодости вдруг как бы разом проснулась в ней почему-то и закипела горячим ключом. Сердце билось тревожно, в груди что-то замирало, наполняя ее всю каким-то сладким ощущением.
Молнии еще изредка слабо вспыхивали в поредевших облаках, раскаты грома становились глуше, гроза уходила вместе с убегавшими вдаль темными серыми тучами. Голубое небо прорезывалось сквозь них все шире, и вдруг в одном лохматом, словно серебристою ватой отороченном облаке блеснул яркий луч солнца и, точно разорвав его, заискрился в глубокой синеве; через несколько мгновений яркое солнце снова блистало в расчищенном ясном небе.
Марья Сергеевна опять распахнула все окна. Улица вся вновь ожила, народ точно высыпал изо всех тех нор, куда попрятался во время дождя. На мостовой образовались огромные блестящие на солнце лужи, в которых отражались куски голубого неба. Проезжавшие экипажи перерезали их, и множество крупных брызг, высоко подпрыгивая и ярко блеснув на мгновение в солнечном луче бесчисленными искрами, разлетались во все стороны. Легкий ветер колыхал белые занавески в комнате Марьи Сергеевны, а стоявшие в корзинках душистые цветы пахли еще лучше в посвежевшем после дождя воздухе.
Был четвертый час; Марья Сергеевна переоделась и взяла какую-то работу после напрасной попытки читать: тысячи неуловимых мыслей мешали и перебивали ее чтение…
Через час пришла Наташа.
Подали обед, и они вместе сели за стол, но разговаривали мало. Натянутость, начинавшая было мало-помалу проходить, со вчерашнего дня опять усилилась между ними. Едва успели подать им послеобеденный кофе, как раздался сильный звонок. Марья Сергеевна слегка вздрогнула, а Наташа вдруг приподняла голову и пытливо взглянула на нее. Через минуту в соседней комнате раздались поспешные шаги Вабельского. Марья Сергеевна сразу узнала его походку, она уже привыкла к ней. Но, чувствуя на себе упорный взгляд дочери, она невольно раздражалась; почему-то ей казалось, что Наташа нарочно так глядит на нее, наблюдая за нею, и яркая краска все гуще заливала ее лицо.
Вошел Вабельский, торопливо стягивая рыжие модные перчатки.
– А! Все в сборе! – весело заговорил он. – Ну и отлично! Я нарочно заехал пораньше – погода чудная! Здравствуйте, милая барышня, здравствуйте! Как ваши экзамены идут, благополучно ли?
Он говорил быстро и весело, здороваясь на ходу, и только на мгновение остановился перед Марьей Сергеевной, целуя ей руку.
Марья Сергеевна, бросив косой взгляд на дочь, заметила, что девочка вдруг вся вспыхнула и по лицу ее разлилось удивленно-негодующее выражение.
– Так как же? Едем? – переспросил Вабельский, садясь подле них за стол. – Барышня, милая, едем? Да?
Он, кажется, не был уверен, что она поедет.
Марья Сергеевна выждала немного, точно желая дать время Наташе ответить, но, видя, что та молчит, поспешила сказать за нее сама:
– Поедем только мы с вами, Виктор Алексеевич, Наташе нельзя – у нее экзамены.
– Да? Как это жаль! Но, может быть, можно как-нибудь устроить? – слабо запротестовал он.
Наташа вдруг поднялась из-за стола и проговорила упрямым голосом:
– Нет, мне нельзя, я не поеду.
Мать бросила на нее опять быстрый тревожный взгляд и, точно желая вознаградить Вабельского за нелюбезность дочери, улыбаясь, протянула ему руку.
– Подождите меня тут, Виктор Алексеевич, я сейчас буду готова, только надену шляпу.
И, налив ему маленькую чашку кофе, встала из-за стола и прошла в свой будуар одеваться.
К ее удивлению, Наташа пошла вслед за нею и, не проходя в свою комнату, села в большое кресло возле туалета, как делала это, бывало, и прежде, когда хотела присутствовать при одевании матери; но теперь это почему-то стесняло Марью Сергеевну, и она сердито прикалывала к своим волнистым волосам шляпу, стараясь не глядеть и не обращать внимания на дочь, которая не сводила с нее упорного взгляда. Этот взгляд смущал Марью Сергеевну. Не будь тут дочери, она, прежде чем выбрала бы какую-нибудь шляпу и накидку, примерила бы несколько их, выбирая ту, которая больше бы пошла ей, но теперь что-то удерживало ее от этого, и она с нетерпеливым раздражением завязывала кружевные бриды шляпы в неладившийся у нее бант.
Если она не хочет ехать, зачем же она сидит тут? Ясно, что она делает это нарочно!
Феня также молча подавала накидку; она дулась на барыню еще с утра за пеньюар и потому не считала нужным разговаривать и советовать что-нибудь в отношении туалета. И эти две молчаливые фигуры выводили из себя Марью Сергеевну. Ей невольно припоминались другие вечера, когда, бывало, не только Наташа, но и Феня одевали ее с таким интересом, так старательно наряжали и прихорашивали ее.
Наконец ей удалось завязать шляпу, и, посмотрев на себя в последний раз в трюмо, она осталась довольна.
– Ну, до свиданья! – сказала она, подходя по привычке к Наташе.
Наташа приподнялась с кресла и холодно поцеловала ее.
Марья Сергеевна чувствовала себя не только раздраженною, но как будто и виноватою в чем-то. И это сознание сердило ее еще больше. Если из всякого пустяка делать "вопрос", то, конечно, можно отравить себе всю жизнь! Кажется, в том, что она едет кататься, – немного еще дурного. Не ее вина, если Наташа вздумает дуться на нее за всякую мелочь! Ведь ей же предлагают ехать вместе: что же она не едет!..
И, сердито застегивая пуговки перчатки, она быстро прошла в столовую, где ждал ее Вабельский.
– Готовы? – спросил тот, отходя от камина, у которого курил сигару, и смерил ее опытным и избалованным уже, но все-таки восхищенным взглядом ценителя и знатока женской красоты. Ей он не сказал ничего, но по глазам его она поняла, что очень нравится ему в эту минуту. И действительно, в своем светлом костюме, в шляпе из желтоватых кружев, с букетом бледных чайных роз, она была прелестна.
– Ну, до свиданья, барышня! – протянул Наташе руку Вабельский. – Очень жаль, что вы не едете…
Она молча подала ему свою, и в то время, как он сжимал ее, их глаза встретились с одинаковым выражением. Только у вспыльчивой и плохо еще умеющей владеть собою Наташи оно обозначилось сильнее и понятнее. В глазах ее так и вспыхнула ненависть. У Вабельского же это выражение только слегка скользнуло по углам насмешливо улыбавшегося рта.
"Ох, волчонок, не дорос ты еще тягаться со мной! – подумал он. – Куда тебе! Силенки не хватит, проиграешь!"
И он любезно, но сильно сжал ее маленькую ручку, и эта ручка вдруг дрогнула и вся похолодела в его руке, точно девочка инстинктивно поняла его мысль.
Когда Марья Сергеевна, поддерживаемая Вабельским, садилась в коляску, Наташа стояла у окна и глядела на нее. Марья Сергеевна улыбнулась и кивнула ей головой, но Наташа, словно задумавшись, не заметила и не ответила ей, хотя и не спускала с нее глаз. И эти глаза, строгие, упрекающие и грустные, долго еще преследовали Марью Сергеевну, пока они с Вабельским не выбрались, наконец, из городской толкотни и шума на Каменноостровское шоссе, где, среди зелени и воздуха им обоим стало как-то легче.
XII
Когда они выехали за город, Вабельский вдруг повернулся в сторону Марьи Сергеевны и взглянул ей прямо в лицо смеющимися, веселыми глазами.
– А мне кажется… – начал он немного нерешительно, – Наташе можно было ехать, только ей не хотелось… Мне кажется, она просто избегает меня, право; вы не заметили?
– Нет, вы ошибаетесь, это просто так, она такая… такая дикая… странная… Впрочем, знаете, мне кажется, что наша ссора, действительно, оставила след… – заговорила вдруг она взволнованным голосом, точно сразу решившись. – Наташа уже не та, я это чувствую… Хотя внешне ничто не переменилось; она очень ласкова в большинстве случаев, о той размолвке ни я, ни она никогда даже и не упоминаем, но… Но все-таки это уже не то, – добавила она с грустною усмешкой, слегка вздыхая.
Вабельский серьезно смотрел на нее.
– Знаете, что я думаю, – начал он, – я думаю, что вопрос еще далеко не решенный, переменилась ли ваша Наташа вследствие той размолвки с вами или это просто наступили такие годы. Мне часто приходилось слышать от многих матерей и отцов стереотипную фразу: "Ах, наша Манечка, или Ванечка, совсем уже не та, что прежде", то есть не такие, как были ребятами. Для родителей Манечка или Ванечка так и остаются тем маленьким существом, которое они помнят еще на руках няньки, "их ребенком", который и в двадцать, и в тридцать лет будет казаться и оставаться для них все тем же "ребенком". Понимание и многие ясные доказательства того, что этот ребенок мало-помалу вырос и выработался, так сказать, уже в "получеловека", повергают их в какое-то горестное удивление и недоверие, точно они хотят сказать: "Господи, да как же это, да когда же? Давно ли, кажется…"
Марья Сергеевна нетерпеливо откинулась в глубь коляски.
– Это очень печально, – заговорила она, – если перемена в наших детях будет заключаться только в их отчуждении от нас. Пока они малы и беспомощны, мы и душой, и телом сливаемся с ними в одно существо, нас не отталкивает от них разность ума, и мы их любим не меньше от того, что они глупее нас. А они! Они выросли и начинают вдруг чувствовать нас и глупее, и ниже себя! Но за что же? За что?
Вабельский как-то странно усмехнулся.