– Но ведь ты сказала, что будешь только со мной!
– А теперь добавляю: с тобой и с Авророй.
– Давайте все вместе поедем гулять, – предложила она, искоса, с видом победительницы поглядывая на Жанно. – После занятий, да?
– Ну уж нет, – заявила я. – Никаких занятий сегодня не будет. Мы устроим мадемуазель Валери свободный день, правда?
Да, это получился действительно свободный день, проходивший под девизом: все делается так, как хотят Жанно и Аврора. Целый день, дотемна, я ездила с ними по Парижу; Жак возил нас то в Люксембургский сад, где они уже имели своих постоянных друзей, то в потешный сад Тиволи, где со скрипом вертелись ярмарочные карусели, то на ипподром, где малышей катали на пони. Аврора получила клетку с канарейкой и нитку белого жемчуга, о котором уже давно мечтала; Жанно был вне себя от восторга, когда я купила ему деревянную лошадку с уздечкой, на которой можно было качаться. Он таскал лошадку повсюду, куда бы мы ни поехали. Даже когда Жак привез нас в кондитерское заведение на улице Сен-Никез, Жанно пошел туда с лошадкой под мышкой.
Несмотря на эту ношу, он отменно исполнил роль хозяина празднества. Мы же были дамы, а он кавалер, и ему полагалось расплачиваться. Слегка запинаясь, Жанно сделал заказ и высыпал на прилавок горсть золотых монет, которые я дала ему; когда хозяин кондитерской спросил его, что за молодой господин делает ему честь, покупая мороженое, Жанно важно ответил:
– Меня зовут Жан де ла Тремуйль, сударь, а вон там сидит моя мама.
Они ели пирожные и мороженое, а в карете расправлялись с запасами конфет и леденцов, которыми были набиты карманы Жанно. Аврора еще держалась, а малыш, перемазанный шоколадом, склонил голову мне на колени и уснул, пока я рассказывала сказки о хитром крестьянине Гаспаре, доброй девочке Зернышко и о том, как звери не сохранили своих тайн.
– А я немножко похожа на девочку Зернышко, правда? – сонно спросила Аврора.
– Ты у меня просто Голубое Зернышко, дорогая, – проговорила я, перебирая ее волосы, – у тебя такие голубые глаза.
Когда я укладывала мальчика в постель, он проснулся, недовольно заворочался, потом, узнав меня, схватил за руку.
– А песенка? – спросил он. – Разве ты забыла?
Я ничего не забыла, кроме того, и не могла противиться этому очаровательному созданию. Я спела ему "Песенку о зеленой лужайке" – ту, что он с детства любил больше всего. Глаза у Жанно слипались, но он еще сжимал мою руку, и, когда я замолчала, он потребовал, очень властно, как маленький тиран:
– Еще! Хочу еще!
Пока я пела ему итальянскую колыбельную, он все-таки уснул – крепко, безмятежно. Я поправила на нем одеяло…
Усталая, но довольная и счастливая, я вышла из детской, тихо прикрыв за собой дверь. Маргарита ожидала меня в коридоре.
– Адмирал здесь? – спросила я.
Она покачала головой. Ну и хорошо, решила я. Значит, заботы о нем отложим на потом. Сейчас мне предстояло уладить еще одно дело.
– Я иду в кабинет, Маргарита, а ты принеси мне туда ужин. Я очень голодна.
Она хотела возразить, но я остановила ее:
– Вижу, вижу, что ты хочешь устроить мне нахлобучку, однако давай отложим это до завтра, хорошо? Мне нужен Паулино, Маргарита. Он в Париже?
– Вероятно, в конторе, мадам. Я могу послать за ним…
– Пошли, и пускай он захватит с собой все бумаги! Пакет от Клавьера я нашла быстро, на письменном столе, но нельзя сказать, что это доставило мне радость. Итак, там, в Вене, он не просто бравировал. Его намерения действительно были угрожающими. Пятьсот тысяч надо будет вернуть, и как можно скорее…
Такие суммы уже начинали пугать меня. Я была уверена, что во всех трех отелях в Париже мне не найти пятисот тысяч наличными. Это слишком большое количество. Как Эмманюэль мог брать в долг у такого человека? Да и я вела себя достаточно безрассудно. Это сейчас, вынужденная обстоятельствами, я стала интересоваться личностью Рене Клавьера и знала, что банкиром он был, быть может, и надежным, но уж никак не порядочным. Что он нажил около десяти миллионов на спекуляции государственными облигациями Соединенных Штатов Жаль, что раньше мне все это было безразлично. Иначе бы я никогда…
Вошел Паулино – разгоряченный, сердитый.
– Надеюсь, вы еще не спали? – спросила я.
– Нет! – отрезал он. – Не в этом дело! Вы уже все знаете?
– О чем?
– О пятистах тысячах!
– Я узнала об этом уже давно и удивляюсь, почему ты до сих пор не уплатил, – храбро сказала я.
Паулино сердито тряхнул головой.
– Мадам, у нас нет таких денег!
– Как это? – спросила я.
– Потому что однажды вы уже уплатили Клавьеру почти полмиллиона. Потом еще и еще. С тех пор у нас не водятся крупные наличные деньги.
Теперь рассердилась и я.
– Вы ведете себя как беспомощный ребенок! Мне не нужен управляющий, который только говорит, что у меня есть и чего нет. Мне нужен управляющий, который мог бы давать советы! Разве вы забыли, что после смерти Эмманюэля я унаследовала состояние, которое давало мне миллион в год?!
Паулино покачал головой.
– Мадам, как бы вы ни сердились, а мне лучше известно положение дел… Миллион ливров дохода вы имели до падения Бастилии, да и тогда эти деньги словно уходили в песок. Но с тех пор я вот уже три года не могу собрать с ваших владений и пятисот тысяч. Эта цифра – предел.
– Почему? – спросила я, хотя и сама знала ответ.
– Потому что революция, мадам. Крестьяне ничего не платят, и их защищает закон. Отменены бывшие дворянские привилегии – и это тоже закон. Всех защищает закон, только не вас. Повторяю, пятьсот тысяч – это предел. Боюсь, в этом году мы не получим и этого.
Я медленно, не читая, перебрала письма, которые он мне дал. Это были доклады с мест о неплатежах за лес, землю, аренду мельниц, обращения деревенских коммун к гражданке д'Энен, сведения о пожарах в некоторых замках… Это было как раз то, что называли Великим страхом.
Почти угадав мои мысли, Паулино сказал:
– Добавьте к этому то, что на Мартинике начались волнения и мы там, можно сказать, все потеряли, и вспомните замок, который ваш муж неизвестно зачем продал за бесценок.
– Какой муж?
– Покойный. Продал за такую мизерную сумму! Господи ты Боже мой, да сейчас за одни замковые решетки можно было бы взять больше!
Я вспомнила. Он продал его затем, чтобы купить мне роскошное бриллиантовое ожерелье – самое дорогое из тех, которые я когда-либо видела. Он заявил, что оно стоит военного корабля со всем снаряжением. "Нет, что вы, Сюзанна, ни в какие долги я не влез!" – прозвучал у меня в ушах голос Эмманюэля.
– По-видимому, мой первый муж не разбирался в этих делах, – проговорила я поспешно, чтобы Паулино не догадался, что я тоже некоторым образом причастна к этому делу. – А вот вы, наверное, раздаете половину денег на благотворительность, вырывая кусок изо рта у моего собственного ребенка!
Паулино так развел руками, что я сразу же осознала, что вспылила беспричинно.
– Мадам, я за последние месяцы дал только пять тысяч ливров пансиону для девочек, – произнес он. – Все это написано в отчете.
Я тяжело вздохнула.
– Так что же делать? Надо же как-то вернуть долг!
– Я об этом долго думал, мадам. Но надо было подождать, пока вы вернетесь.
– И что же вы предлагаете?
– Продать особняк на Вандомской площади, мадам.
Я почувствовала ужасную досаду и возмущение. Продать чудесный отель с мягкой мебелью, картинами, изумительным садом – отель, где жили мои предки…
– Большей нелепости вы и придумать не могли. Я никогда не продам этот дом. Он слишком дорог мне.
– Он самый дешевый из всех ваших парижских отелей.
– Какое это имеет значение? Ради какого-то жалкого долга я не намерена жертвовать целым особняком…
Паулино наклонился ко мне, заглянул в глаза.
– Мадам, – сказал он мягко, куда мягче, чем прежде. – Мадам, вы должны правильно понять наше положение. Долг Клавьеру отнюдь не ничтожен. Он даже в прежние времена не считался бы ничтожным. Ну, постарайтесь же поразмыслить трезво.
Он так мягко втолковывал мне мысль о необходимости чем-то пожертвовать, что я ощутила и его правоту, и собственное бессилие, смешанное с упрямством и отчаянием.
– Но я не могу, не могу, – твердила я. – Так нельзя… Продать отель! Нет, это просто ужасно!
– Продав особняк, которым не пользуемся, мы бы значительно улучшили наше положение…
– Ох, я лучше продам свои драгоценности!
– Какие?
Этот вопрос еще больше загнал меня в тупик. Действительно, какие? Я стала думать об ожерельях, диадемах, кольцах, чувствуя, что мне жаль расставаться с ними со всеми. Я была просто не в силах сделать это.
– Но делать-то что-то надо, – обреченно проговорила я.
– Так вам и драгоценностей жаль? Я тяжело вздохнула.
– Пожалуйста, не думайте, что я такая скряга. Ведь это фамильные драгоценности. Там редчайшие жемчуга, бриллианты, рубины, – все это не я приобрела, они передавались из поколения в поколение… Да еще подарки королевы, свидетельство ее дружбы. Как вы думаете, имею ли я право расстаться со всем этим?
– Ну уж с особняком-то вы расстаться можете.
– Нет! Не могу. Надо придумать какой-то другой выход. Паулино пожал плечами, всем своим видом давая понять, что ему больше нечего мне посоветовать.
– Хорошо, – сказала я задумчиво. – Вы можете идти. Я сама подумаю над всем этим.
Когда он ушел, я потушила в кабинете все свечи, кроме одной, – мне всегда легче думалось в полумраке. Но на этот раз даже темнота не помогла. Я никак не могла сосредоточиться, расхаживая взад-вперед по кабинету и ломая пальцы. В голове возникали лишь обрывки мыслей. Клавьер… Пятьсот тысяч, особняк, драгоценности… И того, и другого было жаль. Да и вообще жаль было расставаться с чем-либо, тем более под нажимом Клавьера. Это казалось мне чересчур унизительным. Была и другая сторона вопроса. До сих пор революция, за исключением мелочей, материально почти не зацепила меня. По крайней мере, сейчас я имела все, что имела при Старом порядке. Если я стану распродавать свое имущество, это, фигурально говоря, ознаменует еще одну победу революции над де ла Тремуйлями. Согласиться на такое можно лишь в крайнем случае, а такое время, как я думала, еще не наступило.
Я услышала шаги в коридоре. В дверях показался белый чепец Маргариты.
– Мадам, я пришла сказать вам, что…
Она осеклась, увидев, что я встревожена, и лицо ее смягчилось.
– Что это вы в потемках сидите? И о чем думаете? Я недовольно качнула головой, не отвечая.
– Забудьте вы об этом Клавьере, – бойко затараторила Маргарита, не оставляя мне времени даже на то, чтобы удивиться, откуда ей об этом известно. – Слыханное ли дело, чтобы такая знатная дама печалилась о том, где ей взять деньги! Да вам же стоит сказать об этом королеве, и у вас будет хоть целый миллион… Вот вы как побледнели-то от этих мыслей!
Расширенными от изумления глазами я смотрела на Маргариту. Боже, что это за женщина. Я, вероятно, совсем сошла с ума, если даже не вспомнила о том самом простом выходе, который предложила она. Ну конечно, есть же еще во Франции королева. Она поможет мне. Да если бы я знала, что дело так обернется, я бы выпросила что-нибудь и у Леопольда. И у отца, который, судя по всему, недостатка в деньгах не испытывает. Хотя нет, у отца, вероятно, просить не следовало бы… Впрочем, сейчас это не должно занимать меня. Я вспомнила о Марии Антуанетте – и это главное.
– Да-да, – произнесла я вслух, – ты права. Ты просто золото, Маргарита.
– Так я помогла вам?
– Ты просто спасла меня, дорогая. Я понятия не имела, что мне делать. А ты… что ты хотела сказать, когда шла сюда?
– Я не принесла вам ужин, мадам, потому… потому что адмирал вернулся домой. Он там, внизу. И я подумала, что вы, пожалуй, захотите к нему спуститься.
– Он один? Без женщины? Маргарита удивленно уставилась на меня.
– Один, мадам. А что еще за женщина такая?
– И он никогда не приводил сюда женщин?
– Никогда, мадам, – ответила она.
Подумав какой-то миг, она с негодованием добавила:
– Да что вы такое говорите, милочка! Приводить сюда женщин? То, что он здесь целыми неделями не бывал, – это правда, но никаких женщин я не видела. Еще чего! Это только через мой труп могло случиться.
Я вздохнула. Приходилось отвергнуть предположение о том, что Тереза шпионила. Клавьер все это сделал, чтобы посмеяться и надо мной, и над Франсуа. Впрочем, меня мало задевает то, с кем адмирал проводит ночи. Но, если предположение о Терезе отпадало, приходилось снова задуматься над тем, почему Клавьер знает обо мне "все". Я вновь вернулась к версии о продажной прислуге. Я подозревала, что в доме кто-то подкуплен, вот уже больше года, но понятия не имела, кто именно.
– Я спущусь, Маргарита, – сказала я решительно. – Пожалуй, мы с адмиралом поужинаем вместе.
2
В окно столовой светила луна – желтый пронзительный круг на темном ночном небе с черными облаками. На фоне ночи силуэты деревьев в саду казались зловещими. Слышно было, как трепещет листва на ветру. Начиналась гроза.
Франсуа стоял у окна, в полумраке красновато мерцал огонек его сигары. Я по одной позе адмирала определила, что он не совсем трезв. Да и чего ради, будучи трезвым, ночью вовсю раздвигать портьеры на окнах.
Гулко ударил гром, и ослепительно-голубой свет молнии озарил весь дом. Дождь настойчиво забарабанил по стеклу. Слышно было, как гнутся деревья под ветром. Через поднятую раму окна свежий воздух вихрем ворвался в комнату, развеял мои юбки.
Я вошла в столовую.
– Закройте окно… Полагаю, брызги дождя уже достаточно вас отрезвили.
Он опустил раму и повернулся ко мне. Лица его не было видно. У меня не было ни малейшей догадки о том, что он думает.
– Вы вернулись? – спросил он.
– Да.
– А где же вы были почти два месяца?
– В Бретани, в Сент-Элуа. Там надо было уладить кое-какие дела. Кроме того, мне кажется, вам должно быть безразлично, где я была.
Я говорила спокойно, но очень холодно. Он пожал плечами, словно давал понять, что ему действительно безразлично. Воцарилось молчание. Я, чтобы поддержать разговор, оглянулась по сторонам.
– Надеюсь, сударь, вы не возражаете против того, чтобы мы вместе поужинали. Как бы там ни было, нам есть о чем поговорить.
– Я пришел сюда только по этой причине.
Стало быть, мы оба хотели одного и того же – разговора. Право, я начинала думать, что все пройдет легче, чем я представляла.
Я позвонила, вызывая прислугу, и мы сели за стол. Дворецкий бесшумно двигался вокруг нас, наполняя наши бокалы вином и зажигая на столе свечи в канделябрах. Подали легкий ужин. Мы стали молча есть – молча по двум причинам: во-первых, хотелось говорить без свидетелей, во-вторых, нам обоим надо было собраться с мыслями. А я вдруг вспомнила тот давний февральский вечер, на который возлагала столько надежд. Тогда тоже был сервирован ужин, горели свечи, сиял хрусталь… Вот только я тогда была другая. Я тогда еще на что-то надеялась. А теперь Франсуа был мне неприятен, и в моей голове часто возникало искреннее недоумение: как могло случиться так, что я стала его женой?
Когда подали сыр, молчание, наконец, было нарушено, и нарушил его Франсуа, чего я никак не ожидала.
– Сюзанна, – почти официально сказал он, отказываясь от прежнего кратко-небрежного "Сюз", – я имею все основания считать, что наш брак оказался неудачным.
Я так и замерла с кусочком сыра у рта. В глазах у меня застыло удивление. Подумать только, он заговорил как раз о том, что имела в виду и я.
Отложив салфетку и откидываясь на спинку стула, адмирал произнес:
– Вероятно, вам это неприятно слышать, и вы спросите, почему я именно так думаю. Я объясню.
Ничего подобного я спрашивать не собиралась, он сам ставил вопросы и сам отвечал на них. Но мне было интересно услышать, какие у него претензии ко мне, и узнать, как далеко он зайдет в своем самомнении. О претензиях было интересно узнать еще и потому, что теперь это ничуть меня не трогало.
Он продолжил:
– Сюзанна, я, можно сказать, человек государственный. Стал я депутатом не так давно, но с тех пор, как стал им, я с каждым днем убеждался, что вы не та женщина, которая мне нужна. Моя мать предупреждала меня, но я тогда был слишком ослеплен, чтобы прислушаться к ней. Безусловно, я был обязан на вас жениться хотя бы потому, что вы были беременны, и я решил поступить как порядочный человек, но это не мешает мне сейчас признать, что моя женитьба на вас была ошибкой.
Я катала по столу хлебный шарик и внешне была очень спокойна, но внутри у меня все холодело и холодело. Несмотря на безразличие, даже неприязнь к мужчине, который сидел напротив меня, я не могла не чувствовать жгучей досады. В речи, которую он так складно произносил, я даже могла угадать домашние заготовки мадам Лукреции. Нет, вы только подумайте – он поступил как "порядочный человек". Во-первых, то, что он женился на мне лишь из чувства порядочности – это чистейшая ложь, но он, возможно, и сам уже этого не сознает. Во-вторых, он, оказывается, так плохо знает меня, что осмеливается полагать, что, женившись, спас меня от бесчестья. Да если бы я узнала о таких его соображениях, я была бы ужасно унижена, я бы возненавидела его, ибо всегда терпеть не могла быть кому-то обузой. К тому же, даже беременность не обесчестила бы меня больше, чем брак с ним! Сознает ли он это? Нет, конечно же, нет. Он всегда говорит: "моя женитьба на вас", "то, что я женился" – у него и речи нет о браке как о союзе, он даже слова такого не употребляет!
Подавив в себе желание спорить, я холодно взглянула на Франсуа:
– Будьте добры, сударь, продолжайте.
– Повторяю, раньше я был ослеплен. Вы необыкновенно красивы, и этого никто у вас не отнимет, но именно ваша красота и помешала мне вовремя проявить благоразумие.
– То есть не жениться на мне? – уточнила я.
– Именно так, – подтвердил он сдержанно, со скрытой мстительностью. – Вы не подходили мне с самого начала, даже тогда, когда мы познакомились.
– Как, даже при Старом порядке?
– Безусловно, Сюзанна. Я мечтал посвятить себя новым веяниям, мечтал изменить судьбу страны, а вы ни о чем таком даже не помышляли. Напротив, вы всегда демонстрировали свои отсталые и крайне вредные для государства убеждения.
– Отсталые! – повторила я, поражаясь тупости этого человека. – Да почему же это они…
Я прикусила себе язык, подумав, что не следует вступать в спор. Он решил сегодня отомстить мне, сказав речь, – так пусть же он ее скажет. Я потерплю, что бы он ни говорил. Меня интересовал лишь вывод, который он сделает из собственных слов.
– Простите меня, сударь, – сказала я прерывисто, – продолжайте.
– Вы ничего не хотите сказать? А то может создаться впечатление, что я и слова не даю вам произнести.
– Что касается этого, мне не в чем вас упрекнуть. Говорите, ни о чем не беспокоясь.
Он сделал глоток вина и снова взглянул на меня.