- За ваше прекрасное пение, - продолжил Пайпер, - но больше за другой ваш талант, за ваши чудесные руки, которые стольким нашим товарищам спасли жизнь и вернули их в строй.
- Что вы, Иоахим, - Маренн была так глубоко растрогана, что не находила даже слов. - Я только выполняю свой долг.
- Его можно выполнять по-разному, - Пайпер наклонился и поцеловал ее руку. - Ваша самоотверженность не знает равных. Правда, доктор? - он повернулся к Вилланду.
- Это истинная правда, - подтвердил он. - Мы, дивизионные врачи, очень хорошо это знаем. Когда уже опустишь руки и кажется, что выхода нет, когда просто нет сил, а раненые поступают непрекращающимся потоком, вы звоните, приезжаете, с вами всегда сила, энергия, всегда готовность бороться за каждого до конца, и мы словно обретаем второе дыхание на вашем примере. Вы просто удивительное создание природы. Вы не отчаиваетесь. Никогда.
- И я отчаиваюсь, - призналась Маренн. - Но жизнь научила меня, что не надо показывать этого, если хочешь, чтобы она, жизнь торжествовала над смертью. Не надо поддаваться. И я стараюсь.
- У вас получается.
- Однако выступление закончено, - Раух помог Маренн спуститься со сцены. - Идем танцевать.
- Имей в виду, - предупредил его Пайпер, - мы тоже заняли очередь. Так что ты тут не один, не слишком увлекайся.
- Еще бы, вас тут чуть не целая дивизия, - парировал Раух. - Но я первый.
- Ты плакала, ты думала о Штефане, когда пела?
Он кружил ее в вальсе и смотрел в лицо. Она кивнула.
- Да, о нем. И о том погибшем летчике, отца которого мы встретили в Бержевиле. И о наших танкистах в "пантерах", которые сгорели у холма.
Потом, чтобы сменить тему, спросила:
- Ты помнишь нашу хозяйку в Ставелоте, фрау Аделаиду?
Он кивнул.
- Да.
- Она не зря говорила, что ты красивый мужчина. Все здешние женщины на тебя смотрят.
- На меня? - он с сомнением покачал головой. - Они все смотрят на тебя и завидуют. Твоему платью, твоим волосам, твоей красоте, твоей легкости. Кто они по сравнению с тобой - так, обезьянки…
- Ну, прямо уж…
- А таких, как я, здесь целая дивизия, ты сама слышала.
- Здесь есть номера? - она спросила быстро, как бы невзначай.
- Есть, - ответил он. - Ты устала?
- Тогда попроси, пожалуйста, - она посмотрела ему прямо в глаза, - пусть принесут шампанское в номер. И два бокала.
Она стояла у окна и смотрела, как падает снег. Вошел официант, принес шампанское в ведерке со льдом, устрицы, бокалы. Выставив все на стол, поклонился и вышел. Фриц встал с обтянутого бордовым бархатом дивана, подошел к ней. Она слышала, как скрипит кожа ремня. Отбросив ее длинные, распущенные волосы, осторожно взял за плечи, прикоснулся поцелуем к шее. Ослепительно белый манжет с запонкой коснулся кожи ее руки, и от прикосновения металла она вдруг ощутила дрожь. Он целовал ее плечи. Откинув голову, она прислонилась щекой к его мягким волосам. Затем повернулась, положила руки на плечи, глядя в лицо. Он обнял ее за талию, прижимая к себе. Тонкий, черный бархат платья беззвучно соскользнул на пол. Он что-то хотел сказать, но она прижалась губами к его губам. Зачем? Ведь все уже сказано. Все сказано. А время так быстротечно!
- А что это за туфли?
Вернувшись под утро, Скорцени вошел в номер и сразу заметил платье, брошенное на спинку кресла, и туфли, которые стояли рядом.
- Ты же говорила, что они у тебя развалились.
- С каких пор ты стал обращать внимание на мои туфли? - Маренн села на постели, поправляя волосы. - Спроси его в Берлине, какие у меня туфли, он в жизни не скажет и не вспомнит. А тут увидел. Больше смотреть не за кем?
- И все-таки? - он сел на кровать. - Откуда?
- Купила у модистки, - ответила она и отвернулась, чтоб подложить подушку под спину. - А что?
- Здесь, в этой глуши, купила у модистки? - он внимательно смотрел на нее. - Зачем? Ты сегодня будешь в Берлине. Тебе мало модисток в Берлине? А сколько стоят?
- Сколько стоят? - Маренн не скрывала изумления. - С чего это ты стал интересоваться этим? Впрочем, ты знаешь, что я никогда не знаю, что и сколько стоит, и никогда не беру сдачу.
- Это Ирма не знает и не берет, - поправил он. - А ты долго жила одна и растила детей, так что ты всегда знаешь, сколько стоит. Сдачу, правда, не берешь, это верно. Французский шик, у нас в Германии так не принято. Мы, немцы, экономные, все считаем до пфеннига. Ирма у тебя научилась.
- А меня научила Шанель, - Маренн старалась не показывать смущение. - Она страшно не любила давать сдачу. И даже сейчас не любит. Она говорила, что надо уважать труд мастера и не скупиться на чаевые. Она всегда так считала, и не скажу, что была неправа.
- Ты же жаловалась, что не получила жалованья, не успела, - напомнил он. - Только доллары, которые тебе выдали для операции. Но они фальшивые. Их слепил Науйокс в своей лаборатории. Ты расплатилась на территории рейха фальшивыми деньгами?
- С какой стати? - Маренн встряхнула волосами. - Я расплатилась рейхсмарками, и не теми, которые делает в своей лаборатории Науйокс, а теми, которыми со мной и Джилл за нашу службу расплачивается рейхсфюрер, я надеюсь, они пока не фальшивые. Я взяла в долг у Джилл, - объявила она.
- У Джилл? - он посмотрел на нее с насмешливым недоверием. - У Джилл, у которой вообще никогда не бывает денег, и она звонит тебе, чтобы ты за нее заплатила. Более непрактичное существо еще поискать. "Мама, я была у парикмахера, но заплатить мне нечем. Заплати". И ты платишь. Или в связи с ее непрактичностью Шелленберг повысил ей жалованье до уровня штандартенфюрера? Это что-то невероятное. Науйокс такого не переживет.
- Она взяла у Фелькерзама, - сообразила Маренн.
- Это другое дело, но когда она успела? Фелькерзам приехал рано утром, и вы с ней больше не виделись.
- Она заранее взяла у него деньги. - Маренн откинула одеяло и, не обращая внимания на то, что он видит ее наготу, начала одеваться. - Взяла для того, чтобы сшить платье для концерта той девушки, Ингрид. И вообще, это не наше дело, когда и на что Ральф дает ей деньги, у них своя жизнь, меня, во всяком случае, это не касается. Я только могу быть благодарна. Джилл и Ральф меня выручили.
- Это замечательно.
В дверь постучали. Маренн быстро застегнула пуговицы на кителе.
- Войдите.
На пороге появился Раух.
Вошел сдержанный, сосредоточенный, безупречный, в аромате от Хьюго Босса - как обычно, как всегда.
- Господин оберштурмбаннфюрер, - доложил он, - самолет будет готов через час тридцать. Приказано всей группе прибыть на аэродром.
- Хорошо, понятно, - Скорцени встал. - А ты не в курсе, вот это, - он кивнул на туфли, - кто купил?
- Я ничего не знаю, - спокойно ответил Раух. - Туфли не входят в мою компетенцию как адъютанта. Наверное, фрау сделала это сама, по пути из госпиталя.
Из-под кресла, зевая, вылез Айстофель. Скорцени потрепал его по загривку.
- Но ты явно все проспал, я вижу, - улыбнулся он.
- Что, собрались? - в коридоре послышался голос Пайпера. - Мы вас проводим.
- А ты тоже не в курсе? - подозвал его Скорцени. - У фрау появились новые туфли. Откуда?
- В смысле, что откуда? - Пайпер непонимающе уставился на него. - Откуда появляются дети, вот всегда вопрос. Ты на фронте, а дети появляются. А туфли? Они появляются из магазина, насколько я понимаю.
- Из магазина? - Скорцени слегка передразнил его. - Как умно. Из какого магазина?
- Из дамского. Не с нашего же военного склада. Если же ты хочешь знать подробности, то я здесь ни при чем - весь день был в штабе корпуса.
- Как любопытно, - Скорцени покачал головой, закуривая сигарету. - Туфли появились, а никто ничего не знает.
- Что ты переживаешь? - Пайпер дружески хлопнул его по плечу. - У фрау появились туфли, тоже мне проблема. Вот если появятся дети…
- Мне только этого не хватало, - Скорцени слегка толкнул его в грудь. - Так всегда бывает после встречи с "Лейбштандартом"?
- Не всегда, - Иоахим рассмеялся. - Но в большинстве случаев.
Самолет оторвался от земли. Маренн взглянула в иллюминатор - Пайпер и его офицеры у бронетранспортеров, закинув головы, наблюдали и время от времени поднимали руки в знак прощания.
- Увидимся на Балатоне, - сказала она Пайперу, поднимаясь по трапу в самолет.
- Увидимся, - весело согласился он. - Обязательно.
Она еще пыталась вглядываться в их исчезающие лица, но фигуры внизу уже превратились в крошечные точки, потом и вовсе растворились в огромном пространстве, раскинувшемся вокруг. Маренн неотрывно смотрела за борт. Слегка запорошенная снегом земля искрилась под лучами солнца. Асфальт на шоссе отливал синевой. Изрытые воронками поля напоминали о том, что все они пережили всего лишь несколько дней назад. Самолет держал курс к линии фронта. Маренн узнала холмы у Ла Ванна, где пришлось сдерживать наступление американцев до подхода основных сил дивизии. Летчик немного снизился. Под крылом машины мелькали разветвления траншей и ходов сообщения, рваные пятна воронок, темные овалы и прямоугольники бывших огневых позиций и укрытий. Сейчас здесь было пусто и безлюдно, американцев отбросили, и дивизия значительно продвинулась вперед, а всего лишь пять дней назад здесь укрывались сотни людей и десятки машин. Промелькнули холмы, за ними снова потянулись земляные сооружения. Они обрывались на просторной равнине. Здесь тоже проходила линия фронта.
Скорцени сидел рядом с ней, но как только самолет оторвался от земли, он заснул, как многие солдаты и офицеры в самолете - все очень устали. Айстофель, и тот дремал, положив морду на колени Маренн. Пожалуй, бодрствовали только Раух и Йорген Цилле. Они сидели на самых первых местах, рядах в трех от Маренн. Так же, как она, они смотрели вниз и негромко переговаривались.
Маренн старалась не смотреть на Фрица. И не потому, что она боялась, что Скорцени заподозрит их близость, случившуюся в Аахене. Нет, она не боялась этого. Просто ей не хотелось отпускать удивительное ощущение от этой неожиданно, непредсказуемо свершившейся любви, и она завернулась в свои чувства, как в кокон, не желая пускать никого, даже того, кто стал их причиной и вдохновителем. Она так долго сопротивлялась, но отдалась легко, нисколько не сожалея. Она выносила в себе это чувство, выстрадала его, чтобы вылить, отдать его Фрицу, отдать все, без остатка, прекрасно понимая, что, когда они вернутся в Берлин, всего этого не то что не будет - все станет по-другому, и сама она станет другой.
Мерцание оранжевого ночника, шуршащий шелк постели, его горячая близость, страстность его объятий, его поцелуи, быстрое прощание на пороге номера. Как бежала на высоких каблуках, в длинном платье, в накинутой на плечи шинели к БТРу с одной мыслью - успеть скорее в гостиницу, пока не вернулся он, как когда-то шестнадцатилетней девчонкой торопилась после свидания с английским лейтенантом, лишь бы отец не заметил, что ее долго не было. Все это в Берлине невозможно, это останется здесь, в Арденнах, останется в ее сердце, одним из самых чудесных его секретов. И это удивительное чувство свободы, которое она испытала, отдавшись нахлынувшей любви, неповторимое ощущение легкости, точно весь груз, давивший ей на сердце, сгинул и вся жизнь ее точно заново началась, с нуля.
Это ощущение тоже уже не вернется никогда. То, что начато, будет иметь продолжение. Наверное, они встретятся и в Берлине, не только в служебной обстановке и не только по служебным делам. Но все это будет иметь уже другое качество, другое содержание, другое состояние и другой накал чувств. Когда чуть ли не каждый день смотришь в изрыгающее огонь жерло боевого орудия, когда смерть так близко, что о ней даже надоедает думать, то и любовь ощущаешь по-иному, гораздо острее, чем в гостиных и столичных спальнях, а уж тем более в кабинетах, будь они на Беркаерштрассе или в клинике Шарите.
Под крылом промелькнули бывшие позиции американцев. Они зияли бесчисленными ямами и холмами. Там, где находились их траншеи и ходы сообщения, все было покрыто воронками. Виднелись разбросанные доски и бревна, исковерканные машины и пушки. Вдали на севере вырисовывались смутные очертания Ставелота. К нему тянулась обсаженная деревьями дорога.
- Вон Бержевиль! - услышала Маренн голос Цилле, он говорил Рауху. - Видишь?
Действительно, внизу промелькнул старинный бельгийский городок, и Маренн даже показалось, она снова увидела старика Мартена на пороге своего дома. Всю равнину за Бержевилем покрывали разбитые танки, американские и немецкие. При взгляде на них снова дрогнуло и тоскливо заныло сердце.
Справа, сверкая бортами, пронеслись к фронту "мессершмиты". За Ставелотом явно шел бой. Дымки взрывов покрывали землю. По балкам и кустарникам виднелись позиции немецкой артиллерии. Орудия беспрерывно стреляли на запад, откуда взлетали огоньки ответных выстрелов. На холмах и в долинах вырисовывались пехотные цепи. Самолет еще приблизился к линии фронта, теперь можно было видеть, как пехотинцы медленно, в непрекращающихся перестрелках, продвигаются вперед. Линия фронта сильно изогнулась, на некоторых участках немецкое наступление заметно замедлилось. Огибая равнину, фронт уходил в Арденнские горы, лесистые, засыпанные снегом.
- Это "Лейбштандарт!" - прокричал Цилле.
Внизу по шоссе двигалась колонна "тигров". Командиры экипажей, высунувшись из открытых башен, поднимали головы, смотрели на самолет, кто-то махал головным убором. Самолет еще снизился, видимо, летчикам-транспортникам и самим было интересно посмотреть на знаменитую эсэсовскую дивизию на марше. Сверкнули под крылом синие воды Зальма. Теперь можно было разглядеть почти каждого человека, не говоря уже о машинах. "Королевские тигры" и "пантеры" мощно шли вперед, на высокой скорости, их почти синхронное движение завораживало. Танкисты, взглянув наверх, смеялись, что-то кричали, но услышать было невозможно.
Вдруг сбоку показались черные точки, они быстро увеличивались. Наперерез им бросились "мессершмиты".
Танкисты быстро забыли о транспортнике. Люки башен захлопывались.
Война снова резко, непредсказуемо напомнила о себе. Закипели первые воздушные схватки, в стороне от дороги вспыхнуло пламя, и мгновенно вырос клуб белого дыма. Самолет качнуло. Это видимо отрезвило летчиков. Они выправили машину, самолет сделал разворот и взял курс на Берлин.