– Да, да, да, дядюшка, – совершенно без перспективы, точно как старая икона, – подтвердил Александр. – Как вы правы…
Профессор аккуратно отложил недоеденный пирожок, высунул язык, поднес к носу ладонь с растопыренными пальцами и пошевелил ими. Алекс смотрел на Люшу. Люша смотрела то ли фарфоровую тарелку, висящую на стене, то ли внутрь себя. Муранов с интересом поглядел на племянника и его жену, что-то для себя отметил и вернулся к своему пирожку.
* * *
Приветствую тебя, любезный кузен!
Люба передала мне твою просьбу, которую спешу исполнить. Итак, как же живет русский помещик в лето 1917 от Рождества Христова?
Скажу сразу: это лето неприятно. Живем в своем доме, окружены своим хозяйством, людьми и вещами, но есть все время ощущение чужой руки в своем собственном кармане. Крестьяне: смутные слухи и взгляды исподлобья. Дикие вспышки, наглость и подобострастие одновременно. Хотят и честно заработать, жить спокойно, по закону, и бесчестно отнять, умывшись кровью. В одном и том же человеке. Что победит? Эсеровские и особенно большевистские агитаторы, дезертиры склоняют чашу весов ко второму пункту. Беспрестанно приходят из волостного правления всяческие предписания "на имя частного землевладельца такого-то" о доставлении сведений относительно количества машин, или скота, или зерна, сопровождающиеся грозным предупреждением: если не будет исполнено в кратчайший срок, то будет поступлено "по всем строгостям революционного времени". Три раза приходили с обыском, искали оружие. Были вежливы, обращались "гражданин помещик". Ничего не взяли (оружие у нас давно упрятано), но так долго и внимательно смотрели на висевшие в кладовке колбасы, что пришлось им предложить. Взяли, не моргнув глазом.
Расшатывание чувства границ собственности идет с поражающей быстротой. Ненанятый на работы крестьянин уже на пороге оборачивается и говорит угрюмо: "все равно все наше будет". В саду ломают ветви, все парковые беседки засыпаны лущеными семечками, весла у прудовой лодки зачем-то изломали в щепы, незаконные порубки в лесах множатся с быстротою пожара.
У нас, как и везде, образовался Союз землевладельцев. Председатель – бывший начальник земской управы, всячески достойный человек. Вроде бы союз действует толково, разъясняет крестьянам возможные приемы и условия отчуждения земли, но за всем этим вблизи стоит какая-то лукавая ненужность и бесполезная безнадежность. Как делегат нашего союза я побывал на московском Всероссийском съезде землевладельцев. Столько там было высказано дельных, практически обоснованных мыслей! Но при всем этом – вид разумно устроенного садика против надвигающегося урагана, после которого в общем буреломе уже, пожалуй, и не разглядишь даже остатков культурных насаждений.
Пока еще можно продавать – имущество не окончательно взято на учет. Мы продали все запасы материалов, большую часть машин, значительную часть скотины, много лошадей. Рассчитываем продать зерно и фураж.
Везде разговоры – говорит деревня, уезд, вокзалы. В поездах заснуть нельзя: все разговаривают! Всякий – обо всем. Слышат ли друг друга? Слово "буржуй" во всех падежах, "революция" "земля" "мир" "свобода", большевистские агитаторы, конечно, талантливо вот этот верхний слой уловили. Эсеры говорят деревне: подождите, дадим, все будет ваше. Большевики: а зачем ждать-то? Земля, мир, имущество сельских "буржуев" – уже ваше. Берите. Бросайте фронт, грабьте усадьбы, занимайте землю. Понимают ли, чем это грозит России?
Однако, с большевиками или без оных (они ничего, собственно, не совершают, а лишь удачно оседлали гребень волны, сформировав на ней грязноватую, с жидовским оттенком пену), но продолжаться так долго не может. Все движется по наклонной плоскости и уж не остановится при всем желании участников событий…
Люша остановила чтение, чтобы перевести дыхание. Или возразить?
– Ну как тебе кажется? – спросил Александр. – Это Максу сгодится? Или нужно больше деталей?
Он взглянул на жену и сразу перевел потемневший взгляд в окно, будто опасаясь увидеть там, в саду, описанный бурелом. В саду, однако, царила безмятежная благодать: цветущие флоксы, кружево солнечных пятен, кот на скамейке отдыхает от детей – растянулся, свесив хвост…
– Алекс, мне трудно судить, ведь я никогда не писала статей в журналы. Может быть, тебе стоит посоветоваться с Михаилом Александровичем? Тем более, что он сейчас тоже в каком-то смысле занимается беллетризацией момента.
– В каком же это "каком-то" смысле? – удивился Александр. – И, кстати, Люба, я действительно давно дядю не видел. Искал его в библиотеке, но не нашел. Ты в курсе, чем он занят?
– Пойдем, я тебе покажу. Только тихо…
– Алекс, прости, но ты помнишь, что мы собирались ехать кататься? Это в силе? – Юлия Бартенева остановилась в дверном проеме, как в раме картины. Чуть кремовый оттенок белого льняного платья, широкий голубой пояс на талии и такая же лента на шляпке. Люша невольно залюбовалась законченным и продуманным совершенством облика княгини и пропустила ответ Александра. Увидела только чуть заметную морщинку на белом высоком лбу Юлии.
– Юлия, я сейчас, буквально через несколько минут Алекса к вам отпущу. Ему забавно будет видеть, но вас не зову – вам станет неинтересно.
Александр улыбнулся княгине сложносочиненной улыбкой и пошел вслед за женой.
Длинная комната при кухне, почти целиком занятая большим столом (покойный Николай Павлович избегал называть ее людской, а именовал на английский манер буфетной, но и тогда, как теперь, она служила для трапез прислуги) ни с какой стороны не походила на университетскую аудиторию, но в первый миг Александру показалось, что он попал именно туда. Впрочем, нынешняя лекция профессора была посвящена отнюдь не византийской государственности:
– С лета трамвай стал ходить до 9 часов вечера, и подняли плату за проезд. Люди ездят на буферах и чуть не на крыше. А у меня вечерняя лекция в университете кончается в 20.45. Что прикажете делать? Всюду митинги. Часто одновременно кричат "Ура!" и "Долой!". Решил как-то сходить в электро-театр, застал там митинг швейцаров ресторанов – они как раз приняли требование, чтобы не сдавать вешалки в аренду посторонним лицам и продолжить войну до полного крушения германского империализма…
Профессор Муранов сидел во главе чисто выскобленного стола. Перед профессором стояла большая керамическая чашка с густым вишневым киселем, залитым молоком и на тарелочке с фривольным пасторальным сюжетом (Настя специально достала из "господской" посуды) лежал ломоть свежего хлеба. Старшие слуги сидели на скамьях, младшие стояли вдоль стен, у окон, у полок с посудой.
– А с уборкой-то в Москве как? – спросила Феклуша, поддержанная солидным бородатым дворником.
– Плохо, – признался Михаил Александрович. – Еще весной выяснилось: без понуканий городовых дворники вовсе не собираются скалывать лед, а домовладельцы – вывозить снег. Стало быть, все потекло и завоняло. Ну дворники опять же митингуют. Забастовка. Приятель моей кухарки разъяснил мне требования: отмена ведения домовых книг, повышение жалованья до 100 рублей и опять же красные знамена с надписями: Долой оковы рабства! Да здравствует социализм! По тротуарам стало мягко ходить: лоскуты, коробки от папирос, шелуха, огрызки… Да по ним и прежде не пройти было – всюду хвосты, люди в очередях стоят за всем подряд. А дворники сидят себе на тумбах, грызут семечки и поигрывают на гармошках…
– Эх-ма! – не то с возмущением, не то с восхищением воскликнул пожилой дворник, ударил себя по колену и пятерней яростно расчесал окладистую бороду.
– А с продуктами-то что ж? – подалась вперед Лукерья.
– Намедни женщины разгромили два районных комиссариата. Кричали: "Дайте хлеба!" Я питался в основном чаем с хлебом и бутербродами. Фунт черного хлеба 12 копеек, булка из серой муки (белого в городе нет) – 17 копеек. Яйца 11 копеек штука и стоять в очереди 2–3 часа. Фунт чая пять с полтиной. Колбаса в гастрономе – 3–5 рублей фунт. Спиртное запрещено, но через ловких людей (как моей кухарки ухажер) можно достать даже неплохой коньяк – 70 рублей бутылка. Так что сами судите…
– Ужас-ужас! – покачала головой Лукерья и две ее помощницы вслед за ней. – Куда все катится!
– 70 рублей бутылка? – переспросил Кашпарек, доселе почти незаметный за шкафом с пряностями. – Изрядно. А у нас между тем пшено в амбаре непродажное, а в деревню – Атя сказала – вернулся с семейством фронтовик и механик Иван Озеров, хотя и без ноги, но с обеими руками и, надо надеяться, с прежней головой…
– Молодой человек, я, кажется, улавливаю ход вашей мысли, – Муранов заинтересованно повернулся к Кашпареку.
– Боже мой, дядя! – не удержался Александр, которого Люша все это время придерживала за рукав. – Что вы (!) здесь (!) делаете?! Я хотел с вами посоветоваться по поводу своей статьи в журнале, был уверен, что найду вас в библиотеке или в саду. Люди всегда падки до сплетен, но…
– Эти люди по крайней мере меня слушают! – с неожиданным темпераментом воскликнул Муранов. – И им по настоящему интересно, что я говорю!
– Так вы, обратите внимание, и говорите им интересное, а не несете философскую чепуху а ля Арайя-Странник по звездам… – флегматично заметила Люша и тут же окрысилась в сторону приемыша. – Кашпарек, мерзавец, отчего ж мне никто не сказал, что Ваня со Светланой вернулись? Атька уже знает, а я – нет! Может и о Степке какая весть есть?!
Будто отвечая ей вместо Кашпарека, в клетке, подвешенной к потолку напротив окна, залилась радостным щебетом канарейка.
– Гм-м, действительно забавно, – пробормотал Алекс себе под нос.
И уже вечером, в кабинете, добавил пару строк в письме кузену:
Благодаря Любе сегодня наблюдал, как, возможно, впервые в жизни наш дядя профессор Муранов двухсторонне общался с народом, который он все предыдущие годы изучал как академический предмет. В чем-то картина была даже поучительной…
* * *
– Ох, скажу я вам, уж и повидала я в столице всякого! – Атя сладко потянулась на теплой печи и снова обхватила руками колени.
Ботя сидел рядом, вытянув ноги, привалившись к сестре спиной и время от времени задремывая. У двери Оля вязала чулок в дрожащем свете свечи. Капочка сидела у окна на лавке и завороженно, подняв освещенное луной лицо, слушала Атю. Агафон ел хлеб, аккуратно отщипывая от краюхи мелкие кусочки. Кашпарек с помощью потешно марширующей марионетки пытался выманить Владимира, который прятался от мира в темном углу за печью.
Из-за занавески доносился раскатистый согласный храп Акулины и Филимона. Изящным силуэтом чернел на пустом столе высокогорлый кувшин с молоком. На тканом половике в зеленоватом лунном луче полосатый котенок играл с пойманной им мышью.
– Везде революция. Даже у нас на Хитровке был митинг воров, с резолюцией, чтоб все, как положено. Но это мне рассказывали. А вот молодые так даже в Кулаковку приглашали специального человека из Московского комитета на свой сбор, и это я сама, своими глазами видала. "Здрасьте вам, вас рады приветствовать представители московской преступной молодежи! Решили и мы высказаться о текущем моменте…" У этого, который из газеты, просто глаза на лоб! Представь, Ботька: сидят на нарах форточники, карманники, огольцы, ловчилы и прочие и, с брошюрами сверяясь, рассуждают, что, раз так все пошло, надо братве тоже у себя революцию сделать и все взгляды поменять. (этот забавный эпизод из жизни воровской молодежи Хитровки времен февральской революции не выдуман автором, а описан в воспоминаниях большевика Леонтия Котомки – прим. авт.) А еще нашим, хитровским передали из тюрьмы, и в вестях Совета рабочих и солдатских депутатов тоже пропечатали… вот… вот тут у меня было, я со стены стащила… Люшика говорит, что она из подписей троих точно помнит, а дед Корней, так наверное и всех знал… Оля, подай сюда свечу на минуту…
"Мы, уголовные арестанты московской исправительной тюрьмы, военные, гражданские и каторжане, не подлежащие пока немедленному освобождению, шлем свое сердечное и искреннее спасибо доблестным братьям солдатам и всему великому русскому народу, не позабывшему протянуть руку помощи нам, доселе лишенным всякой надежды своротить когда-нибудь с пути, по которому мы, зачастую против собственной воли, задыхаясь, летели в бездну порока и преступлений.
Пусть будет проклято и забыто прошлое.
Вы перебросили для нас частицу вашего общего счастья, вы наполнили наши смрадные тюремные казематы свежим воздухом, вы подарили нам возможность переродиться…" (письмо тоже подлинное, было опубликовано в апреле 1917 года – прим. авт.)
– Атя, так теперь, получается, никто воровать, жечь и душегубствовать больше не будет? – светло блеснув глазами, спросила Капочка. – И у нас тоже? И лес рубить перестанут, и в саду… Когда до нас революция по-настоящему, как в Москве, дойдет, все кончится?
– Дура ты, Капитолина! – усмехнулась Атя. – И не поумнела, гляжу, ничуть, пока я в отъезде была…
Лунный луч бесшумно пересекла взлохмаченная тень.
– Что это за ночные сборы на огородах? – резко спросила, входя, Любовь Николаевна. Просторный капот полностью скрывал ее фигуру, делая женщину похожей на бестелесный призрак. – Уже вон, небо зеленеет, рассвет! А ну, всем быстро спать! Кашпарек, оставь Владимира в покое. Он сам выйдет, когда срок придет…
– Люша, почему не спишь ты сама? – глухо спросил Кашпарек.
– Ты не знаешь? – вопрос прозвучал без издевки, просто вопросом.
– Если тебя зовет Дорога, иди. Иначе – погибнешь.
Оля забрала у Ати свечу и стояла с ней у окна. Ее лицо казалось сонным и нежным одновременно, глаза – бездонными и безмысленными.
– Ангел рассвета, – зло усмехнулся Кашпарек.
– Если тебя зовет Дорога, иди… – эхом откликнулась Люша. – Атя, ты пойдешь со мной… Капа, не пугайся, мы идем всего лишь в деревню.
– Ночью?! – Капочка вскочила, на лице – недоверие и испуг. Агафон поднялся следом.
– В деревне летом на рассвете встают, это вы – барчуки, долго спите. Атя, зачем ты ходила прежде?
– Да мы с Ботькой вместе верхами ездили. Он с поповским Акимкой про своих червяков на лето договаривался, а я так… знакомцев повидать…
– Хорошо, идем теперь, я велю Белку и Орлика оседлать, а если никого нет, так и сами справимся.
Люша вышла. Небо в дверном проеме и впрямь светилось бледно-зеленым, луна скрылась. Хор кузнечиков, оравших всю ночь, стих перед рассветом.
* * *
"Дорогая сестрица Светлана, Иван ейный муж (коли он теперь с вами) и детки!
Кланяюсь вам от белой зари до черной земли!
Степан Егоров пишет из самого Петрограда. Как я есть делегат Съезда от солдат нашего 7ва полка, 4 дивизии, потому тут.
Вижу в столице, как люди за всяким продуктом да мануфактурой по полдня стоят, а и все равно – голодные да раздетые. Знамо в Москве такожде? люди говорят – да. Потому, поезжай-ка сестра в родную нашу деревню Черемошню, где отчий дом и хорошо теперь, что прежде Ивана не послушали и не продали за цену, какую давали. В деревне хоть с голоду не пропадете все – с леса и огорода всяко получится детей накормить.
А еще наказываю тебе: погляди там на моего сына Агафона и, если будет таковая возможность, скажи ему потихоньку, что папка его помнит и любит и гостинец непременно привезет.
А когда то случится я знать не могу – может вскорости, а может и нет, потому что я хочу понять как дальше жить, а это всякому нелегко, а мне наособицу – как тебе Светлана давно известно.
Война-то ента кончится скоро – так или эдак, а возможности длить смертоубийство больше никакой нету со всех сторон. Если правители не замирятся, так солдаты сами с фронта по домам разойдутся. Но вот что дальше станет? Знает ли кто? Имею поперек всего надежду отыскать таких людей и у них спросить. Скажешь – напрасно?
Засим кланяюсь всем еще раз и прощайте, коли убьют, не поминайте плохо, а лучше вовсе забудьте.
Ваш брат и шурин и дядя Степан"
– Год да еще половину ни слова не писал, зараза такая, мы уж думали: сгинул братец мой вовсе! – Светлана утерла глаза полной белой рукой. – А теперь – вот… Но кроме этого письма – опять ничего. Где он нынче, что…
В дверь вошла белоголовая девочка с козленком на руках. Низкое еще солнце легло от окна на пол розовым рассветным ромбиком. Младший мальчик, игравший деревянными чурочками, поднялся из своего угла на кривые ножки и, радостно смеясь, побежал к сестре. Атя погладила козленка между крошечных рожек, а потом подхватила малыша под микитки и закружила.
– Ваня, а ты-то как? – спросила Люша.
Иван отложил шило, которым прокалывал дырки в старом голенище, улыбнулся ясной детской улыбкой:
– А я-то что, Любовь Николаевна, – лучше всех! Укоротился маленько, это да, но ведь живой остался. А сколько товарищей моих у меня на глазах в землю легли! Деревяшку вот себе вместо ноги сварганил, кожей обшил, но еще не слишком приспособился, время нужно…
– Светлана, Иван, если чего помочь, так вы скажите. А коли от Степки еще какая весть, так сразу дочку или сына в усадьбу пришлите. Договорились?
– Само собой, пришлем, – радостно кивнул Иван. – И – благодарствуйте на добром слове! – все у нас есть.
– Любовь Николаевна, – Светлана отвела хозяйку усадьбы в сторону. – Иван-то, он… ну сами понимаете… а мы ведь на переезд потратились преизрядно, и теперь думаем: как бы нам парочку коз для ребятишек подешевле купить, и еще соломы, и досок, и гвоздей, и вот про картошку еще…
– Светлана, ты ведь написать можешь? – Люша нетерпеливо переступила с ноги на ногу. – Так ты напиши мне и в Ключи приходи, я тебе чем смогу-помогу, а теперь мне идти надобно. Атя, ты со мной или как? – огляделась, дернула шеей и притопнула ногой, напомнив хозяйке избы Люшину же лошадь, привязанную к изгороди во дворе.
– Спасибо вам и храни Господь вас и деток ваших!
Мягко ступая босыми ногами по чистым вязаным половикам, Светлана вышла на крыльцо – проводить хозяйку усадьбы. Полосатая кошка, дремавшая на перилах, приоткрыла один глаз и взглянула на нее одобрительно.