Дивляну била дрожь, и она жалась к Вольге, стараясь не стучать зубами. Выход в новую жизнь оказался сродни тому, как если бы она зимой вышла в чисто поле в одной сорчке. Вспоминалось, как пять лет назад отдавали замуж сестру Святодару: в тот день, когда ту наконец увезли в Вал-город, полдня ушло на всякие обряды, разрывающие связь девушки с ее родом и готовящие ее ко вхождению в другой род. А сколько оберегов на нее навесили Велерада, Милорада и бабка Радуша, тогда еще живая! Бабка, как ведунья, сама отправилась с ней, чтобы в дороге оберегать от порчи и сглаза.
У нее, Дивляны, ничего этого не было. Она вышла из-под защиты рода и чуров, но ничто – пока она не вошла как положено в другой род – ее не заслоняет от всех видимых и невидимых врагов и злыдней. От всех мыслимых бед ее защищает теперь только Вольга, и Дивляна даже в лодье цеплялась за его рукав, будто ей грозила опасность немедленно рухнуть в бездну, если она выпустит эту опору.
– Доберемся! – утешал беглянку Вольга, сжимая ее холодные пальцы в ладони и дыша на них, чтобы согреть немного. – Они ведь не змеи на крыльях огненных, и у них те же лодьи. Хоть на полдня, да опередим их, а нам только бы до дому добраться и ворота закрыть. Не бойся, душа моя, Домагость посердится да перестанет. Не свет ему клином сошелся на Киеве этом, Киев далеко, а мы-то близко!
Он тоже волновался – девку из такого рода умыкнул, это тебе не игрища под кустом! – но все же держался увереннее и бодрее Дивляны. Украсть такую знатную невесту – подвиг впору витязю из кощуны. Отец, князь Судислав, конечно, сперва рассердится, но потом простит. Ведь он, Вольга, не только о себе заботился, но и о чести рода. Какое было бы им уважение, если бы такую невесту у них ради другого князя вырвали из рук? То-то изборские стали бы над плесковскими потешаться – этот упырь лихой, князь Деденя изборский, живот от смеха надорвал бы. А вот не дождется!
Постепенно усталость одолела возбуждение и тревогу. Дивляна то дремала, то вдруг, очнувшись, вглядывалась в темные, освещенные луной берега, в едва различимые фигуры людей на веслах. Не верилось, что это знакомые места, через которые она проезжала и проплывала уже не раз, причем совсем недавно! Вокруг был какой-то чужой, темный мир, и в нем она чувствовала себя потерянной и одинокой.
Ближе к утру она так замерзла, что отчетливо стучала зубами.
– Попроситься бы куда погреться, да ведь тут еще близко, тебя и меня в лицо знают! – говорил Вольга. – Может, хоть к берегу пристать, костер разжечь? А, ребята? А то совсем моя невеста замерзла!
– Отчего же не пристать? – отвечали парни. – Чуток погреться надо, да и нам отдохнуть неплохо.
– Вон, гляди, избушка виднеется! – Кто-то из плесковичей заметил что-то темное над водой. – И подойти можно. Рыбаки, надо думать, живут. Пойдем туда.
Лодья подошла к берегу, Вольга вынес Дивляну, и вскоре она уже сидела на каком-то чурбаке, прижав застывшие ладони к теплому боку маленькой глиняной печки. Избушка оказалась пуста и покинута: то ли хозяева перемерли, то ли переселились куда-то в другое место, но здесь не осталось ничего из пожитков, кроме лавок и пары треснутых горшков. Зато была печка, и ее после некоторых усилий, брани и уговоров удалось растопить.
Отогревшись, Дивляна вдруг поняла, что засыпает и падает, и с этим ничего нельзя было поделать: веки опускались, хоть пальцами держи. Она не спала почти двое суток: прошлую ночь – от радости, эту – в дороге. Очнувшись в очередной раз, девушка обнаружила, что лежит на лавке, завернутая в Вольгин кожух, а тот стоит в дверях и выпроваживает кого-то:
– Пошли вон, дайте девке отдохнуть! Иди в лесу, Выдра, голоси!
Наконец-то ей было тепло, и она заснула, как провалилась, едва коснувшись щекой колючего плаща из толстой шерсти, из которого Вольга сделал ей подушку. Через какое-то время – короткое или долгое, не понять – Дивляна наполовину проснулась и обнаружила, что Вольга лежит рядом с ней, обняв ее и накрывшись тем же кожухом. На узкой лавке вдвоем было тесно, но так даже лучше, потому что в его объятиях ей было восхитительно тепло и приятно. Его присутствие успокаивало, и она заснула снова, прижавшись лицом к его плечу.
После полудня наконец поплыли дальше.
А в Ладоге еще не скоро заметили, что Дивляны нет дома. Лежащего без памяти Велема довольно быстро подобрали Нежата и Сокол и отнесли в дом. Поскольку он тоже был на пиру и там хлебнул медовухи и браги на сосновых побегах, парни, учуяв знакомый запах, решили, что воеводин сын до беспамятства пьян. Посмеиваясь, они сдали его на руки Молчане и Грачу, который и сам был не слишком трезв, а те сняли с Велема пояс и черевьи, уложили на гульбище среди мешков, накрыли овчиной и поставили рядом большой ковшик с водой: проснется – сразу пить захочет.
Очнулся Велем поздно и сквозь шум в голове далеко не сразу вспомнил, что было вчера. Что-то такое с Дивляной… Вроде встретил ее где-то во дворе, куда-то она шла, о чем-то просила… Велем почесался и взвыл, задев свежую шишку на затылке. Куда-то она шла, говорила, что скоро вернется… и кто-то еще там был…
Обнаружив рядом ковшик с водой – собственной работы, с ящеровой головой на ручке, – Велем очень обрадовался и мысленно поблагодарил заботливых домочадцев. Шум в голове понемногу отступал, в глазах яснело. Сходив к реке и умывшись, он почти пришел в себя от свежего воздуха и холодной воды, как вдруг почувствовал тревогу.
– Эй! – Пройдя через сени, Велем стукнул кулаком в дверь истобки. – Проснулись?
– Чего тебе, сынок? – Из-за двери высунулась Молчана. – Ты как? Болит головушка?
– Да нет! – Велем поморщился. Он не так уж сильно вчера набрался, и на похмелье его состояние похоже не было. – Дивляна где?
– Спит еще.
– Спит?
– Спит, а чего такого?
– Ты видела?
– А чего же не видеть? – Молчана в недоумении развела руками. – Глаз у меня нет, что ли?
Она и правда, пока вставала и одевалась, видела на обычном месте Дивляны кого-то под одеялом. Рядом лежала одежда Домагостевой средней дочери, а то, что место Тепляны было пусто и ее одежды не было, женщину не насторожило: она решила, что дочь, которую она обыкновенно будила на заре, сегодня проснулась сама и уже ушла в хлев.
– А-а, – протянул Велем. – Ну ладно, если спит.
– Что, нужна? Отец зовет?
– Да нет вроде. Это я так.
Велем потер лоб и пошел во двор. Что же он не помнит, чем вчера все кончилось, неужели до того набрался? Эдак однажды проснется и не вспомнит, как самого зовут.
Пора было завтракать, а Дивляна все не выходила. Милорада звала ее снизу, и Молчана наконец пошла будить. Наверху она вдруг застала собственную дочь: Тепляна стояла в одной сорочке, с недоумением глядя на разложенную чужую одежду. Здесь было все, вплоть до вязаных шерстяных чулок, белых, с серой кромкой и шнурком.
– Чой-то ты здесь? – только и спросила ее мать, уверенная, что Тепляна давно встала и ушла работать. – А Дивляна где? Хозяйка обыскалась.
– Она… здесь была. – Растерянная Тепляна показала на свою овчину. – Сказала, что ей не лежится, согнала меня… А просыпаюсь – нет… Моя-то шушка серая куда подевалась? С красной каемочкой?
– Так это ты там спала? – Начиная понимать, Молчана одной рукой схватилась за щеку, будто у нее враз заболели все зубы, а другой показала на овчину.
– Я… А она – там.
– Ой, Макошь-матушка… Да где ж она?
– Не знаю…
– И Велем чтой-то приходил, тоже ее спрашивал… Я говорю – спит, а ее тут и не было?
– Ты ее не видела?
– Я тебя видела. – Молчана кивнула на лежанку. Среди меховых одеял виднелось уютное теплое гнездо, где Тепляна, пригревшись, заспалась на все утро, благо никто не будил. – Думала – она… Ой, что же отец-то с нами сделает!
– Я не знаю… Я ничего не знаю! – От испуга у Тепляны на глаза навернулись слезы. – Она сама! Сама все не спала, ворочалась, то холодно ей, то душно, то перина колет! Согнала меня, говорит, на твоем месте посплю, жених приснится… Ой, матушка!
Всплеснув руками, Молчана кинулась к хозяйке. Милорада поднялась в повалушу, будто глупые челядинки могли не заметить ее дочь под одеялом. Бросив взгляд на шушку и черевьи, в которых Дивляна ходила вчера, хозяйка приказала осмотреть ларь. Все вещи дочери были на месте, все! Значит, ушла она в исчезнувшей одежде Тепляны.
– Чего тут? – В сенях, задрав голову, стоял Велем.
Ему было беспокойно, и все утро он краем уха прислушивался к женской суете. Взобравшись по лестнице и увидев Тепляну с одеждой сестры в руках, он переменился в лице:
– Что с ней? Где она?
– А ты что ходишь? – быстро спросила Милорада. Она уже не просто подозревала неладное, а была почти уверена: беда стряслась. – Ты ее видел?
– Вчера видел, совсем на ночь глядя.
– Где?
– Да там. – Велем кивнул в сторону двора. – На ней… Теплянины все одежки были. – Он посмотрел на растерянную дочь Молчаны, которая по-прежнему сидела в сорочке, потому что одеться было не во что.
– Теплянины? – повторила Милорада. – С чего ей наряжаться, ведь не Коляда!
– Вот и я…
– Куда она собралась, голова твоя дубовая? – требовательно спросила мать.
– Сказала, что с Вольгой идет попрощаться…
– И ты ее отпустил? – Милорада в изумлении двинулась на Велема, так что он попятился.
– Нет! – крикнул он. – Не пускал я ее! Она сказала, что попрощается и вернется! Я с ней пошел, чтобы мало ли…
– Ну?
– Видел ее с Вольгой за воротами. Вольгу видел…
– И ты, дубина сучковатая, смолчал? – Мать всплеснула руками, прямо-таки растерявшись от этакой тупости. – Вольга!
– Да я и шагу сделать не успел! – закричал Велем, вдруг вспомнив, чем все кончилось. – Огрели меня по голове, я и не видел кто! То-то у меня шишка на затылке чуть не с кулак, а я подумал, что спьяну грохнулся! Вот!
– Она сбежала! – Милорада скривилась от досады, прикусив губу, и огляделась, будто прямо тут же, в повалуше, искала средство, чтобы поправить дело.
– Нет! Не могла она! Она мне клялась, что вернется! Она не хотела! Если ее увезли, то Вольга увез, а Дивляна не хотела! Ну, Вольга, да я тебе, песий хрен, лишнее-то поотрываю!
Велем стиснул кулаки и зарычал от ярости и досады на собственную глупость. Не зря он так не хотел пускать Дивляну на это свидание. Пожалел сестру, дурень! Он верил, что она не могла сбежать и опозорить род, и не сомневался, что Вольга увез ее силой. Знать бы, он бы сам вышел вместо нее и свернул шею этому…
Милорада уже хотела было послать всю челядь на поиски Дивляны, но вдруг передумала и махнула рукой на Молчану с дочерью:
– А ну молчите обе! И ты не ори! Говорили кому?
– Никому, – сквозь плач произнесла Тепляна. – Только тебе…
– И чтоб молчали обе, как налим под корягой!
– Но как же…
– Где отец? – перебила их Милорада.
– Внизу вроде был…
– Велем, пошли! И молчи, чтоб никто не знал. А вы обе тут сидите и вниз ни ногой!
– Но она не могла…
– Потом разберемся, могла или не могла, а чтоб никто не знал! Иначе мы пропали!
Оставив Велема пока в сенях, хозяйка вошла в истобку с самым невозмутимым видом. Здесь уже сидели поляне во главе со своим веселым воеводой, разряженным, будто жених.
– Ну, как там наша невеста? – поприветствовав ее, осведомился Домагость. – Готова? Сваты ей подарки принесли, не хочет посмотреть?
– Еще как хочет! – весело отозвалась Милорада. – Никак платье не выберет! Одно нехорошо, другое надоело! Как ведь оно бывает!
И она так тепло улыбнулась киевлянам, что те тоже заулыбались и закивали: конечно, невеста волнуется!
– Сейчас придет! – успокоила всех хозяйка. – Пойду потороплю ее!
Она снова вернулась наверх, где еще сидели Молчана с дочерью, и устремилась к ларю.
– Умойся, чучелко! – прикрикнула она на Тепляну, быстро перебирая вещи. – Нет, не надо. Косу только пригладь. Молчанка, бегом вниз, там сидит Ярушка, скажи ей, чтобы дала из большого ларя белую паволоку, в какой она Лелей ходит, и неси сюда. Быстро, быстро, как будто крыша горит!
Когда Молчана вернулась, держа сложенное покрывало, для сохранности завернутое в кусок простого льна, ее дочь Тепляна уже была обряжена в варяжское платье Дивляны из зеленого фризского сукна, с ее пестрым поясом, а Милорада расправляла на ее груди три ожерелья – из разноцветных стеклянных, рыжих сердоликовых и белых хрустальных бусин. За эти бусины и серебряные подвески, за серебряные кольца и браслеты, оказавшиеся на загрубелых от работы руках Тепляны, обеих – и мать, и дочь – можно было легко купить.
– Что это? – Изумленная Молчана застыла на пороге, а хозяйка, не тратя времени на объяснения, взяла у нее из рук сверток.
– А ну, нагнись! – велела она Тепляне и, осторожно развернув драгоценный шелк, накрыла им девушку.
– Ты… что задумала-то, матушка? – дрожащим голосом спросила Молчана.
– А ты сиди здесь и молчи! – сурово приказала хозяйка вместо ответа. – Высунешься или пикнешь – не помилую!
Расправив паволоку, Милорада за руку повела девушку вниз.
– Голоса не подавай, только кивай, если что спросят! – шепотом наставляла она Тепляну по дороге. – Руки из-под покрывала не высовывай – они у тебя как копыта, а Белотур не дурак, догадается. А в остальном не бойся, никто тебя не съест.
Даже если Тепляна и боялась, то возражать, конечно, не смела. Замысел хозяйки выглядел не таким уж безумным: обе девушки были одинакового роста и сложения, а разобрать черты лица под покрывалом, да в полутьме истобки вряд ли получится.
– Вот наша невеста! – с торжеством объявила Милорада, за руку вводя Тепляну в истобку. – Оделась, нарядилась, убралась. А обычай у нас такой, что сговоренная невеста должна под паволокой прятаться, чтобы не сглазил никто.
Яромила вытаращила глаза: что это за новости? Но у нее хватило ума промолчать, и она даже постаралась придать лицу невозмутимое выражение. У Домагостя слегка дрогнули брови, и он взглядом спросил у жены: что это значит? Невесту покрывают только в день свадьбы, но не при сговоре! А Милорада отвела глаза, будто ничего не заметила, – всего случившегося взглядом не расскажешь.
А вот киевлян явление невесты под покрывалом ничуть не смутило. В каждой земле свой обычай, а беречься от сглаза невесте и впрямь надо. Если бы они не были знакомы с дочерями Домагостя, то могли бы опасаться, как бы им не подсунули какую-нибудь курицу щипаную, но Дивляну они уже видели и насчет ее красоты были спокойны. А потому без промедления стали вручать подарки: вино в греческих сосудах, стеклянные кубки, пару косяков цветного шелка.
Подходило время обеда, пора было накрывать столы, и Милорада не могла оставить все на одну челядь в столь ответственный день. Больше всего она заботилась, чтобы никто ни о чем не догадался. Дождавшись, пока муж выйдет, она побежала за ним. Ведь любая заминка делала возвращение истинной невесты все более и более сложным.
– Постой, батюшка! – В сенях Милорада схватила Домагостя за рукав и зашептала в самое ухо: – Беда у нас, девка-то пропала!
– Какая девка? – не понял Домагость.
– Дивлянка. Нету ее нигде, с ночи никто не видел!
– А…
– Это я Теплянку приводила, они ведь будто две ложки одинаковые, твой батюшка как знал – постарался! А Дивлянки нет! Она в Теплянкиной одеже ушла, нарочно девку на свое место подложила.
– А та куда пропала? – воскликнул Домагость, по-прежнему ничего не понимая. – Луни склевали?
– Экий ты, отец, бестолковый! – не сдержалась Милорада, хотя никогда не позволяла себе говорить с мужем так непочтительно. – Сама она ушла! Сама все подстроила, чтобы мы попозже хватились.
– Куда ж она делась?
– Да опомнись, отец! – Милорада в досаде сжала кулаки. – Неужели сам не догадаешься? Кто ее у тебя вот только что просил? Кому ты ее почти что обещал?
– Вольга, что ли? Судиславич?
– Дошло наконец! Доехало! Конечно, с ним! Я заметила, как он еще на пиру поминальном ей все ручки жал, да думала, ладно, пусть утешает, все на глазах ведь! А вон что вышло! Велем видел, как Дивляна к нему ночью шла, видел, что она Теплянкину сряду нацепила, не хотел пускать, а она его уговорила до клети ее выпустить. Ну а там его, дурня, угостили по голове чем-то, он только утром опомнился!
– Вольга, значит! – Домагость посуровел лицом и взялся за бороду. Он никак не предполагал, что дело дойдет до похищения. – Где Велем? Еще кто-нибудь знает?
– Велем да Молчанка с дочерью, больше никто.
– Смотри, чтоб не болтали. И Вельшу ко мне пришли.
Выслушав сына, старейшина первым делом послал его на Святоборов двор. Как и ожидалось, Вольги там не было: хозяин сказал, что плесковский княжич с дружиной уехал еще вчера вечером.
Пока сын ходил, Домагость обдумал происшедшее. Первым его побуждением было грохнуть колотушкой в железное било, висевшее возле гостиного двора, созвать ладожан на вече и потребовать созыва ополчения. Поскольку брак его дочери с полянским князем был одобрен всей Ладогой и заключался для общей пользы, то он был уже не внутренним делом Витонегова рода, а касался всех волховских словен. Но воевода быстро одумался. Похищение было проявлением Вольгиного своеволия, которое князь Судислав едва ли одобрит, а война с Плесковом Ладоге, ослабленной набегом Игволода, на пользу не пойдет и успеха не обещает – ведь здесь больше нет отважного и удачливого Одда Хельги с его дружиной.
Но пусть даже Дивляну удастся вернуть, а плесковский князь согласится выплатить виру за бесчестье и обиду, – сохранить тайну едва ли удастся. Брак Дивляны с киевским князем не сможет состояться, и все мечты о торговле с греками через низовья Днепра пойдут прахом. Спасти дело можно было только одним способом – догнать беглецов раньше, чем они достигнут Плескова, и вернуть Дивляну так, чтобы о бегстве знали как можно меньше людей. Хотя и пойдут слухи, но всегда можно сослаться на бабскую болтовню и наветы. Мало ли кому завидно, что Домагость дочь за князя отдает!
Поэтому, когда Велем вернулся от Святобора, Домагость сразу приказал ему собираться в дорогу.
– Ты ее упустил, ты и ворочай. Парней возьми с собой, десятка три. У Вольги дружины с полтора десятка, и если догоните раньше, чем до Плескова доберутся, то одолеете. А не сумеешь – не миновать нам либо бесчестья, либо рати с Плесковом. Да своей-то дружине не говори пока, в чем дело. И братьям не говори.
– Я скажу, что он Теплянку увез, – предложил Велем. – Девка ведь в ее платье одета.
– Дело говоришь! – Домагость кивнул.
Велем пошел было прочь, но тут же обернулся.
– А может, ну ее? – вдруг сказал он, поглядев на отца. – Мне сдается, доброй волей она сбежала. И сряду Теплянкину она сама надела, а свою оставила – по всему видать, заранее все придумала. Может, пусть себе едет? Она ведь с прошлой осени Вольгу во сне видит, и он ради нее как старался, себя не жалел… Может, пусть? Любовь ведь не волос, с головы не выдернешь.
– А поляне?
– А им Тепляну отдадим. Она почти такая же, они их обеих не знают, авось не догадаются. И рода она тоже нашего.
Домагость на мгновение задумался, потом в сердцах бросил, сердясь еще и на себя, что хоть на миг допустил такую мысль: