Она отказалась пойти с ним, отказалась от того, чего хотела больше всего на свете. Отказалась из-за глупой вспышки духа независимости, из-за холодного эльфа, обитающего в ее голове, который смеялся над любовью и чувствительностью, который видел во всем только смешное, который принимал следование велениям сердца за слабость и утрату свободы. Зная, что все это ложь, она все же прислушалась к его холодному голосу, и вот сейчас она одна, а Джон, наверное, уже на полпути к дому. Вздыхая и зевая, она устало поднялась наверх. Часы в холле показывали половину одиннадцатого.
Она медленно разделась, села на край кровати и стала смотреть в пустоту. Джон сейчас рыщет по верфи, проверяя, все ли в порядке, и раскуривает последнюю трубку, перед тем как подняться в свои смешные комнаты над конторой. Она яростно натянула пижаму, легла и зарылась лицом в подушку.
Должно быть, она проспала часов пять, когда вдруг проснулась от ослепительного света перед глазами. Еще плохо соображая, она села и увидела, что перед кроватью стоит ее дядя с фонарем в руках. Он был полностью одет и, когда она чуть было не вскрикнула, приложил палец к губам и с опаской посмотрел на дверь.
– Шш! – прошептал он. – Мы не должны шуметь, а то они нас услышат. Быстро надевай халат и иди за мной.
Что он имеет в виду? В доме грабители? Дженифер торопливо надела халат и комнатные туфли.
– Они внизу? – спросила она. – До телефона можно добраться? Может быть, если мы станем шуметь, то они испугаются.
Филипп покачал головой и взял ее за локоть.
– Пойдем со мной.
Он привел ее в гостиную, и она с удивлением увидела, что все лампы горят, а в камине разведен сильный огонь. На столе в беспорядке лежали документы, бумаги и, как ей показалось, груды банкнот.
– Что вы со всем этим делали, дядя Филипп? Господи, да вы, похоже, и вовсе не ложились. В чем дело? Значит, никаких грабителей в доме нет? Я ничего не понимаю.
– Не беспокойся, Дженифер, – ответил он. – Сейчас я тебе все объясню. Пожалуйста, сядь.
Не сводя с него удивленного взгляда, Дженифер села, а он тем временем стоял спиной к камину и потирал руки.
– Ты видишь эти разбросанные но столу бумаги?
– Да, конечно. И что дальше?
– Это деньги. Целые пачки, связки. Все мои деньги, акции, паи, ценные бумаги – хрустящие купюры Английского банка. Они принадлежат мне, понимаешь, мне и больше никому.
– И что вы собираетесь с ними делать?
– Этого вопроса я и ждал. Тебе хочется знать, кто будет наследником всего этого, тебе хочется знать, кто получит право их тратить, когда я умру. Вижу, твои пальцы так и тянутся к столу – я тебя знаю, я тебя знаю. Ты думаешь, что все это достанется тебе, да? Но ты ошибаешься, ты не прикоснешься ни к пенсу, ни к фартингу. – Он дрожал от волнения и указывал на Дженифер пальцем.
– Все эти месяцы ты считала себя наследницей, не так ли? Отрицать бесполезно, я видел тебя насквозь, я наблюдал за тобой. Но ты ошибалась, безнадежно, жестоко ошибалась. Посмотри на меня, говорю тебе, посмотри на меня.
Филипп визгливо рассмеялся, наклонился над столом, схватил несколько бумаг и, разорвав их пополам, стал размахивать ими перед ее глазами.
– Вот… вот… вот твое драгоценное наследство. Дженифер молчала. Теперь она окончательно поняла, что ее дядя сумасшедший и надо действовать очень осторожно, чтобы не причинить непоправимого вреда ни себе, ни ему.
– Дядя Филипп, – мягко проговорила она, – что, если мы поговорим об этом завтра утром. Вы устали, и вам лучше лечь спать.
Он обратил на нее свои узкие глаза, и его губы медленно расползлись в улыбке.
– Нет. Я тебя слишком хорошо понимаю. Ты думаешь, что я старик, которого тебе ничего не стоит обмануть. Я тебя знаю. Стоит мне уйти, ты заберешься сюда и украдешь то, что тебе не принадлежит. Нет, я слишком умен, тебе меня не провести, я слишком умен.
Он пересек комнату и открыл дверь. Дженифер почувствовала непривычный едкий запах, идущий из коридора, запах пожара. Она вскочила и бросилась к двери.
– Что это, что вы сделали?
В воздухе стоял густой дым, он поднимался из холла внизу. Она увидела языки пламени, которые пожирали деревянные перила лестницы, лизали бумажные обои на стенах.
Дженифер сразу вспомнила про двух слуг, спавших на верхнем этаже дома. Но дядя втолкнул ее обратно в кабинет и запер дверь на ключ.
– Нет, ты не уйдешь, – закричал он, – ты останешься со мной. Я буду не один, иначе они прорвутся ко мне и задушат. Мы не должны их впускать. Помоги мне удержать их за дверью, Дженифер.
Он схватил каминные щипцы и вытащил из камина пылающее полено. Застыв от ужаса, не в силах издать ни звука, она смотрела, как он поджигает портьеры, ковры, бумаги на столе. С портьер пламя перекинулось на обои, сияющее, яростное, оно разрушало все, что попадалось на его пути.
Филипп хватал с полок книги и одну за другой бросал их на середину комнаты. От дыма было трудно дышать, перед глазами Дженифер мелькали черные пятна; пламя лизало потолок, бушевало по всей комнате, а в самом центре дядя Филипп с опаленными волосами, смеясь и одновременно рыдая, беспорядочно разбрасывал вокруг себя книги и бумаги, давая все новую и новую пищу ненасытному пламени.
Дженифер с громким криком бросилась к двери и всем телом налегла на нее, но дверь не поддавалась. Дым проник ей в легкие, и она, кашляя, задыхаясь, упала на колени; слезы текли по ее щекам. Она стала шарить руками по полу в поисках ключа, который Филипп бросил рядом с дверью, и, наконец найдя его, вставила в замочную скважину. Она открыла дверь, но вихрь клубящегося дыма из коридора и обжигающий жар горящей лестницы заставили ее отступить на шаг.
За спиной она услышала грохот: высокий застекленный шкаф отделился от стены, развалился, и его обуглившиеся части рухнули в поджидавшее их пламя.
– Дядя Филипп! – закричала Дженифер. – Уходите, уходите!
Он услышал ее голос и, покачиваясь, задыхаясь, двинулся к ней.
– Прочь, Джозеф, говорю тебе, прочь от меня.
Он угрожающе поднял стул над головой и метнул его в Дженифер, жар был так силен, что выбросил ее за порог, и, оглушенная, обливаясь кровью, она упала в коридоре. Она с трудом поднялась на ноги и добралась до лестницы, ведущей к комнатам верхнего этажа. До нее долетел крик ужаса, и, оглянувшись, она в открытую дверь кабинета в последний раз увидела согбенную фигуру дяди Филиппа: в одежде, охваченной пламенем, вытянув вперед руки, он кружился по комнате, и языки пламени плясали у него под ногами…
Превозмогая тошноту и головокружение, цепляясь за перила лестницы, едва передвигая ноги, она пыталась уйти от бушующего внизу огня, но при этом смутно сознавала, что спасения нет. Часть нижней площадки обвалилась, Дженифер видела, как пол разверзся и рухнул в бездну.
От стен кабинета уже ничего не осталось; почерневшие, обгоревшие, они исчезли, оставив за собой пустоту. Исчез и дядя Филипп.
Словно пелена тумана окутала Дженифер, сдавила ей горло, лишила зрения, и вот она падает, падает – частица ревущего пламени, обваливающихся камней.
Услышав, как захлопнулась входная дверь, и поняв, что Дженифер окончательно попрощалась с ним, Джон повернулся и зашагал вниз по улице.
Он был раздражен и сердит на Дженифер за то, что она не прислушалась к его словам.
Его одолевало беспокойство и ему гная тревога, он знал, что дома все равно не сможет заснуть. Придя на верфь, он направился к берегу, немного постоял, любуясь спокойной водой гавани, чистым, залитым звездным сиянием небом, затем прыгнул в лодку и, взявшись за весла, стал быстро грести к противоположной стороне бухты. Отлив не доставлял ему особых хлопот, и маленькая лодка под его мощными гребками быстро неслась по воде.
Джон надеялся, что зарядка тела поможет духу избавиться от страха и тревоги и вместе с усталостью придет покой. Он старался убедить себя, что овладевшее им чувство – не что иное, как потребность чисто физической близости с Дженифер, что его усилия заставить ее пойти к нему объясняются только этим и ничем иным. Его страдания – следствие того, что он потерпел фиаско.
Но, рассуждая так, он сознавал, что в его обвинениях в собственный адрес есть большая доля истины; но сознавал в глубине души и то, что существует и другая, более серьезная причина. Страх за Дженифер. Ей грозит какая-то опасность, готовится нечто ужасное, чтобы разбить их счастье и унести ее в места далекие, пустынные. Скрытые в нем силы предвидения, вопреки его воле пробудившись, быстро, безмолвно овладели им и сделали жертвой страха, лишенной возможности защитить девушку, которая ему принадлежит и которая лишь посмеялась над его странными предупреждениями.
Джон бессознательно греб в сторону Полмирской заводи; темный корпус потерпевшей крушение шхуны бросал тень на воду. Закрепив фалинь, Джон поднялся на борт, вошел в темную каюту, сел на скамью у стола и сжал голову руками. Здесь он впервые увидел Дженифер, здесь, досадуя на его вторжение, она впервые взглянула на него: голова закинута назад, на щеках слезы. Здесь они читали письма ее отца: их плечи совсем близко, ее волосы касаются его щеки.
Со странной смесью удовольствия и боли Джон вспомнил, что здесь же он впервые ее поцеловал: стоя на сходнях между каютой и палубой, она сверху вниз смотрела на него, и он, ослепленный чувством, природу которого не мог определить, подхватил ее на руки, отнес в каюту, и они плотно прижались друг к другу. "Дженни, – шептал он, почти касаясь ее губ своими губами, – Дженни, Дженни".
Потом они сидели на берегу, смотря друг на друга новыми глазами. Дженифер была задумчива и молчалива, а он в радостном возбуждении не мог оторвать от нее своих рук и губ. Немного позже, уже привыкнув друг к другу, они весело смеялись над первыми мгновениями любовной лихорадки и согласились, что они первая влюбленная пара, сделавшая корабельную каюту местом свиданий.
Мысли Джона стали путаться, он уронил голову на руки и вскоре заснул. Через несколько часов он проснулся, дрожа от холода, и решил, что пора возвращаться.
Он снова спустился в лодку и внимательно посмотрел на белое носовое украшение над головой. Ему показалось, что вырезанная из дерева женская фигура что-то шепчет ему, советует поспешить, если он хочет спасти Дженифер – опасность и впрямь настигла ее, она нуждается в его помощи.
Джон повернулся к погруженному в ночную тишину Плину и, остановив взгляд на том месте, где по холму террасами тянулись городские улицы, понял все.
Там ярким пятном во мраке ночи возносился столб огня.
Когда Джон подбежал к дому, ему пришлось проталкиваться через шумную толпу, которая собралась на улице.
Одного небольшого насоса было недостаточно, чтобы справиться с таким страшным пожаром, и, хотя люди яростно, без устали, направляли шланги на горящее здание, взлетающие в воздух и бьющие по стенам струи воды не могли потушить прожорливые языки пламени, которые, крутясь и извиваясь, поднимались к небу.
Джон схватил за плечи пожарного и, заглушая рев и треск огня, крикнул ему в ухо:
– Их спасли? Люди, которые были в доме… их спасли?
Пожарный покачал головой, в его глазах читался испуг, лицо было пепельно-серое. Он показал рукой на спасательную лестницу, подведенную к одному из окон верхнего этажа.
– Спустили двух женщин, здешних служанок, но стены рушатся, остальные этажи, должно быть, уже целиком прогорели. Смотрите… смотрите, мистер Стивенс!
Из уст всех собравшихся у горящего дома вырвался вопль, один из пожарных поднял руку и громко крикнул:
– Отойти, говорят вам, всем отойти!
Часть передней стены рухнула, превратившись в груду дымящихся кирпичей и обуглившегося догорающего дерева. Пожарные спали отводить спасательную лестницу от обреченного здания.
– Нет… нет! – закричал Джон. – Внутри еще остались живые люди, говорю вам, остались. Вы должны до них добраться… должны, должны.
Спасательную лестницу снова приставили к верхним окнам.
– Назад, мистер Стивенс, – крикнул кто-то, – назад, там никто не мог остаться в живых… слишком поздно, пламя всех уничтожило.
Не обращая внимания на крики и предостережения, Джон поднялся по спасательной лестнице. Он прыгнул в окно, и его окутали густые клубы дыма, дым заполнял легкие, мутил рассудок.
– Дженифер… – звал Джон, – Дженифер…
Он ощупью пробирался вперед, пока не споткнулся о догорающую, полуобрушившуюся балюстраду лестницы, где его едва не касались свирепые языки пламени, поднимающиеся снизу из коридора.
– Дженифер, – снова позвал он почти без всякой надежды. – Дженифер… Дженифер!
И тогда он увидел, что она лежит на той части лестницы, которая вот-вот провалится вниз. Ему показалось, что она ускользает от него, ускользает в бездн ужаса, в пропасть, объятую ненасытным пламенем.
Он подобрался ближе, взял ее на руки и, вернувшись на площадку, увидел, что лестница, где она лежала, на глазах исчезает, объятая пламенем, которое, наступая, неуклонно приближается к ним.
Кто-то держал его за руку, кто-то кричал ему в ухо, и он понимал, что их тащат прочь… прочь из слепящего, удушающего дыма к холодному, свежему воздуху открытого окна, к волнующимся небесам и падающим звездам, к крикам людей, которые с нетерпением ждут внизу…
Открыв глаза и увидев, что Джон стоит перед ней на коленях, Дженифер улыбнулась и протянула к нему руки. Он поднял ее, прижал к груди, и, когда она в полном неведении о том, что произошло, уткнулась лицом в его плечо, он увидел, что от дома, который они только что покинули, остался один остов, прочерченный на фоне темного неба.
Глава двенадцатая
Дженифер Кумбе стоит на холме над Плином и смотрит вниз на гавань.
Солнце уже давно взошло, но утренний туман еще окутывает городок, придавая ему сказочное очарование, словно некий призрак благословил его своим прикосновением. Влекомая отливом вода покидает гавань и сливается с невозмутимо гладкой поверхностью моря. Одинокая чайка, распластав широкие крылья, на мгновение застывает в воздухе, затем с неожиданным криком ныряет вниз и тонет в клубящемся над морем тумане.
Три с половиной года прошло с того ночного пожара, с той ночи, когда Джону и Дженифер казалось, что они навсегда потеряют друг друга. Эти полные беспокойства и радости годы прошли быстро, ужас и боль для обоих остались всего лишь смутным воспоминанием, ничто не угрожало их счастью, никакие страхи и тревоги не могли омрачить их покой.
В Плине мало что изменилось. Почерневшие развалины дома на Мэрайн-террас снесли и, когда были убраны последние груды кирпича, на их месте построили новое здание, где разместилась частная гостиница для приезжих, которых особенно много в летние месяцы.
Поблекшая вывеска "Хогг и Вильямс", некогда висевшая на кирпичном здании конторы на набережной, исчезла, и теперь на его двери красуется гравированная золотыми буквами табличка "Джеймс Остин Лимитед".
Плин остается все тем же небольшим процветающим городом. Двенадцать месяцев в году корабли каждый день заходят в его гавань и направляются к пирсам в устье реки. Звук сирен, отраженный ближайшими холмами, гулким эхом плывет в воздухе. Одна из самых примечательных частей современного Плина – это верфь, которая перешагнула прежние границы и теперь тянется до самой Полмирской заводи. Она не портит окружающий ландшафт, на ней нет уродливых металлических балок, неприглядных построек. Верфь Джона Стивенса – это лес невысоких мачт, аккуратные штабеля прекрасного строевого леса, а под навесами – недостроенные гладкие корпуса судов.
Эти спортивные яхты знамениты на все Западное побережье, а их строитель один из самых любимых и уважаемых жителей Плина.
Дженифер оборачивается и видит, что по склону холма к ней поднимается Джон. Она улыбается и идет ему навстречу.
– Что ты здесь делаешь? – спрашивает она. – Разве ты не знаешь, что тебе следует быть на верфи и в поте лица трудиться ради своей мерзкой жены и сына?
Джон смеется и привлекает ее к себе.
– Даже если на нас смотрит пятьдесят миллионов человек, мне все равно. Я должен был пойти за тобой и сказать тебе, что ты мне чертовски надоела. Знаешь, Дженни, ведь сегодня ровно три года, как мы женаты? Это же целая вечность.
Она запускает пальцы в его волосы и скидывает их ему на глаза.
– Помнишь, как трезвонили в Лэноке колокола и как мы злились, ведь мы никому ничего не говорили? Мы решили, что будет очень романтично отправиться в церковь на лодке по Полмирской заводи, но мотор на полпути заглох!
– Да, и я подумал: "Слава богу, теперь я не обязан жениться на этой женщине".
– Джон… иногда я бываю угрюмой, раздражительной… ты никогда об этом не жалел, я серьезно?
– Дженни, дорогая…
– Странно думать, что мы всегда будем вместе, Джон, и больше нам никто не будет нужен. Странно думать, что наши отцы и матери тоже любили, и наши деды и прадеды… возможно, они произносили те же слова, что мы говорим друг другу, здесь, на вершине Плинского холма, в такое же солнечное утро.
– Милая, к чему о них думать? Сегодня во мне говорит эгоист – я хочу помнить только нас самих, а не все эти маленькие грустные надгробные плиты на Лэнокском кладбище.
Она неожиданно прильнула к нему, и ее взгляд через его плечо устремился вдаль.
– Сто лет назад здесь стояли двое других, Джон, как сейчас стоим мы. Мы кровь от их крови, плоть от их плоти. Возможно, давным-давно они были так же счастливы, как мы сейчас.
– Ты так думаешь, Дженни?
– Ах! Джон, люди могут говорить все, что им заблагорассудится, о работе, честолюбии, искусстве, красоте – о смешных мелочах, из которых состоит жизнь, – но на всем белом свете важно только одно: ты, я, наша любовь и Билл, который сучит ножками на солнце в саду.
Они молча спускаются по склону холма. Их дом в пяти минутах ходьбы от верфи. Светлый, просторный, он стоит у самой воды на месте бывшего склада, где Томас Кумбе делал модели своих кораблей. Прилив, заливая эллинг, подкрадывается почти к самым его дверям.
Биллу два года. Он лежит на животе и выдергивает руками траву. Дженифер поднимает его и шлепает по пухлой попке. Джон щекочет ему нос соломинкой, Билл чихает и заливается смехом.
С противоположной стороны гавани доносится стук молотков и треск дерева под ударами топоров. В Полмирской заводи рабочие разбивают остатки потерпевшего крушение судна. Сейчас ото просто груда полусгнивших бревен.
Дженифер поднимает взгляд на огромную балку, которая выступает из стены дома над комнатой с окнами на гавань.
Это детская Билла.
К балке прикреплено носовое украшение корабля. Оно парит надо всеми – небольшая белая фигура с прижатыми к груди руками, вздернутым подбородком и глазами, устремленными в морскую даль.
Высоко над домами и серыми водами гавани улыбается и реет на свободе дух любви.