Спустя много лет прочла я роман "La Fille aux yeux d’or" – "Златоокая девушка" моего любимого писателя Бальзака и вдруг наткнулась почти на те же самые слова, про пятку императрицы! И поняла, почему герой этого романа, Анри де Морсе, показался мне столь знакомым. Да ведь это совершеннейший портрет графа д’Орсе (даже фамилии звучали похоже)! "Горячий огонь очей, прелестные алые губы, шелковистый блеск черных кудрей, белая кожа, нежный овал лица превращают этих юношей в прекрасные цветы человеческие…" Только глаза у графа были черные, а у де Морсе – синие. Впрочем, возможно, Бальзака ввели в заблуждение те дьявольские синие огоньки, о которых я по сей день помню, а что он беседовал с привратником дома, где жил граф, я теперь не сомневаюсь – иначе откуда бы знал про эту "пятку императрицы"! И главная фраза, которая довершала портрет де Морсе, была такая: "Для женщины увидеть его – значило потерять голову, загореться одним из тех желаний, которые испепеляют сердце". Это о нем, о графе д’Орсе, сказано, именно таков он был, и неисполнимым желанием я загорелась…
Но что было делать? Это уж спустя какие-то годы я осмелела настолько, что научилась сама делать выбор меж мужчинами и первая открывала им свои чувства и желания. А в те дни была еще робка. Неопытна… Наконец я уснула, успокоенная словами Ариши и уповая на то, что утро, как всегда, вечера мудренее. Как выйдет, так и выйдет!
Странно мне теперь, вспоминая те события, одно: собственная готовность совершить адюльтер меня ничуть не смущала, хотя вроде бы и помыслить о таком приличной женщине нельзя. Хотя что тут странного? Увы, жизнь при дворе пронизана тончайшим ароматом распутства, и на самом деле женщину готовят к возможности измены не столько пылкие ухаживания мужчин, сколько самые разговоры о том, что многие изменяют. Начинаешь думать: "Дозволено другим, значит, дозволено и мне!" Это снимает нравственные засовы, отмыкает замки верности, и мы охотно сбрасываем ее цепи, особенно если брак не скреплен взаимной любовью мужа и жены. Исподволь ты не только готова согрешить, но даже мечтаешь об этом. Что и говорить, порок имеет свою привлекательность!
Но если я даже и желала увидеть графа – и не только увидеть! – то возможности такой у меня не было. Борис Николаевич, который узнал точную дату нашего представления ко двору и который был весьма щепетилен насчет внешнего вида, уже приметил, что наши туалеты и прически несколько отстают от современной моды (пожалуй, и встреча с графом, который до кончиков ногтей был изыскан, щеголеват, моден, неподражаем, оказала свое влияние), да и особые одежды для морских купаний следовало изготовить, поэтому теперь мы не только никуда не езживали, но и вовсе света белого не видели, проводя все свое время в деспотическом обществе торговцев тканями, украшениями, обувщиков, портных, белошвеек, куаферов и учителя придворных манер…
Правда, в последний день выяснилось, что придворные чины иностранных государей должны были явиться в своих мундирах, так что c шитьем новых фраков и множества жилетов для моего супруга спешку устроили напрасно. Зато Борис Николаевич много хвалил себя за то, что свой придворный мундир взял с собою.
Мне приходилось много слышать, особенно от иностранцев: мол, русский двор слишком строг и официален, церемониал здесь жесток и непреклонен, этикет чрезмерно суров. Не стану спорить, скажу лишь, что церемониал и этикет на то и существуют, чтобы чрезмерную свободу ограничить. На что будет похоже, если в присутствии высоких особ всяк станет вести себя как ему Бог на душу положит?! Во всем порядок нужен, только порядок сей не должен быть нелеп, а вот то, с чем столкнулась я при представлении французскому государю, было как раз не порядком, а сущей пыткой.
Например, надобно было (да не только мне, а всем дамам, коим следовало представляться!) взять особенные уроки у придворного учителя танцев мсье Абраама. Ему было восемьдесят лет и он напоминал мне кузнечика, который слез с булавки в коллекции какого-нибудь неистового энтомолога, дрыгает ножонками и в любую минуту готов снова быть булавкой проколотым. Думаю, кабы привелось мне увидеть Серджио Тремонти восьмидесятилетним, я б нашла его таким же: на кривеньких ножках, с подагрическими ручонками, с морщинистым, что печеное яблочко, но при том набеленным и нарумяненным личиком. Мсье Абраам учивал манерам еще саму Марию-Антуанетту, считал то время наилучшим в своей жизни, а потому сохранил пристрастие к выцветшим кружевным воротникам и пудреным парикам. Диво, как его голова не слетела в корзину гильотины – кажется, мсье Абраам успел эмигрировать в Кобленц, а может, и в Лондон: он мне говорил, да я уже запамятовала. Его вновь призвали ко двору при Реставрации, когда начали возрождать старинный этикет.
За три урока он обучил меня управляться с пышным придворным платьем, из чего самым трудным было научиться отбрасывать каблуком длинный шлейф, чтобы он, как ему положено, волочился по полу, а не путался в ногах. Также научили меня трем видам реверансов разной глубины и продолжительности. Урок начинался с того, что мсье Абраам провозглашал пискляво: "Мадам, представьте, что я – его величество король!" – и проходило некоторое время, пока меня переставал душить смех.
Приезжал мсье Абраам всегда с опозданием, уезжал суматошно – бедный кузнечик был в Париже нарасхват!
К ночи я падала в постель, изнемогая не от желания, а от усталости, даже снов грешных не видала, и ко дню, назначенному нам быть во дворце Тюильри, на приеме у его величества, пришла к убеждению, что графа мне увидеть не судьба.
Нам не повезло – было холодно и шел дождь, а являться в Тюильри в мантильях или даже в шалях запрещалось этикетом, и жалко было наблюдать вереницу разодетых в пух дам – все как одна с голыми плечами, в белых платьях с тренами, в жестких высоких прическах, – которые шествовали от павильона к павильону. Если в Тронном зале наши туалеты были еще безукоризненны и мы с легкостью проделывали три необходимых реверанса (первый следовало сделать при входе в галерею, где стоял король, окруженный своей свитой, второй – когда расстояние между ним и приближающейся к нему дамой сократится на треть, и третий, самый глубокий, почтительный, продолжительный, – еще через десять шагов, а затем король приближался, взглядывал на даму и небрежно-ласковым мановением руки отсылал ее прочь, не говоря ни слова), то постепенно наряды и прически теряли свой блеск под дождем, пока мы брели к другим флигелям, чтобы засвидетельствовать свое почтение членам королевской семьи.
Королева непременно удостаивала дам какой-нибудь реплики, однако реплики эти были нелицеприятны. Одной девушке она бросила: "Вы слишком бледны", второй: "Вы слишком быстро ходите", а я удостоилась брезгливого: "Вы слишком красивы!"
Дрожа от холода, в туфельках, которые – о знаменитые изделия французских башмачников, наши-то петербургские сапожники куда прочнее шьют! – мигом раскисли на моих ногах и превратились в какую-то кулагу, которая держалась лишь благодаря ленточкам, я с тоской вспоминала русский двор с его "суровым этикетом" и мечтала только об одном – скорей, желательно прямо сейчас, воротиться домой, в Россию.
Наконец мы встретились с Борисом Николаевичем – представление мужчин происходило отдельно, – мундир которого изрядно вымок, однако он был предоволен почтением, которое оказывали ему сопровождавший его наш посол Поццо ди Борго и французы.
– Скоро ли мы вернемся? – с грустью спросила я.
– Да сейчас же и домой, князь, конечно, заждался, – ответил Борис Николаевич.
– Да нет, в Россию когда воротимся? – стуча зубами и не в силах согреться под всеми шалями, которыми окутала меня Ариша, простонала я.
– И-и, матушка! – воскликнул мой муж, который частенько говаривал вот так по-московски, по-старинному. – Нам еще на воды ехать, натуру вашу врачевать. Домой она собралась! Эва! Вот завтра и послезавтра мне у Карла Осиповича (так все русские называли Шарля-Андре Поццо ди Борго) по нашим делам касательно молодого Якова Толстого надобно быть, затем бал у барона Ротшильда, а после него и отправимся с вами в Дьепп. Не знаю, как вы, а я по горло сыт Парижем и его суетой.
– Но я не сыта, – мрачно буркнула я, постепенно согреваясь и обретая лучшее расположение духа. – Я его почитай и не видела!
– Ну так возьмите завтра карету Петра Федоровича и отправляйтесь путешествовать, – благодушно разрешил супруг. – Туалеты, слава те Господи, готовы с избытком, о них более хлопотать нужды нет. А за мной Карл Осипович пришлет экипаж.
Я сразу почувствовала себя лучше…
Эта ночь, когда Ариша отпаивала меня привезенной из России сушеной малиной, чтобы я не простудилась после "небесной ванны" в Тюильри, вновь вернула меня к горячечным мыслям о графе. Не могу передать, как же мне хотелось увидеть его! Но каким же образом? Не появиться же на улице Бурбонов, возле дома маршала Нея, который снимали Блессингтоны, не напрашиваться же в гости, не представляться же леди Блессингтон, любовнице графа! Что же делать? Ездить по улицам в надежде встретиться с ним невзначай? Кажется, ничего больше не остается, только надо спросить у Петра Федоровича, какие нынче самые модные места во французской столице, ведь денди небось только в модных местах и появляются.
Оказалось, что в будние дни это сад Тюильри (опять, вообразите, Тюильри!), вернее, его широкая аллея (в воскресенье приличные люди там не гуляют, аллею заполняют толпы буржуа), площадь Согласия, Елисейские Поля, Булонский лес и, конечно, Бульвары.
Я поблагодарила, но тут же чуть не откусила себе язык, потому что князь, почитая меня за провинциалку (ну совершенно как если бы я приехала в Санкт-Петербург из какого-нибудь там, ну, не знаю, Нижнего Новгорода, что ли!), непременно решил сам устроить мне экскурсию по Парижу. И ведь не откажешься! Поэтому весь последующий день я находилась в обществе князя и разглядывала Париж.
Правда, сначала мы отчего-то посещали довольно-таки страшные места.
Скажем, первым делом поехали на улицу Ферронери, где исстари продавались скобяные изделия, и князь с видом заправского гида сообщил, что здесь, возле лавчонки с пророческим наименованием "Пронзенное сердце", был некогда убит король Анри IV. Говорят, его убийца Равальяк тут же и купил свой нож.
Потом покатили в церковь Святого Евстафия, что возле рынка с обжорным названием "Чрево Парижа". Князь Петр Федорович сообщил, что еще до последних дней тут вешали преступников, и трупы долго висели в виду зеленных и мясных рядов. Потом торговки все же умолили городские власти, и виселицу убрали. А церковь, по словам Тюфякина, прославилась прежде всего тем, что в ней отпевали адвоката Мирабо, одного из известных лицемеров конца минувшего века, который поддерживал то власть короля, то революционеров. Когда его отпевали, внутри церкви, о Господи, это вообразить немыслимо, ударил траурный салют из двух тысяч ружей враз. Стены выдержали, но осыпалась штукатурка и разбились стекла витражей.
Мы побывали, само собой, и на площади Бастилии. Я, конечно, знала, что там некогда стояла знаменитая тюрьма, от которой камня на камне не оставили проклятые санкюлоты, однако невольно вздрогнула, увидав посреди площади… слона! Да-да, обелиск с Гением Свободы, почему-то похожим на Меркурия, на который теперь пялится досужая публика, проходя через знаменитую площадь, воздвигли, дай Бог памяти, лишь при Луи-Филиппе… Или при Наполеоне III?.. Нет, все же при сыне этого отвратительного предателя Эгалите, по счастью, поплатившегося за свое ренегатство!
А в ту пору, когда я первый раз оказалась в Париже, на месте Бастилии стоял именно гигантский гипсовый слон! Еще во времена Первой Империи здесь, оказывается, решили воздвигнуть фонтан в виде слона. Модель-то гипсовую отлили, но с погибелью Наполеона Бонапарта дело заглохло, и слона впоследствии заменили колонной. Я в этих местах более никогда не бывала: незачем было шляться там, где еще не выветрился запах крови, а пуще всего напугал меня этот серо-белый слон-призрак на месте призрачной Бастилии…
Мы побывали на площади Людовика XV, в ужасные годы названной площадью Революции, а при Наполеоне Бонапарте – площадью Согласия. Ее еще не венчал Луксорский обелиск, и прекрасных фонтанов по углам площади еще не было построено – они появились куда позднее, а в подножиях статуй понаделали апартаментов, которые потом сдавались городскими властями за немалые деньги… Когда я об этом узнала, я тотчас вспомнила рассказы князя Тюфякина о том, что в стародавние времена по обочинам всех мостов в Париже настроены были сплошной стеной лавки, над которыми лавочники понаделали себе жилищ, словно птицы небесные свили гнезда, но уже при Наполеоне Бонапарте от этого и следа не осталось!
На площади Согласия по-прежнему стояла статуя Свободы, от вида которой мне сделалось дурно. Я уже наслышана была, что рядом с ней в революционные года находилась гильотина, воздвигнутая на месте конного памятника Людовику XIV, и именно здесь в корзины палача упали головы многочисленных страдальцев, а в их числе короля Людовика ХVI и королевы Марии-Антуанетты, мадам Дю Барри, Шарлотты Корде, Робеспьера, Дантона и Сен-Жюста – жертв революции и ее вдохновителей. Статуя, как говорят, была вся забрызгана кровью…
– Дай Бог здоровья нашему монарху, который вовремя уничтожил революционную заразу в России, – сказал князь Петр Федорович с непривычной, незнакомой мне серьезностью. – Отец мой хорошо помнил пугачевский бунт, а я помню его рассказы. Не дай Бог детям и внукам нашим дожить до чего-то подобного, особенно если оно будет крепко сдобрено иноземной русофобией и на ней заварено!
Тут князь заметил, сколь я бледна, и поспешил велеть кучеру ехать по Елисейским Полям к площади Этуаль.
Зрелище Елисейских Полей несколько улучшило мое самочувствие. Конечно, роскошных особняков здесь было еще немного, но по широкому проспекту, в два ряда обсаженному деревьями, разъезжали прекрасные кареты, сопровождаемые щеголеватыми всадниками. Однако прекрасного всадника с чарующими глазами, одетого с вызывающей смелостью, я так и не увидела. Некоторые фланировали туда-сюда, от Этуаль до Тюильри, но большинство все же направлялись в Булонский лес, доезжали даже до Лонгшамп.
Помня слова князя, дескать Булонский лес – это модное место, я изъявила немедленное желание там побывать в надежде, что мы увидим графа, однако ни его, ни берез я не нашла, как ни искала, и разочарованно, вполуха слушала рассказы Петра Федоровича о том, что здесь когда-то водилось много дичи и даже волков, и якобы действие знаменитой сказки "Le Petit Chaperon Rouge" происходило именно в этих чащах – конечно, до того, как "король-солнце" велел прорубить здесь прямые аллеи и Булонский лес сделался любимым местом дуэлянтов.
– И дуэлянток, – с лукавой улыбкой присовокупил князь Тюфякин. – Мне рассказывали, что здесь две дамы – одна полька, другая француженка – обнажили рапиры ради красавца-актера, который, вообразите, был влюблен в третью. Наверное, был такой же сердцеед, как наш граф д’Орсе. Кстати, я слышал, будто он чуть не каждый день катается на Монмартре, того и гляди вся эта блестящая кавалькада туда зачастит тоже…
Меня словно молнией пронзило. Какая же я глупая! Разъезжаю по какому-то несчастному Булонскому лесу, выслушиваю истории о былых временах, в то время как граф, можно сказать, назначил мне свидание и назвал его место! Монмартр, ну конечно!
Всю обратную дорогу я раздумывала, как бы полюбезней отвязаться завтра от милого, доброго, но несколько назойливого Петра Федоровича, но вышло, что голову я ломала напрасно: вечером мой супруг заявил, что Поццо ди Борго желал бы непременно видеть завтра у себя также и князя Тюфякина.
Князь всплеснул руками – он всегда был очень рад почувствовать свою значительность, тем паче не только светскую, но и политическую – и извинился, что назавтра оставляет меня одну. Я внешне была воплощенное огорчение, хотя с трудом удерживалась, чтобы не запрыгать от радости. И, разумеется, на следующий день, лишь только муж мой отбыл в карете, присланной послом, на рю Лаффит, чтобы захватить по пути князя, я велела Арише передать кучеру, что нынче мы едем на Монмартр.
…Он и теперь еще сущая деревня на живописном зеленом холме, хотя и стали строить дома для бедноты, даже проложили улицы к новым бульварам, устроили увеселительные заведения редкостной, по слухам, непристойности, а в ту пору, когда я впервые побывала на Монмартре, там еще сохранились следы каменоломни, где добывали известняк, а также стояло несколько мельниц, на которых этот известняк дробили с помощью огромных жерновов. Парижане, едва проснувшись, имели обыкновение смотреть, в какую сторону крутятся лопасти этих мельниц: откуда ветер дует и на чью мельницу. Кругом паслись козы и свиньи… Между прочим, деревенский – совершенно не парижский! – вид Монмартра меня ничуть не поразил и не смутил. В Петербурге ранним утром, когда, бывало, возвращаешься с бала, можно было слышать пастуший рожок, и хозяйки гнали коров по мостовым к заставам – на выпас. Впрочем, коров на Монмартре не было. Галльские петухи вовсю оглашали округу своим задорным "ко-ко-ри-ко", а куры вторили им: "Кот-кот-кодет!" Да-да, во Франции не только все, даже маленькие дети, говорят по-французски, чему в свое время зело удивлялся граф Головин, но и петухи с курами орут на французский манер, и кошки мурлычут – "рон-рон", собаки лают – "ау-ау", и свиньи хрюкают – "гроин-гроин"!
Говорят, где-то здесь, на вершине Монмартра, в незапамятные времена был обезглавлен язычниками христианский епископ Дионисий. Он взял в руки свою отрубленную голову и прошел с ней несколько миль, и на том месте, где он упал, построили аббатство, названное его именем – Сен-Дени. Ну как тут не вспомнить нашего Меркурия Смоленского, который некогда был ратником, стоял на часах близ Смоленска, однако его предательски убили подкравшиеся татарские лазутчики. Меркурий взял в руки отрубленную голову и прошел к нашему стану, успев предупредить воинов о нападении врагов…
Мне только и оставалось, что думать о злосчастных Дионисии с Меркурием, ибо, сколько ни тряслась княжеская карета по ухабистым колеям Монмартра, сколько ни бродили мы с Аришей по его тропкам, толку не было: графа я так и не встретила.
Унылая и злая, вернулась я домой, размышляя, поехать ли завтра на Бульвары или уж махнуть рукой на графа и свое по нему томление, которое так меня донимало. Борис Николаевич и Тюфякин уже воротились из посольства. Говорить мне ни с кем не хотелось; я пробормотала только, что от парижского воздуха у меня сделалась мигрень и хочется немедленно в постель.
Муж мой сделал недовольную гримасу, явно собираясь что-то сказать, но Петр Федорович его перебил: