Присев в кресло, я, стараясь это сделать незаметно, приподняла край подола и разгладила слегка сползший чулок. Слуги разносили повсюду прохладительные напитки. Я взяла бокал с оржадом и откинулась на спинку кресла. Князь Борис был шагах в трех от меня, занятый разговором с кем-то, уж не припомню теперь. И вдруг я ощутила чей-то взгляд. Повернула голову – и увидела напротив себя того самого мужчину в цветных жилетах. Он стоял чуть поодаль и разглядывал меня в лорнет.
Господи! Я просто обомлела! В те времена даже через очки смотреть на старших людей, а тем паче на дам считалось неприличным: Пушкин, к примеру, мне рассказывал, что у них в лицее запрещалось носить очки даже близоруким, и потому не случайно он подчеркнул развязность Онегина тем, что написал: "Двойной лорнет, скосясь, наводит на ложи возмущенных дам". А тут незнакомый мужчина лорнирует меня в упор, причем пуще всего мои ноги! Какое невежество, какое оскорбление!
Первым моим побуждением было окликнуть мужа, но тут незнакомец опустил лорнет, и я снова увидела его глаза.
Дьявольские синие огоньки заплясали в них, когда он покачал головой и, приблизившись, сказал:
– Ах нет, не зовите своего супруга! Вы ведь это намеревались сделать, раздраженная моей наглостью?
– В самом деле, – кивнула. – Но отчего же мне его не звать?
– Оттого, что тогда не миновать ссоры, – заявил этот господин. – И дуэли, как вы прекрасно понимаете.
– Ах, – усмехнулась я, – неужто вы боитесь?!
Я разговаривала с ним, с совершенно незнакомым мне человеком, небрежно и дерзко, испытывая от этого какое-то особенное удовольствие.
Ох, этот Париж, что он делает с нами…
– Я? – повел сей господин своими бархатистыми бровями. – Боюсь? Да Господь с вами. Просто, коли получится дуэль, я его непременно застрелю, вы останетесь вдовой и тогда…
Совершенно дикая, бредовая мысль мелькнула у меня: "Сейчас он скажет: "Тогда я должен буду на вас жениться!" Мигом мое воображение нарисовало меня в объятиях этого красавца… Я поспешно припала губами к своему бокалу с оржадом, потому что меня даже в жар бросило от возбуждения, однако обнаружила, что бокал пуст. Тотчас же незнакомец жестом подозвал лакея, тот принял пустой бокал и подал мне другой, наполненный, в котором я и спрятала свое смущение.
– …и тогда потеряете для меня всякий интерес, – продолжил господин в жилетах, – ибо я предпочитаю совращать дам замужних.
Тут мне показалось, что мой французский далек от совершенства и я что-то неправильно поняла, хотя любое из значений глагола sеduire, который по-русски имеет смысл "обольщать, прельщать, пленять, соблазнять, совращать", весьма недвусмысленно, и любое из них приличная женщина может посчитать для себя оскорбительным.
Ну что мне было делать?! Падать в обморок? Звать Бориса Николаевича? Оскандалиться в первые же дни нашего вояжа и лишиться супруга из-за случайной дуэли? Опозориться перед всем Парижем?! Нет, я предпочла вспомнить еще одно значение этого глагола – "вводить в заблуждение". Это было все-таки менее опасно, чем все прочее!
Словом, я пропустила опасную реплику мимо ушей, сделав вид, словно я и не слышала ничего, и вновь вернулась к своему оржаду.
– Кстати, – проговорил господин, – хотите, скажу, отчего я вас столь пристально лорнировал?
Я промолчала, но быстро взглянула на него поверх бокала так, как я умела взглядывать… Государь император как-то назвал этот мой взор foudre de Venus, молнией Венеры. Не счесть, скольких поразила я этой молнией, однако бесовские глаза незнакомца лишь усмехнулись в ответ.
– А лорнировал я вас оттого, – проговорил он как ни в чем не бывало, словно мой ответ не имел для него никакого значения, – что хоть и приятно зреть такую изумительную красавицу, но диву даешься, что она столь немодно одета. Ладно, платье еще туда-сюда, но прическа… но чулки… Впрочем, ведь у вас в России, говорят, по улицам медведи бродят, а мужчины носят враз ордена и цветок в петлице, – так что ж удивляться, коли у вас на голове жидкие локончики Севинье, какие при "короле-солнце" носили, а на прелестных ножках ажурные чулки?!
Слово ажурные он произнес с таким ужасным выражением, словно я вообще пришла на бал босиком, да еще и пешком!
Я тщательно присмотрелась к танцующим дамам, ножки которых нет-нет да и мелькали, демонстрируя почти невидимые золотистые блондовые чулки. К тому же я обратила внимание, что дамы и в самом деле причесаны иначе – их волосы завиты и уложены пышными грудами.
Как и всякая женщина, попавшая в неловкое положение, я не могла признать свою вину и немедля стала искать козла отпущения. Возможно, кто-то на моем месте разозлился бы на бестактного и бесцеремонного господина, однако я почему-то в первую голову разозлилась на князя Тюфякина, который рассыпался в комплиментах моей "несравненной красе", как он выражался, однако не мог дать мне совет относительно деталей туалета, знатоком которых конечно он был. Впрочем, может быть, актрисы, которые были предметом его обожания, отставали от моды?..
Я всегда была скора на язык и не привыкла спускать обиды, мой муж это очень хорошо знал, ну а теперь узнает и этот наглец, который посмел делать мне замечания!
– Да вы на себя, сударь, посмотрите, – презрительно проговорила я. – У нас в России на ярмарках торговцы рубахами вот этак одеваются. Напялит на себя десяток изделий своего ремесла, чтобы руки освободить для подсчета монет, и ходит словно петрушка какой-нибудь. А подолы рубашечные да рукава у него один из-под другого торчат, из-под пятницы суббота, из-под субботы воскресенье. Так и у вас торчат ваши жилеты несуразные!
Как ни трудно мне было выразить это по-французски, я все же справилась, только вместо "петрушка" сказала "guignol": так у них зовется персонаж кукольного театра, веселый такой малый, зубоскал, хоть и плут. Я этого гиньоля по пути на бал видела, князь Петр Федорович рассказал, что кукольный театр тоже "гиньоль" называется, и, в отличие от марионеток, он совсем недавно в моду вошел, всего лишь при Наполеоне Бонапарте.
Очень мне хотелось моего обидчика покрепче задеть своей речью, а он и бровью не повел, только усмехнулся и сказал:
– Поверьте мне, прекрасная дама, скоро самый последний медведь в вашей России станет напяливать на себя по нескольку жилетов, а без того ему из лесу стыдно будет выйти, потому что так делаю я, Альфред д’Орсе!
– Граф! – раздался в это мгновение радостный вопль, и князь Тюфякин чуть ли не обнимать бросился моего оскорбителя. – Счастлив видеть вас, сударь! А вы, как всегда, истинным оригиналом!.. Бог мой, какая фантазия, какой шик! – забормотал он, близоруко склоняясь к стройному торсу молодого человека, а тот снисходительно позволял себя разглядывать, небрежно улыбаясь, и… Не могу поручиться, что мне не почудилось! – вдруг подмигнул мне поверх согбенной спины Тюфякина, который лопотал, чуть ли не захлебываясь от восторга:
– Ах, один жилет пике, нитью золотой шитый, второй шелковый, в турецкий огурец, третий фиалкового бархата… Нет, это подлинный восторг! И какие же они узкие, наполовину только могут застегнуться… Ах, это вы нарочно, чтобы нижние лучше видны были… так, а рубашка на груди плоёная, и пуговички на ней все разные: одна золотая с эмалью, другая перламутровая, третья сердоликовая, четвертая черепаховая, а пятая… Ах, бриллиант немалый!
И тут я обратила внимание, что вокруг нас собралось уже немало мужчин, преимущественно молодых людей, которые делают вид, что болтают с дамами, или пьют прохладительное, или просто зевают по сторонам, а сами столь же пристально, как Тюфякин, изучают наряд моего собеседника (некоторые его даже лорнировали – разумеется, украдкой!), и губы их шевелятся, словно они зубрят наизусть, как гимназисты зубрят латынь: "Один жилет пике, нитью золотой шитый, второй шелковый, в турецкий огурец, третий фиалкового бархата…"
Наконец Тюфякин разогнул спину и вновь воззрился на этого господина с молитвенным выражением:
– Позвольте представить вам, граф, моих соотечественников, князя и княгиню Юсуповых.
Подошел Борис Николаевич, мужчины обменялись церемонными поклонами, лицо у моего супруга было настороженное, однако граф держался как ни в чем не бывало. В это мгновение явился главный распорядитель и пригласил меня вновь на тур вальса с принцем Шартрским.
Я ушла, а мужчины остались о чем-то говорить. Больше я графа в тот вечер не видела, но лишь только мы сели в карету, князь Петр Федорович немедленно принялся трещать как сорока, рассказывая о нашем новом знакомце, и так разговорился, что его было не унять. Он намеревался сойти у себя на улице Лаффит, которая была буквально в двух минутах от улицы Ле Пелетье, однако решил сперва проводить нас в Сен-Жермен, чтобы успеть все сообщить об Альфреде д’Орсе.
Сначала он долго повествовал о его бабушке, Элеоноре д’Орсе, по первому мужу Салливан, которая вместе со своим будущим вторым супругом мистером Кроуфордом и знаменитым Акселем Ферзеном немало приложила сил, чтобы спасти от казни Людовика XVI и Марию-Антуанетту с их детьми. Потом перешел к истории жизни самого графа, начав с таких слов:
– Знаете ли вы, друзья мои, кто такой денди?
– Острижен по последней моде, как денди лондонский одет… – немедленно процитировала я из Пушкина.
– Слышал я об этих петиметрах, об этих пустых щеголях, – брезгливо пробурчал мой супруг. – В Лондоне это некий Джордж Бруммель, любимчик короля Георга. Говорят, он бросил службу в армии, потому что там надо было пудрить волосы, а это давно вышло из моды. Он чистит туфли шампанским и не кивнет лишний раз приятелю, если из-за этого покачнется цилиндр, безукоризненно сидящий на его голове. Это ведь о нем написал Пушкин?
– Неведомо, – лукаво улыбнулся князь Петр Федорович, – может быть, и про Альфреда д’Орсе, который лишь недавно из Лондона воротился и успешно соперничал с "Красавчиком Бруммелем". Граф Альфред – образец денди. Бруммель ввел в моду шейные платки, а чего только не ввел в моду граф д’Орсе! Он свел этот город с ума так же, как Париж, где он теперь живет на улице Бурбонов, в особняке Нея. И Лондон, и Париж копируют его галстуки, трости, цвет панталон, манеру улыбаться… Однажды он, чтобы не промокнуть, купил у какого-то английского матроса его пэлток, как они называют форменную одежду, напялил на себя… Отсюда и взялось то, что теперь называют пальто, причем не приталенное, какое придумал когда-то лорд Спенсер, а свободное. Из-за графа д’Орсе англичане стали носить бородку! Когда он появлялся в Гайд-парке в своих лосинах орехового цвета, в сапогах с отворотами, в рединготе из турецкого шелка цвета лесной фиалки и охряных лайковых перчатках, на белой лошади – английские леди выстраивались вдоль ограды, чтобы полюбоваться им! Не пройдет и недели, как весь Париж станет щеголять в трех разноцветных жилетах, вот помяните мое слово!
Забегая вперед, скажу, что князь Петр Федорович оказался прав, а также оказался прав и сам Альфред д’Орсе, потому что очень скоро и в России без нескольких жилетов (из-под пятницы суббота, из-под субботы воскресенье) мужчине стало неуместно показаться в обществе!
Вообще замечу вот что. Каждый человек имеет в глазах окружающих некую цену, но иногда она настолько далека от его реальной цены и значимости, насколько далеки от истинных денег ракушки, которые в ходу у каких-нибудь бомбардцев, троглодитов, песиглавцев или не знаю кого. Так вот, у д’Орсе был редкий, редчайший дар внушать людям, что эти бомбардские ракушки несоизмеримо ценней денег! В этом был секрет его власти над окружающими.
– У графа двадцать пять лошадей, – заливался соловьем Петр Федорович. – Нынешняя зима была редкостно холодна, Сена замерзла, а на улицах сугробы лежали, так наш герой и его зять, герцог де Гиш, разъезжали по Парижу на санях. Одни сани были сделаны в форме дракона, другие – в форме лебедя.
– Ну, нашли чем русских удивить – санями! – привередливо фыркнул мой муж.
– Пока вы танцевали, Зизи, – продолжал Петр Федорович, – этот денди на завтра звал нас всех троих кататься с ним на Монмартре.
– На Монмартре?! – возмутился Борис Николаевич. – Да это ж деревня на горе, там только и есть, что какой-то монастырь!
– Поверь мне, – торжественно произнес Тюфякин, – что, если графу д’Орсе взбредет в голову кататься по Монмартру, эта "деревня на горе", как ты изволишь выражаться, станет самым любимым местом всего парижского бомонда! А вы оба сделаетесь необычайно популярны, потому что появились в его обществе.
– Вот еще не хватало, чтобы какой-то щеголишка создавал мне реноме в Париже! – взъярился мой муж. – Я князь Юсупов, и моего положения с меня довольно! Никуда я не поеду, тем более что нам надо готовиться к представлению ко двору. А кстати, Петр Федорович, вы думаете, я не понял, отчего он нас звал кататься?!
В эту секунду Петр Федорович быстро взглянул на меня и, похоже, едва подавил желание озорно подмигнуть: я заметила, его лицо чуть ли не судорогой исказилось! Меня так жаром и обдало…
– Этот граф, как его там, конечно, откуда-то прознал, что я явился в Париж с поручением от нашего государя-императора, и теперь желал бы выведать суть сего поручения, – с непередаваемым апломбом провозгласил мой муж. – Все эти хлыщи, которые вечно курсируют между Парижем и Лондоном, как один шпионы! Нам, русским, между ними надо быть осторожными, чтобы не попасть в беду! Никуда мы с ним не поедем! Ни на какой Монмартр! Еще недоставало!
Мы с князем Тюфякиным даже не осмелились переглянуться, чтобы не расхохотаться и не выдать себя…
Когда мы прибыли, наш гостеприимный хозяин помог мне выйти из кареты и, пользуясь тем, что муж мой ушел вперед, пробормотал:
– Однако с этим господином (вы понимаете, о ком я говорю?) надо быть осторожней. Он неотразим, репутаций им погублено несчетно, и главная жертва его – леди Блессингтон, с которой он сожительствует чуть ли не на глазах мужа, а тот, бедняга, настолько им очарован, что ничего не видит, и видеть не хочет. Он создан для того, чтобы разрушать… Берегитесь его!
У меня даже мурашки по коже побежали! Уж сколько времени – как только я почувствовала себя беременной Николенькой – моя чувственность спала и я совершенно не ощущала себя обделенной оттого, что жила лишь платоническими влюбленностями, да и то – влюблялись лишь в меня, а я сама ни в кого, и даже взгляды государя-императора меня не столько возбуждали, сколько просто льстили. А в это мгновение… В это мгновение я почувствовала, что дрожу от желания оказаться в мужских объятиях, отдаться!
Надо ли уточнять, о чьих объятиях я мечтала и кому желала отдаться?..
Кое-как простившись с Тюфякиным, я бросилась в дом, сама не своя от стыда: казалось, наш добрый хозяин все понял!
Моя горничная Ариша служила мне много лет и видела меня насквозь. Аришу подарила мне крестная на именины, когда мне исполнилось семь лет, и она сначала была ужас какая неотесанная и пугливая, а потом со мной росла и училась и стала отменной служанкой и почти подругой для меня, у которой никогда женщин-подруг не было. Все женщины мне завидовали, а Ариша любила меня больше жизни, которую она всю мне отдала, во всех моих авантюрах она была при мне и мне помогала. Царство ей небесное – упокоилась она десять уж лет тому и уповала лишь на то, что скоро мы встретимся на небесах, – ан нет, я задержалась на земле… Конечно, ни о чем спрашивать Ариша не смела, только подглядывала исподтишка, вопрошающе, но я дождалась, пока другая моя горничная, Катерина, которая при туалете моем состояла, с делами покончит. Катюша, конечно, была очень милая девушка, но все же доверием у меня не пользовалась: ее муж мой, от моего ложа отлученный, порою использовал для утех, благо она была бесплодная, я ничуть не ревновала и даже рада была, что он ко мне не пристает, а все ж при ней никогда ни полусловом не откровенничала, ибо боялась, что мужу донесет. Наконец Катюша ушла, и я одним махом выложила Арише и все, что на балу произошло, и все, что рассказал Петр Федорович о графе д’Орсе. О чувствах своих я помалкивала – говорю же, Ариша меня насквозь видела!
– Сдается, жалко вам, Зинаидушка (из слуг только Арише дозволено было фамильярничать и звать меня не по имени-отчеству, не княгинею, барыней или вашим сиятельством), что не поедете завтра на эту их гору, как бишь ее? – задумчиво проговорила Ариша.
Я только уныло вздохнула в ответ.
– Не позволите ли с Евграфом словцом перемолвиться? – спросила она.
Евграф был вторым камердинером моего мужа (при гардеробе состоял) и женихом Ариши. Они непременно поженились бы, кабы по возвращении нашем в Россию Евграф не помер от той самой холеры, которая унесла жизнь моего свекра. Ариша от горя была чуть жива, но более ни за кого не пошла, хотя к ней не раз сватались и ко мне в ножки падали, чтобы отдала девку… Я б ее не неволила, однако Ариша сама не желала от меня уходить.
Хоть Евграф и числился слугой князя Бориса, настоящей его повелительницей была Ариша. Ради нее он на все был готов, и я знала, что преданность Арише он ставит выше верности хозяину. Поскольку преданность Арише означала также преданность и мне как ее любимой госпоже, я никак против этого не возражала.
Я поняла: Ариша что-то замыслила, – и кивнула.
Уложив меня в постель, она поцеловала мне плечико и ушла, а спустя довольно долгое время вернулась и прилегла на своем тюфячке в уголке (она всю жизнь спала при мне, вот только когда я замуж вышла, переселилась в закуток при спальне, но когда ночные посещения моего супруга прекратились, опять воротилась со своим тюфячком). Ариша сразу поняла, что я не сплю. Да уж, той ночью я извертелась в постели, наутро простыни были как изжеванные!
– Спите, барышня?
– Какой сон! – вздохнула я.
– Вот и Евграфу нынче не спалось, – хихикнула Ариша, – отправился по этому их Парижу гулять. Побывал возле одного дома на улице Бурбонов…
Я встрепенулась.
– Привратник там полуночник оказался, – продолжала Ариша. – Сидел на тумбе да покуривал. Евграф с ним и завел разговор.
Само собой, все наши слуги, которые при наших персонах состояли, говорили по-французски так же свободно, как мы. Иначе бы их в Париж не взяли!
– Очень тот привратник своего хозяина хвалил, да не англичанина, милорда этого, а французского графа, молодого красавца! Ходок, дескать, каких свет не видывал, и если решил какой дамы добиться, то непременно ее получит. Так и сказал: "Его сиятельство не промах, и задумай он поцеловать пятку самой императрицы, ей этого не миновать!" Так что не томите себя, барышня, суженого конем не объедешь!
Я тогда впервые поняла подлинный смысл слова "суженый". Как-то все считают: мол, это непременно жених. Да нет, это тот, кто тебе предназначен судьбой и ты кому предназначена, а на всю ли жизнь или на миг страсти – сие значения не имеет, ибо роковое влечение неодолимо.