О, я могу массу случаев рассказать! Да вот как-то раз даже императрице (это происходило уже немногим позже описываемых событий, когда она привыкла к разлуке с мужем и начала находить огромное удовольствие в платонических заигрываниях с красавцами вроде Бетанкура, Куракина, загадочного Маски – Скарятина и Бархата – Трубецкого, которых называла своими кавалергардами, потом сюда же, к нашему общему несчастью, добавился и Жорж Дантес… Всем известно, к чему привело его заласкиванье при дворе!) взбрело побывать в маскараде у Энгельгардта инкогнито, в домино и маске. Бедная Долли Фикельмон, которая была при ее величестве, совершенно обезумела, потому что собрался и впрямь весь мир, была сущая давка, их толкали беспощадно, а когда Александра Федоровна заговорила с Мейндорфом, который в обыденной жизни всяко добивался ее внимания, он обошелся с ней очень пренебрежительно, что, конечно, потом было ему высказано и разбило вдребезги все его мечтания. Собственно, ради этих интрижек инкогнито люди и ездили в маскарады.
А другое что же? Бродить по гостиным да злословить? Правда, шутник князь Петруша Вяземский очень такие маскарады любил, называл их моционом и смеялся: "Ходишь себе три часа взад и вперед со шляпой на голове и не боишься, что заденут дышлом!"
И вот спустя сколько-то дней после пассажа с рассыпавшимся жемчугом сижу я в маскараде в уголку гостиной, чтоб не толкали – как-то я уныло себя чувствовала, голова болела, – и вижу вдруг того самого кавалергардского поручика, который собирал мой жемчуг! Он был в домино, однако его маска была не как моя, на голову надета и надежно привязана, а крепилась на ручке, он ее перед собой держал, поэтому иногда можно было увидеть лицо, и я заметила, что глаза его так и шныряют по сторонам, как будто он кого-то искал.
"Наверное, – подумала я, – у него с кем-то интрига, он решил в маскараде встретиться, а дама то ли не пришла, то ли он ее просто не узнает в таком же, как у всех, домино".
И меня будто бес подтолкнул! Я махнула рукой, подзывая его, и, как только он приблизился – шел осторожно, словно был удивлен, – я прошипела, не опасаясь, что он сможет узнать меня по голосу: баута, плотно закрывающая лицо венецианская маска, в которой я была, совершенно искажает звуки, оттого все на балах так смело и интриговали друг друга. К тому же мы с этим смешным поручиком и не были представлены друг другу – откуда ему вообще было мой голос знать? Словом, я ощущала себя необычайно свободно!
– Как вы долго! – шепнула я с притворной укоризною. – Совсем собралась уезжать! Муж не велел здесь засиживаться, может заехать за мной! Уж думала, не увижу вас, думала, опять всю ночь буду слезы в подушку точить!
Понятно, какую роль я решила сыграть: легкомысленной дамы, которая назначила в маскараде тайное свидание и приняла поручика за своего кавалера.
Конечно, я была уверена, что он пожмет плечами, скажет что-то вроде: "Сударыня, я не тот, за кого вы меня принимаете!" – и ретируется. Однако его глаза вспыхнули, и он пробормотал:
– Боже, я вас не тотчас узнал! Уже с ног сбился, не надеялся найти. Какая все же дурацкая штука эти маскарады, самого дорогого человека не признаешь!
Итак, я угадала! Это меня чрезвычайно развеселило, и я решила продолжать игру. Мне хотелось узнать, насколько далеко зашла интрижка этого забавного юноши с дамой его сердца. И я сказала:
– Ах, как жаль, что здесь не танцуют! Мы могли бы пожать друг другу руки, обнять друг друга хотя бы в вальсе, а так придется сидеть в этих дурацких креслах и делать вид, будто мы совсем чужие!
– Позвольте, сударыня, – сказал он изменившимся от волнения голосом и ближе придвинулся ко мне. – Что значат ваши слова?!
"Ах, кажется, осечка! – подумала я, давясь смехом. – Я повела себя слишком смело… Наверное, он только что приступил к осаде своей прелестницы. А вот интересно, кто она? Понятно, что замужем, ведь моим словам о муже он не удивился. Кто же, кто же?.."
Мысли мои текли своим чередом, а губы, привычные к светской болтовне, говорили словно бы сами собой:
– Я вас не понимаю…
– И я вас не понимаю! – воскликнул он чуть ли не в полный голос, но тотчас перешел на шепот: – Какой вальс? Какие объятия в вальсе? Разве мы не условились, что вы сегодня поедете ко мне? Ко мне на квартиру? Я же говорил, что снял комнаты на Адмиралтейской, угол Морской, в доме Гиллерме… Вы собирались нынче посмотреть их, вы клялись… В конце концов, вы сами это предложили! Я карету нанял! И вот теперь вы снова начинаете свою игру с моим сердцем! Это нечестно, Ида!
В голосе его звучали слезы, он был воплощенное отчаяние.
Ида?! А это еще кто?! Неужели Идалия Полетика?! Эта кривляка, эта…
Я, кажется, забыла упомянуть, что наш Искра незадолго до описываемых мною событий, весной 1831 года, женился на этой долговязой акварельной красавице Натали Гончаровой, о которой Дашенька Финкельмон очень метко сказала: у нее-де маловато ума и еще меньше воображения. Идалия Полетика была ее кузиной, и поначалу Пушкин находился с нею в великолепных, хотя, по секрету скажу, и в несколько игривых отношениях. Идалия пользовалась успехом в свете, и моя мать всегда была к ней особенно благосклонна – наверное, оттого, что Идалия, как и она сама, была рождена вне брака.
Несколько слов о тайне происхождения этой Иды. Отцом ее был граф Григорий Александрович Строганов. Некоторое время он служил российским посланником в Испании и там влюбился в Жулиану д’Ойенгаузен графиню д’Ега, супругу камергера португальской королевы Марии. Я ее хорошо помню, эту даму. Она была красавица, а история ее жизни достойна романа! Португальская графиня ради любви к Строганову покинула родные места, мужа, близких людей, родила ему дочь, названную Идалией по имени какой-то католической святой… А потом, овдовев, верный возлюбленный смог жениться на своей прекрасной португалке и сделать ее графиней Юлией Петровной Строгановой. Однако Идалию он почему-то не удочерил. Она была не Строганова, эту фамилию носили только ее братья и сестра, дети графа от первого брака, а она так и осталась Идалией д’Обертей, под этим именем была крещена, прожила девичество и, в один год со мной, вышла замуж за ротмистра кавалергардского полка Александра Михайловича Полетику.
Этот человек без памяти любил Идалию и – то ли и впрямь из-за любви, то ли благодаря весьма немалому приданому, то ли из-за немалых связей графа и постоянного протежирования (через год Полетику сделали полковником, а в отставку он вышел генерал-майором) – предпочитал не вникать в слухи о ее похождениях.
Вообще Полетика был послушной игрушкой в руках жены… не зря ж его называли "Божьей коровкой"! Он свято верил Идалии и распространял свою веру столь далеко, что был свидетелем на свадьбе ее любовника Дантеса с этой бессердечной Катрин Гончаровой, сестрицей Натали Пушкиной, участвовал в интриге, когда Натали явилась в дом Идалии на свидание с Дантесом (я не верю, что ее туда заманили, думаю, она сама пришла, ей вскружила голову его страсть, а быть женой великого поэта, да еще такого пылкого и эгоистичного, каким был незабвенный Искра, – труд нелегкий!)…
Однако я смешиваю события описываемых времен и последующие, и хотя постфактум легко уверять в своей проницательности относительно человека, который выказал себя в свете самом неприглядном и, не побоюсь этих слов, исторически омерзительном, а все же говорю положа руку на сердце: я Полетику и прежде терпеть не могла за ее фальшивую жеманность, а в ту минуту, как я предположила, что она является предметом тайных воздыханий сего загадочного поручика, она и вовсе сделалась мне противна.
Впрочем, тотчас я подумала, что могу ошибиться. Этим же именем в свете называли графиню Семирамиду Семевскую, которая несколько стеснялась своего ветхозаветного имени и уговаривала всех звать ее просто Идой. Ну что ж, мы и звали. Она была бы привлекательной, не имей вечно постного выражения лица. Что-то было в ней отталкивающее, не пойму что! Звук ее голоса, самый подбор слов дышали доброжелательностью, казалось, она искренне расположена к тем, с кем беседует. Но спустя несколько минут этой беседы человека охватывало ощущение, что он объелся варенья до железистой кислоты во рту. Едва ощутимый оттенок ядовитой желчи отравлял каждое ее слово, каждый взгляд. Постное, унылое выражение исчезало лишь тогда, когда при ней о ком-нибудь злословили – тут она вся светилась улыбкой. Кто-то, не помню уж кто, сказал, что графиня действует на людей растворяющее. Стоило ей затесаться в самое тесное общество, войти в комнату, где буквально встать негде, и замешаться в беседу, как люди потихоньку отходили подальше, и скоро возле нее оставалась какая-нибудь одна несчастная жертва приличий. С мужчинами графиня вела себя как скромница и тихоня, она казалась воплощенной супружеской верностью! На самом деле это была завистница и притворщица, каких свет не видывал. Она обожала обличать светских красавиц за самое невинное кокетство, умирая от зависти, что вечно обделена мужским вниманием, а теперь, получается, завела тайный роман и даже решила навестить своего обожателя у него на квартире…
Правда, сколько я помнила внешность поручика, особенной красотой он не отличался, гордиться Семирамиде было нечем. Ну что ж, по Сеньке и шапка, какова дама, таков и кавалер!
Недавно у нас с Семирамидой произошла стычка. Она своим противным голоском прошлась насчет неразборчивых господ, которые наперебой приглашают "некоторых", коим медведь на ухо наступил, в то время как танцорши получше их прозябают с незаполненными бальными книжками! Причем случилось это после того, как партнер – помнится, это был пренесносный грубиян Мейндорф – слишком резко повернул меня в вальсовом "до-за-до", а тут у меня возьми да соскользни с руки петелька трена! Трен упал, я на него наступила и чуть не упала. Было неловко, настроение испортилось. Чтобы меня успокоить, вслед затем меня вывел на тур сам государь, показывая, насколько высоко ценит мое танцевальное мастерство. Конфуз мигом был забыт, лишь противная Семирамида не могла успокоиться и все кололась. Мне страшно хотелось ей чем-нибудь отплатить! И вот вдруг представился случай…
План действий мигом сложился в моей голове.
– Успокойтесь, – проговорила я. – Конечно, я исполню свое слово, я съезжу к вам, но ненадолго. Лишь взгляну на ваше жилье, ну и… Ну и оставлю на память запись в вашем альбоме. А потом тотчас вернусь. Если муж приедет и не застанет меня тут, всем нашим будущим встречам придет конец!
– Конечно, конечно, – прошептал юноша. – Я все понимаю. Боже мой, вы будете у меня, вы напишете мне в альбом… Я буду дышать тем же воздухом, которым дышали вы, я буду целовать строки, написанные вашей рукой…
Он задохнулся от восторга.
"Ну и глуп же ты, голубчик!" – подумала я не без презрения, но молодой человек вскочил и ринулся к двери, пролепетав, что ждет меня в карете через две минуты у левого заднего крыльца.
Тут бы мне и спохватиться, и остаться в маскараде, и никуда не ехать… Развлеклась – и довольно! Я уже почти решила было прекратить опасную игру, но зашла в дамскую гардеробную – и увидела там Семирамиду Семевскую, которая поглядела на меня со своим обычным противным благочестивым видом… И я подумала озорно: "Смотри, смотри! Ты не подозреваешь, какую каверзу я тебе подстрою!"
Дело в том, что я очень хорошо умела подделывать почерки. Пушкина веселила немало, изображая его автографы, и однажды я ввела в заблуждение Соллогуба, написав ему от лица Пушкина шутливо-ругательную записку. Граф Владимир Александрович шутки не понял, была большая обида, он чуть не вызвал нашего Искру, а тот, хоть и догадался, кто виновник, но, по благородству своему, не мог меня выдать и уже готов был взять грех на себя, однако у меня достало ума повиниться перед графом. Я при нем разными почерками, в том числе и почерком Пушкина, несколько записок написала, пока Соллогуб не поверил, что это моя проделка. Оба они, граф да Искра, с меня тогда слово взяли больше людям голову не дурить. Я и впрямь оставила былые забавы, но тут меня просто заедало желание досадить Семирамиде! Я ее почерк хорошо знала: когда, вскоре после смерти князя Юсупова, стало известно о его долгах и о том, что сын их раздает, она засыпала Бориса Николаевича письмами, пытаясь его уверить, что ее покойная матушка была в числе взаимодавиц свекра моего, а потому теперь нужно бы долг вернуть, причем цифра называлась самая несусветная, какой ее мать в жизни бы не наскребла. Доказательств сего никаких не было, даже в бумагах князя фамилия матери Семирамидиной не значилась, а все свои долги Николай Борисович очень тщательно учитывал, надеясь все когда-нибудь вернуть. Короче, поскольку ей не уплатили, Семирамида уж очень насчет нашей скупости злословила, благо Борис Николаевич и сам поводов давал к тому немало, а толки о муже и жену порочат. Поэтому я просто схватилась за повод Семирамиде напакостить! Надо сказать, во времена моей молодости весьма модны были альбомы, куда гости и приятели писали всякую ерунду, а иногда и хорошие стихи и умные слова, где рисовали, куда наклеивали картинки.
Ах, просто невозможно удержаться, чтобы не вспомнить, как один литератор по фамилии Яковлев в своей презабавной книжке "Записки москвича" описывал эти альбомы! Эта книга была среди множества тех, которые я забрала с собой, покидая Россию, а потому с удовольствием привожу цитату:
"Альбом женщин. Обыкновенно подарен мужем в первый год брака, и то, что он писал тогда, служит самым действенным средством бросить его. Альбом женщины имеет свой особенный характер и применяется по обстоятельствам, связям и капризам хозяйки. Замечательно, что ни в каком другом альбоме нет столько элегий. Альбом девиц. В восьмушку. Переплет обернут веленевою бумажкою. На первом листке советы от матери, стихи – французские, английские, итальянские, выписки из Жуковского, рисунки карандашом. Травки и сушеные цветы между листами. Альбомы молодых людей. Разных форматов, в сафьяновом переплете, без бронзы. Переплет истертый и испачканный чернилами. Рисунки казаков, гусар, улан, разбойников. Много измаранных листов, много карикатур, выписки из Пушкина…"
Ну и так далее. Сейчас это покажется странным, но тогда альбомы держали не только барышни или чувствительные дамы, не расстающиеся с ними, даже таскающие их порой в своих ридикюлях, но и мужчины.
У меня тоже был прелестный альбомчик, весь изрисованный чудесными акварелями-шарадами и пейзажами, исписанный милыми признаньями подруг и друзей, также были в нем силуэты работы графа Федора Толстого – я их очень любила, у меня были чудные силуэты императора и великого князя Михаила Павловича верхами. Был и мой, запечатленный в обстановке моего кабинета… Этот силуэт вызывал во мне всегда безудержный смех (ленты чепца моего, завязанные под подбородком, сходились на шее, а на силуэте это выглядело бородой, но обрезать их я жалела, уж очень тонкая и изысканная была работа, это редкое искусство – вырезание силуэтов из бумаги – ныне позабыто), я альбом так и бросила в нашем доме на Лиговке, но иногда очень хочется на него взглянуть и вспомнить милые благоглупости прежних дней, а из множества стихов, там бывших, почему-то запомнилась мне шутка князя Петрушки Вяземского, который как-то раз по моей просьбе заехал к моему сапожнику и привез прямо на бал коробку бальных туфель, которые забыли забрать:
Фортуна чрез меня Вам башмаки подносит,
И, надевая их, Вам вспомнить случай есть
О том, который сам Вас и фортуну просит
У Ваших ног ему дать жизнь свою провесть!
Все минуло, все прошло, и Петруши больше нет на свете, и нет никого, кроме меня, и не на кого мне посмотреть, улыбнуться и сказать: "А помнишь?.."
Скорей бы все кончилось, вот что я вам скажу! Скорей бы с ними со всеми встретиться там, где испокон веков встречаются все!
Но вернусь к былому.
Мысль у меня была такая: приехать к этому глупенькому кавалеру, который свою даму от чужой отличить не может, черкнуть в альбомчике как бы Семирамидиной рукой какое-нибудь пылкое признанье, а потом альбомчик тайком увезти и, воротясь на бал, где-нибудь его бросить, чтобы нашли и посмеялись над Семирамидой – кто громко, кто про себя. Случился бы расчудесный скандал, а я бы только веселилась!
Может быть, кто-то сочтет меня жестокой, ну что ж: ни подставлять другую щеку, ни быть милосердной к своим обидчикам я во всю жизнь не умела. С друзьями и с теми, кто меня истинно любил, я была совсем другая, мне для друга или подруги ничего жалко не было, я себя для друзей забывала: вон когда я после дуэли Пушкина была вне себя от горя, то и государю, и императрице, и поганцу Геккерену много недобрых слов наговорила, этот Геккерен меня, думала, задушит от ярости, а их величества меня за горячность простили, хоть и не сразу, потому что сами за собой вину свою видели. И знали, как я Искре предана была и как его обожала.
Итак, нечаянная встреча с Семирамидой только укрепила мое желание ей досадить и развеселила меня до буйства. Я прокралась к задним крыльцам, выглянула в одну дверь – пусто, побежала полутемными сенями к другой – ах, карета на месте, и поручик, все так же в домино, но уже не прикрываясь маской, протягивает ко мне руки! Я была, конечно, в атласных туфлях и замешкалась, побоявшись ступить на обледенелое крыльцо (на парадном, понятно, ковер на ковре, а на заднем ну какой же русский метет или чистит?!), и тогда он выскочил наружу, схватил меня на руки с силой, которая показалась мне в его сухощавой фигуре необыкновенной (а я была ростом высока и отнюдь не тоща!), вскочил в карету, опустился на сиденье, не выпуская меня из объятий, дверцу захлопнул – и, сдернув и отшвырнув мою бауту, так и впился в мои губы поцелуем.
В первый миг я от изумления задохнулась, во второй подумала, что лица ему моего не различить, потому что в карете было непроглядно темно, окна плотно закрыты и завешены, в третий мелькнуло недоумение, что ж он в этой противной Семирамиде сыскал, коли целует ее так жарко, а в четвертый все мысли из моей головы улетучились, я словно бы сознания лишилась и всякого разума – жило и действовало только тело мое, которое от этих поцелуев и ласк преисполнилось жажды плотской любви, да такой, что страсть моя к д‘Орсе показалась мне жалкой пресной лужицей по сравнению с океаном. Меня словно смяло всю неодолимым желанием, я была так же распутна и смела, как мой нежданный кавалер. Он обнажил свое естество и смелой рукой открыл мои чресла, а потом вторгся меж ними как властный господин, и я не сопротивлялась, потому что желала одного: продолжения этого захватывающего, острого, словно кинжал, внезапного блаженства, и сознание, что я краду его у моей неприятельницы, подогревало, раскаляло и распаляло меня… И вдруг я услышала протяжный женский стон, нет – крик, нет – вопль… И изумилась, осознав, что это я стенаю, кричу и воплю от неимоверного восторга, а мне вторят глухие стоны мужчины, который уткнулся между шеей моей и плечом, содрогаясь в приступах такого же наслаждения, какое он дарил мне.