– А другим, получается, какой-то звериный оскал, – грустно кивая отвечал собеседник, – Иногда, и такое случается, пить совсем не хотелось. И тогда, я представлял себя замерзающим в степи кочевником. Пальтецо на овечьем, не греет, руки озябли, ног не чувствую. И метет…господи, как же метет. Что тебе ночь, что день? Одна стена из белой мглистой смерти. И тогда я, тихонечко достаю из заднего кармана (а таковой у меня имеется), маленькую фляжку. Заимел я ее, еще в те стародавние годы, в пору своей службы. Да думал и не сгодиться. Так вот. Достаю значит, потихонечку, со вкусом откручиваю крышечку. И, в каждом этом движении моем, затаилась вечность. Преподношу, значит, ко рту и тихо так говорю, – За вас ребзя! А они, они схоронились у меня под тонкой оболочкой. Закутались в овечью, скатанную шерсть. Может и выпить хотят, да попросить стесняются. А может и нельзя им, ребятушкам. Смотрят, глазенками лупают, как живые, как настоящие. С ними и пью, за них и пью, из-за них и пью. Главное, чтобы копытца свои в рюмочке не полоскали. После того, уж больно противно ее в рот брать. А нужно, иначе смерть лютую приму, окоченею.
А метет, метет, метет. А я вторую погнал, а потом как запою; "Как здорово, что все мы здесь…"
А они, глядишь, и пляшут уже. Хороводы повели, хвостами закрутили, пятачки свои в разные потаенные углы засовывают, щекотятся подлецы. А там, смотришь, и накидался уже. И уже не в степи ты, а в собственной прихожей, в обнимку с полированной овцой, в которую еще недавно бабу свою выряжал. Баба ушла, овца осталась. Баба конечно овца, без правильного понимания, кто она еще такая? А раньше, когда то, в кучерявой молодости. Писал бывало ей, как и водится при свечах, утирая нос рукавом:
…Здравствуйте разлюбезная моя душа, – так вот и писал, – а не испить ли нам на брудершафт, пузырчатого пойла, трофейного. Со вкусом легкой эйфории и остаточностью в голове. Помниться, вы мне на пианине мажорили, а я в ладоши хлопал. И несло нас, в заоблачные дали. И не троечка пестрых, с обкаканными попами. И все в степь, в степь, в степь, где пахнет гнилым камышом, где мы с вами, душа моя, отыскали друг друга. Несло нас, несло, несло. И….стадо тучных коней…
А теперь вот, пью. А дружочек, из тех, что под кожей шевелятся. С ухмылачкой злорадной лесенку приставил, и карабкается. Не иначе прыгать будет.
– Не топчите мне грудь, Мефистофель, – с интересом говорю, с пунктуацией. А он все прыгает и прыгает. И дружбанов своих за копытца подтягивает. Что с него взять? Нечисть.
Вагон сильно качнуло и он вышел из своего мыслительного ступора. Алкоголь был теперь в прошлом. Как и друзья и женщины. Вернее женщина. Та, которая заставила его поверить в красоту, что была обещана Федором Михайловичем. Та, которая веру эту в нем убила, вместе с жалостью к этому миру, пониманием и состраданием. Но об этом ему сейчас вспоминать не хотелось.
И вдруг, он увидел ее. Ту брюнетку. Точнее она была блондинкой, более стройной чем в кафе, в облегающем вечернем платье и изящных черных туфлях. Он увидел ее в отражении. Резко обернулся. Рядом с ним сидел мужчина. Лет пятидесяти, с седой шевелюрой и окладистой такой же бородой. В руках он аккуратно сворачивал фотографию. Ее фотографию. Аккуратно он положил ее в портмоне и улыбнулся.
– Откуда это у вас? – неожиданно для самого себя, спросил он.
– Жена! – утвердительно пояснил мужчина и гордо похлопал ладонью по портмоне.
– Жена!? – даже немного растерянно переспросил он.
– Угу, -только и ответил собеседник и поторопился к выходу.
Сам того не осознавая, он подскочил со своего места и пошел за бородатым. Мужчина быстро вышел и двинулся к автобусной остановке. Он пошел за ним. Аккуратно пристроился в хвост длинного Икаруса, и все время посматривал в его сторону. Через три остановки тот зашевелился к выходу. Он приготовился. Бородатый вышел, закурил и откашлявшись пошел вразвалочку к пивному ларьку. Он притаился неподалеку. Бородатый выпил залпом содержимое бутылки и откашлявшись в очередной раз, пошел к ближайшему подъезду. Дом был двухэтажный, совсем новый. Большие витражные окна, кованные балкончики. Только теперь он смог оглядеться. Дом обрамлял небольшой скверик, в котором он и прятался. Уже совсем стемнело и в окнах зажгли свет. Бородатый зашел во второй подъезд, и он начал мысленно представлять, как он подымается на второй этаж. Но ошибся. Потому что в первом же огромном окне, на первом этаже… вдруг….увидел ее. Без страха подошел ближе, от окна его отделяла завеса света. Тем временем бородатый уверенно вошел в комнату, там, где была она. И, нежно поцеловав ей ручку скрылся в темноте коридорного проема.
Она, не отреагировала никак. Просто повернулась в сторону чернеющей пустоты и посмотрела на него. Прямо ему в глаза. Ему даже стало немного ни по себе. В ее глазах он увидел ее, ту самую пустоту. Что он каждую неделю заказывает в своем уютном кафе на окраине города. Он развернулся и пошел, все равно куда, лишь бы идти.
Ему даже показалось, что он никогда не был в своем кафе, или больше не будет. Теперь, вечерами, он станет приходить к этому печальному окну. Туда, где сидела она. Туда, где она смотрела ему в глаза, впиваясь в немую черноту за окном. Приходить, чтобы увидеть ее…свою подлинную пустоту.
Позже, он вернулся в забытое кафе на окраине города. Неспешно пошарил в мусорном жестяном контейнере и выудив аккуратную визитку, прочел, – Наталья Синицкая. Искусствовед. Улыбнулся и заказал кофе. Машину к тому времени уже починили.
Спасайся рыба, спасайся
О своем детстве Александр вспоминать не любил. А если и случалась такое, так только в минуты утренних приготовлений. Он любил так это называть. Неизменный ритуал. Подъем в шесть утра, контрастный душ. Перед этим кросс на беговой дорожке в пять километров и заплыв в собственном бассейне. Сто отжиманий от пола и пятьдесят подтягиваний на турнике. Пресс, приседания и прыжки. Стрельба в тире из лука и пистолета. Иногда, пробежка переносилась в лес, но для этого должно было быть и желание и соответствующая погода. Да и светится он, не особо хотел. Хотя жилище его и находилось в порядочной удаленности от чужих глаз. Соседи отсутствовали, лишний раз появляться на улице, желания не было.
Матери своей он не знал. А ту женщину, которая его воспитала, он называл Кояшка. Мать бросила его умирать в бескрайней тундре. В вечной мерзлоте. Геологи узнали, что молодая девочка в их экспедиции беременна, совершенно случайно, да и срок уже был приличный. Девчонка попросту скрыла этот факт, а теперь рожала тайком. Потом вышла из избушки и закопала малыша в снег. И все.
Да нет, не все. Кояшка нашла орущего и обледенелого младенца и притащила в юрту. Муж посмотрел и одобрительно кивнув, отправился в соседнюю деревню за шаманом. После ритуального обнюхивания и постукивания в бубен, шаман нарек ему имя Александр. Еще, шаман посмотрел ему в душу и изрек.
– Он, когда вырастет, будет Юпатаси, что значит прибирающий чужие души.
Александр рос в отцовской юрте до четырнадцати лет. Потом Кояшка посадила его в большую птицу и отправила на большую землю. Больше он ее не видел.
Он вылез из душа и нагишом прошел к огромному серому холодильнику. Достал апельсиновый сок сделал пару глотков и забыл все то, что так внезапно вспомнилось сегодня с утра. Потом небрежно повертел ее визитку и снова положил ее на стеклянный стол. Нужно было отправляться на работу. Иногда, нужно было и поработать. Затем, достал мобильный о быстро набрал текст:
Говорят, это поэты придумали любовь. Собрались как-то на даче, выпили, покурили и придумали. Вот же странные люди, будто им и заняться больше нечем ? И получилась она у них, хрупкая и шершавая на ощупь, привлекательная на вид и своеобразная внутри. Решили опробовать на нем.
И отправил сообщение ей.
Он быстро оделся. Накинул короткий черный плащ, тонкие кожаные перчатки и вышел. Через некоторое время, его авто притормозило у неказистой "хрущевки" в спальном районе. Он вышел, огляделся и неторопливо вошел в пропахший и прокуренный подъезд. Поднялся к почтовым ящикам и открыв ящичек номер десять, вынул белоснежный конверт. Еще раз оглядевшись, он спокойно прошел к своему Мерседесу и тронулся с места. Некоторое время он бесцельно петлял по спальному району. На ходу распечатал конверт и развернув лист бумаги прочел:
Шесть тысяч – Беляков.
Далее значился какой-то адрес, несколько цифр и фотография. Вероятно этого самого Белякова. Александр притормозил у городского сквера. Сжег содержимое конверта и развернув Мерседес погнал его на другой конец города. Там, в таком же немытом подъезде, в похожем почтовом ящике, он достал шесть пачек. В каждой пачке было по тысячи долларов. Взвесив содержимое в руке, он аккуратно уложил все в черный кожаный кейс и небрежно бросил на заднее сидение. Теперь, работа его закончилась. За исключением маленькой детали.
Пообедав в хорошем ресторане, он, как обычно отказался от бифштекса, тем более с кровью. Заказал себе греческий салат, кофе и тост. Почитал Пелевина, его он всегда возил с собой в бардачке. Потом подумав, что времени еще целый вагон и убить его нужно с умом, отправился в кинотеатр на первый попавшийся фильм. С фильмом не повезло. Шла какая-то американская картина. И с половины пришлось уйти. Потом поел мороженного, самого простого в вафельных стаканчиках. И наконец, отправился в назначенный пункт.
В письме было много цифр. Только Александр знал их значение. Александр и еще один человек. Тот, что их писал. Тот человек аккуратно упаковывал пачки с деньгами и приносил их в разные места передачи. Тот человек присылал письма и фотографии. Больше, про того человека, Александр не знал ничего. Но он четко знал, куда ему теперь нужно было следовать и что при этом делать. Все это Александр узнавал из цифр, включая информацию о том, где в следующий раз будет конверт и деньги.
Мерседес он оставил за несколько кварталов до объекта. Спокойной походкой, поскрипывая новыми итальянскими туфлями, прошелся по городским мостовым. Зашел в музыкальную лавочку, приобрел набор гитарных струн, и улыбаясь распрощался с вежливым продавцом. Прошел еще пару кварталов, повернул на лево, прошел через арку и очутился на городской набережной. Подбрасывая в воздух кусочки белого хлеба, неподалеку гуляла молоденькая парочка влюбленных. Бабушка прогуливалась со стареющей таксой. Пенсионеры стучали в домино. Весь этот театр Александра не заинтересовал. Он сверил часы и направился к мосту. На середине стоял мужчина. Это был мужчина с фотографии из конверта. Александр подошел к нему и поздоровался. А потом, накинул на шею струну и начал душить. Мужчина захрипел, застонал и обмяк. Он аккуратно снял струну с шей, упаковал ее в целлофановый пакетик и уверенной походкой направился к автомобилю.
Через тридцать минут его одежда горела в печи местной свалки. Переодевшись, он заехал в автомойку. Ужинать он поехал в свое любимое кафе. Проверил сотовый и обнаружил не прочитанное сообщение. Оно было следующим:
Извините за вчерашнее приставание, в таких случаях я обычно интеллигентно съезжала с темы, хоть и к интеллигенции имела косвенное отношение, напротив, прочитала за всю жизнь четыре книги. Но самые главные. Буратино, Анжелика и султан, Боярышник и другие лекарственные настойки, и, Устройство Гидравлических прессов с обратной силовой тягой (не до конца). Данные знания позволяют общаться с заурядной интеллигентностью, блистая и оперируя в своем лексиконе, фразами, типа, – "нелепость, когнитивный и гайка Борисова". Раньше я могла отличить произведения сюрреалистов от импрессионистов. Хотя, считала, что, и то и другое полное говно. Знала, как на портретах выглядят, – Есенин (это такой миленький), Сталин (усатый бука) и Горький (совсем не красавчик). И, все это, позволяет считать меня, вполне интеллигентной девушкой, а вы как думаете?
Александр улыбнулся, – а девочка то с зубками. Или хочет выстроить из себя тупую куклу. Как будто знает что такие мужчинам не нравятся. Ну что ж, – он набрал текст и отправил Наталье. Текст был следующего содержания:
Случается, и правда такое бывает, случается, что одно мгновение может изменить все. И, если вы, так же как и я считаете, что вся жизнь состоит из мгновений. Из маленьких отрезков времени. Сложенных в одной полой трубе в виде цветных осколочков. Если вертеть такую трубу и смотреть прищурившись одним глазом, то, все закрутится как цветной калейдоскоп. Но, скажете вы, при этом приняв убедительную позу перед зеркалом (я – то всегда так делаю), – О чем это ты?
Допив кофе он направил свой Мерседес к ее окну. Потихоньку дождался прихода мужа. Отследил этот нелепый поцелуй в ручку и начал охотится за ее взглядом. Сначала в нем была все та же пустота, но затем, когда бородатый ушел, она украдкой достала телефон и прочитала его послание. Улыбнулась и начала быстро работать пальчиками. Александр достал трубу в ожидании послания. И оно действительно пришло спустя минуту.
…нам нужно встретиться, – только и гласила фраза. Потом пришла еще одна, с цифрами. Это означало, завтра опять нужно было отправляться на работу. И судя по цифрам, где-то в шесть часов вечера. Он прикинул и ответил так:
19:00 наше кафе.
И поставив точку, на прощание посмотрел на нее. Она улыбнулась и спрятала телефон в сумочку.
Он, поехал домой.
***
Теперь она была естественной. Без грима, без макияжа, без парика. Смотрела на него, так просто. Как смотрят девочки на своих отцов вернувшихся с войны.
Между ними произошло четыре движения. Всего четыре.
Первое – он посмотрел на нее. Так спокойно и тихо посмотрел, как никто другой. Как будто именно сейчас ему разрешат дотронуться к той неведомой пустоте, на которую смотрел в своем кафе, о которой читал и мечтал. К пустоте из своего леденящего детства.
Второе – она закрыла глаза. Но и там в своей щемящей темноте она увидела его.
Третье – он взял ее руку и положил в свою ладонь. И она провалилась, завязла как приманка в липкой паутине. Боясь усугубить свое положение лишним движением. И жить, именно в эту секунду очень захотелось жить, жить, и жить.
Четвертое – он поцеловал ее. И она сразу же все простила себе. Скрываемый от мужа блеск в глазах. Ранний, придуманный уход с работы. Их встречу на вечерней станции метро. Поездка в его авто, куда-то за город. Его взгляд, свои мысли, его руки, губы. Она простила его себе.
Потом, после, он гладил ее плечи и целовал ее пальцы, и ей уже не было стыдно за то, что она захотела в этот вечер, захотела побыть женщиной.
– Ты замужем? – спросил он.
– Да, – тихо ответила она.
– Я знаю, но хочу тебе сказать, что-то очень нужное, ты должна знать.
– Что же это? – она доверчиво окунулась в его омут.
– Я хорошо зарабатываю на жизнь. Просто, как бы это правильнее сказать, нетрадиционным, что ли способом.
– Мне плевать,– промурлыкала она и нежно посмотрела ему в глаза. Там был все тот же омут. Глубокий, холодный и любяще – беспощадный.
– Я убиваю людей.
– Мне плевать, – в той же интонации произнесла она и поцеловала его влажные губы. Ее пальчики теперь путешествовали по его лицу, исследуя морщинки и трещинки.
– Заказ мне передают в конверте. Я плохо знаю своего хозяина, но…
– Мне плевать, – нежно прошептала она на ушко.
Но он не унимался:
– Я помню его по детству. Тогда, после ледяной степи я впервые очутился в большом городе. Зимой, чуть не околел на вокзале. Хотелось есть, мне очень хотелось есть. Я умирал, какой раз по счету и не скажу даже.
– Главное что ты есть, – прошептала она и устроила свою голову у него на плече.
– Я хочу чтобы ты это понимала. Я встретил его когда погибал, погибал в прямом смысле этого слова.
– Я понимаю тебя, – промурлыкала она.
– Знаешь как выглядит смерть? Думаешь это старуха в черном плаще и острым инструментом наперевес?
– А это не так? – смущенно спросила она. И, как будто замерзнув прильнула к его плечу еще ближе. Обняла, прикрыла глаза и мягкой щекой провалилась в окутывающею теплоту.
– Ты такой теплый, – прошептала она, – я даже не верю что ты был способен когда либо замерзать.
– Что? – как будто не совсем расслышав, переспросил он. Но она уже замолчала готовая слушать.
– Смерть как невеста, – запустив свои длинные пальцы в ее светлые волосы, продолжил он, – она приходит в лучшем своем платье. И ты смотришь на нее и взгляда оторвать не смеешь, не можешь. Как то, самое сокровенное, что может быть ждал всю свою жизнь. От ее глаз– леденящих, бездонных и манящих тебя. От ее рук – прохладных, ласковых, умелых. От ее слов…
И шепчет она тебе, – Любимый! И ты веришь ей, как ни одной женщине не верил. Он как мать, плохого не скажет, лишнего не даст, чужого не возьмет. Шепчет тебе на ухо, щекочет пухом, льет медом.
– А он?
– Он спас меня, – очень тихо произнес Саша и еще крепче обнял ее, – а затем научил всему и дал профессию. Я никогда не спорил, никогда не говорил лжи. Всегда делал так, как мне говорил он. Но лица его, я уже не помню. Когда он пристроил меня в школу, где меня обучали искусству смерти, от него изредка приходили короткие письма. Где он искренне просил всегда слушать только его.
– И ты всегда делал так?
– Всегда. Но внешности его не помню. Иногда я даже во сне пытался воспроизвести его образ, собрать калейдоскоп из маленьких осколков памяти. Нарисовать его лицо. Возможно он носил бороду, или мне это только приснилось.
– А другие сны, может он снился тебе раньше, в каком-нибудь другом сне?
– Нет, знаешь мне всегда сниться один и тот же сон. Особенно в последнее время. Тихая заводь у какой-то таежной деревни и мальчик, бегущий в лунной ночи. К маленькому деревянному ветхому мостку.
– Что же он делал там, этот твой мальчик?
– Он прилег аккуратно на деревянный мосток и опустил в холодную, ночную воду, свою правую руку. Опускал осторожно, как будто проникал в неведомый ему доселе мирок. Листва водяной кувшинки расступилась и пригласила его в свое царство. Прозрачная вода, серебристая с сединой на своей поверхности от призрачного лунного диска, преобразилась легкой рябью. Но тут же затаила свое движение, успокоилась. Вдоль берега еще перешептывался о чем-то камыш, где-то, изредка поскрипывала калитка. Пару раз крякнула утка. И в ответ ей, хором завели свою ночную беседу важные толстобрюхие жабы.
И в тот же миг все умолкло. И он, ожидая этого мгновения, опустил свою правую руку в ночную, лунную, прохладную воду.