Люблю читать подобные откровения. Словно изучаешь обратную сторону медали. Мы, женщины, девушки, девочки придумываем мужчин, юношей и мальчиков совсем другими. В 14 лет я была сущим ребёнком, мало что знающим об этой стороне жизни. Рассказ читается, как искренний, непосредственный диалог.
kubera hanum Живой Журнал
Содержание:
КЛЕОПАТРА 5
СТАТУЭТКА 6
Александръ Дунаенко
РЕТРО
Где-то конец мая – начало июня. Мне четырнадцать лет. Я поливаю деревья, которые весной посадил за нашим бараком. Тополь, клен и карагач. В нашем поселке принято было в те далекие времена сажать деревья. И поэтому он был непривычно зеленым среди сухих казахстанских степей.
В трех больших бараках жили первые поселенцы Растсовхоза, как назывался поселок. Потом ссыльные немцы, молдаване, татары потихоньку отстраивались, переселялись в свои дома. И появлялись новые улицы, вдоль которых обязательно высаживались ряды кленов, тополей и карагачей – они хорошо приживались в нашей местности. Если, конечно, за ними ухаживать.
Я тоже сажал деревья. Еще три – это возле погреба и сарая.
И каждый вечер ведрами носил воду от колонки, поливал, представляя, какие красавцы у меня вырастут.
И вот вечер.
Я, как обычно, отнес под каждое дерево по два ведра воды и там же, возле погреба, под будущей сенью, остановился передохнуть. И не только. В этот момент услышал звонкий голос мамы:
– Саша!..
Далековато было. Я крикнул в ответ:
– Чего?..
– А что ты сейчас делаешь?!..
У меня от мамы секретов не было:
– Писяю!..
– А, смотри, кто к тебе приехал!..
Я направился к бараку.
У дома стояла Кира, моя бывшая одноклассница.
Когда-то она жила в нашем совхозе, и мы учились вместе в начальной школе. И мы дружили. Потом родители Киры переехали в город. И Кира стала писать мне письма. Которые меня радовали, я отвечал на них. На письмах Киры появлялись разные "городские" надписи: "Жду ответа, как соловей лета", "Лети с приветом, вернись с ответом", цветочки, сердечки.
Наш "почтовый роман" тянулся на протяжении нескольких лет. Чувства, которые я испытывал к симпатичной своей однокласснице, постепенно охладели. Я бессовестным образом, уже в пятом классе, влюбился в рыжую Нинку Варлашину. Продолжал от Киры получать письма с голубками и цветочками, отвечал на них, а сам бледнел и краснел, встречаясь в классе с серыми глазами Нинки. Любил я Нинку все четыре года, пока она после восьмого класса не ушла в кооперативный техникум. В своих чувствах к ней я так и не признался. Да, и зачем? На тот момент этих моих чувств мне вполне хватало.
И вот я заканчиваю восьмой класс. Впереди первые экзамены. Вечер. Поливаю деревья. И – ко мне в гости приезжает Кира.
Мы переговаривались в письмах по поводу возможной нашей встречи. Но переговоры эти не шли дальше всяких рукописных мечтаний. За несколько лет переписки эти мечты вообще перешли в разряд чего-то несбыточного и тут: – Саша, а посмотри, кто к нам приехал!..
Ну, некоторую неловкость я, конечно, испытал. Нужно было сделать вид, что я ничего такого на весь двор не кричал, ну, я его и сделал.
Как улыбалась мне Кира! Как сияли у нее глаза!.. Легкое ситцевое платье с коленками настоящей уже девушки.
Чувства же внутри меня были непонятные.
Я уже любил Нинку Варлашину. И то, что я всегда был однолюбом – это у меня уже наблюдалось прямо с детства. До третьего класса любил Наташку Ильичеву, потом Киру, потом – Нинку. И никогда – чтобы сразу двоих, или троих.
И – вот приехала Кира, а у меня и радость, и чувство вины, неловкости.
Кира осталась у нас ночевать.
А на другое утро мы купаться с ней поехали на речку. Кира сказала, что очень хочет на речку, потому что жара, и она захватила купальник.
Поехали на велосипеде.
Я вез Киру на рамке. Вдыхал запах ее волос и слегка волновался. В пойме нашего Илека по узкой тропинке мы шли пешком. Лето только начиналось. Одуряющий аромат цветущих волчьих ягод, курошатника, бесчисленных полевых цветов. Зной. Мелкие капельки пота на лбу и верхней губе Киры.
У реки она быстро сбросила платье и кинулась в воду.
Купались. Разговаривали ни о чем. В своем восьмом классе я уже понимал, что у Киры ко мне что-то серьезное. Такое, как у меня к Нинке. Или еще сильнее. Такое, которое требует к себе осторожного, уважительного отношения. Где словом, движением можно навредить, поранить.
И я ничего такого и не говорил. Купались. Загорали. Кира захватила с собой полотенце, расстелила его на песке, лежала на нем. Ни о чем разговаривали. Про школу, про погоду. Есть ли у меня девочка? – Нет говорил я. Потому что это было правдой. Как я мог сказать, что у меня есть Нинка, если она об этом даже не знала?
Я не спрашивал Киру, есть ли у нее мальчик.
Я к тому времени уже довольно подробно представлял, что может происходить между мальчишками и девчонками. Ну – как у взрослых. И вот со мной, передо мной была девушка Кира в мокром тонком, облепившем стройную фигурку, купальнике. И внутренний голос подсказывал мне, что, наверное, может у нас с ней что-то произойти… Ну, как у взрослых… Что Кира, которая помнила обо мне много лет, писала письма и, наконец, приехала, может позволить мне, простить любую глупость…
Но… у меня были впереди экзамены… Мама мне давала пить сладкий чай, чтобы лучше работали мозги. А еще я читал в медицинских брошюрках, что близость с женщиной на какое-то время обессиливает мозги.
Вот сейчас пристану к Кире, совершу близость, а потом и не сдам экзамена.
Зря пил сладкий чай.
А я в школе отличником был…
Ну, нет, конечно, дело тут было не только в экзаменах… Когда у девушки к тебе так серьезно – нельзя… нехорошо… Это будет обман… предательство…
Но бес, который постоянно сидит в нас и никогда не дремлет, стал подсказывать мне, что есть ведь и варианты.
И не обязательно – близость.
Девчонок у меня никогда, чтобы до них дотронуться, не было. И я подумал, что просто дотронуться до Киры можно. Ну – совершенно без всяких претензий. Например, как моя мама, фельдшер, делает в своем медпункте массаж.
Лежит человек на кушетке, а ему пальцами нужно кожу на голой спине то бугорками, то складочками делать.
Кира лежала на своем полотенце, как раз, как мамин пациент – на груди, положив голову на ладони впереди себя.
И – да, конечно, можно ей делать массаж. – А ты умеешь?
И я начал ей гладить, трогать спину. И Кира сказала, что ей это приятно. Было жарко. У нее опять выступили капельки пота на лбу и на верхней губе.
Я гладил девушке спину и… трудно передать, что со мной происходило… Сердце – то начинало часто-часто биться, то вдруг замедляло свои толчки, как будто хотело остановиться совсем.
Лифчик мешал делать полноценный мой массаж: – Я расстегну? – можно? – Да, конечно, отвечает мне Кира. И я вижу впервые в жизни голую – от головы и до трусиков спину девушки… И – продолжаю гладить, гладить… – Перевернись, пожалуйста, Кира, – говорю я каким-то чужим голосом, – и она послушно переворачивается, прикрываясь, придерживая на груди расстегнутый лифчик… Но ведь он мне… уже… нам… мешает делать "массаж"… и я осторожно за лямочки стягиваю, убираю его в сторону. На маленьких грудках Киры остаются еще ладошки, но я их тоже сдвигаю, отвожу в сторону, и она закрывает глаза…
– Александр Иванович!.. Все! Все! Все! Достаточно!!!… Дальше уже все понятно!.. – Валентина Дмитриевна Смирнова, председатель нашего литературного объединения, прервала мое чтение на самом интересном месте. – Ну, нельзя же так, Александр Иванович! Опять вы ПРО ЭТО!..
И была за меня искренне огорчена Валентина Дмитриевна.
А с ней и многие члены нашего разнообразного творческого содружества.
И я еще услышал, что "сексуально озабочен", "эротоман". Кто-то по-доброму пошутил – "сексуальный маньяк". Были высказывания, что на мои рассказы обязательно нужно ставить значок +18, потому что – "а, если это все прочитают дети?..".
Поэтесса Светлана Белогорцева сидела за столом как раз напротив меня и смотрела с добрым участием, как смотрит психиатр на безнадежного больного: – Ничего, Александр Иванович, это у вас скоро пройдет, – сказала она, философски намекая на то, что мне уже за шестьдесят и писать на эротические темы мне уже недолго осталось.
А сатирик Москвин весело и ядовито предложил открыть у нас в объединении отдел эротики и посадить меня там начальником.
А, если ребенок вдруг зайдет в Государственную Думу?.. А то, что дети с утра до вечера могут смотреть телевизор, где показывают, как убивают, пытают, унижают людей? Где в праймтайм – трансляция непрерывных семейных скандалов. А в новостях с утра – катастрофы, грабежи, убийства. Трупы, разбитые автомобили, разрушенные дома. Почему тут никто не думает о детях? Почему для нас катастрофа – увидеть обнаженную девушку?..
Все. Не буду здесь больше ничего такого читать. Только – со значком +12. Или, чтобы уже наверняка избежать всяких конфликтных ситуаций – +6.
А в своем рассказе, возможно, я и вправду увлекся? Могло ли вообще такое быть? Четырнадцатилетний подросток ведет себя, как хитрый, изощренный, матерый соблазнитель…
Вообще-то, действительно, все было не так. Не было у нас на речке с Кирой никакого массажа.
Мы искупались, позагорали. Поговорили про школу, погоду, про то, что вода сразу, когда в нее заходишь, кажется холодной, а потом ничего.
Потом мы стояли на берегу, чтобы обсохнуть.
На песке лежало полосатое – синее с белым – полотенце, которое Кира принесла с собой и на котором загорала. Кира стояла лицом к солнцу, подставляя под его лучи мокрый, из тонкой материи, прилипший к телу, купальник. Прическа, как у Мирей Матье. Вообще – она симпатичная.
Я стоял чуть поодаль. Тоже сушился. Думал, что, наверное, можно было бы подойти к девушке и… Я же очень ее нравлюсь… А пацаны рассказывали, как это делается. И – как это хорошо…
Но впереди был экзамен. У меня, как говорилось в книжках, из-за этого мозги могли дать осечку. От онанизма мальчики слепнут. А от ранних половых связей – становятся дебилами.
Нет, конечно, не это меня сдерживало. Это я пытался найти причину, по которой я не могу просто взять и подойти к своей подружке. Я старался о ней, о главной причине, не думать.
Я же не любил Киру.
Нельзя к ней подходить. Нельзя обманывать.
Так мы и стояли. Среди зноя и густых прибрежных запахов травы, водорослей и кустарников. Сохли.
И тут я увидел, что Кира плачет. Тихо так, почти не заметно. Слезы вытекали у нее из глаз, катились по щекам и падали в горячий песок. Горячие, наверное, слезы.
Я… Что мне было делать? Я подошел, да, обнял… Прижал ее к себе… Стал какими-то словами успокаивать…
У меня – может кому-то это покажется странным – в трусах встал. Жестко и целеустремленно. А трусы – семейные, просторные. Поэтому он в них встал совершенно свободно, почти без помех и через сатин уткнулся прямо Кире в живот. Чем меня смутил. Мы же с ним были не одни. И посторонний человек, девушка, могла заметить эти мои мальчишеские особенности. И, пожалуй, уже заметила. Может, еще не успела? Она же плачет…
Продолжая обнимать Киру, я повернулся так, чтобы она не могла слышать внезапной агрессии молодого моего организма. И вообще – у человека горе, а у меня тут такое в трусах…
Я обнимал Киру, вдыхал запах ее волос и… она дотронулась до НЕГО… Вначале кончиками пальцев, через трусы, потом осторожно взяла в руку, чуть подержала, а потом сжала, будто поздоровалась…
Там, на песке, у речки, на полотенце все случилось быстро, чуть ли не в беспамятстве, на автопилоте. Сами собой отлетели в сторону, уже почти высохшие, Кирины трусики. Я ткнулся в Киру несколько раз. У нее было очень мелко… Все закончилось очень быстро.
И еще я увидел, что мы оба в крови…
Мы потом сидели на полосатом полотенце и молчали. Кира мне казалась некрасивой, неинтересной. Я и так не испытывал к ней никаких чувств, а теперь даже возникло какое-то чувство неприязни. В сторону Киры даже не хотелось смотреть.
От моего поступка мне было неловко, даже противно. Случилось то, чего не должно было случиться, и во всем был виноват я. И только я.
Кира… любила… Да… она меня любила и поэтому ей можно было все. Мне – нет.
И ничего тут уже не исправишь, назад не повернешь…
Возвращались домой пешком. Велосипед я вел в руках. Та же тропинка, цветущие вокруг кусты курошатника. Небо с веселыми теплыми облаками. "…Тот же лес, тот же воздух и та же вода, только…"… Мы почти не разговаривали. Или – опять про школу, экзамены. Про то, что вода в речке была теплой.
Кира вечером уехала к себе в город на последнем автобусе. Я ее проводил. И думал, что уже никогда мы не встретимся. Что она не будет писать мне писем. А я – просто ее забуду. Забуду про все, как будто ничего не было. Каких-то три минуты слабости с девчонкой на речке. Конечно, можно об этом забыть. Ничего не было!..
Ага!… Что мы о себе знаем в четырнадцать лет… Я сначала эпизодически, потом все чаще и чаще стал вспоминать Киру. Речку, ее мокрый купальник, через который заметно проступали бугорки сосочков ее маленьких грудок. Запах волос. И… те три минуты сумасшествия, которые случились там, на песке…
Эти воспоминания постепенно завладели всеми моими мыслями. Я смирненько кушал супчик за столом с родителями, носил ведра с водой к своим деревьям, ходил с друзьями в кино, которое по вечерам крутили в соседнем пионерлагере и все время думал о ней, о Кире. Вспоминал, как она до меня дотронулась, и мне хотелось влезть на крышу и спрыгнуть оттуда от невыносимого желания. А еще больше мне хотелось… опять…
В то лето жизнь у меня протекала совсем по-взрослому. Воспитанием моим в основном занималась мама. Мама любила книги, очень им верила. А в наших советских книжках много писалось про то, что нужно, как можно больше, трудиться. Потому что труд сделал из обезьяны человека. Экзамены в школе я сдал на пятерки. И следующим этапом в моем совершенствовании была работа на полях нашего родного совхоза. Умственный труд нужно чередовать с физическим. Это тоже было написано во всех умных книжках.
И мама на время летних каникул устроила меня на работу. Вообще, ко всему прочему, труд еще и облагораживает человека. Вот сразу была обезьяна, потом стала трудиться – стала человеком, а потом стала трудиться еще дальше – и стала благородным человеком. Где-то в промежутках на этих этапах у нее отпал хвост.
Когда-нибудь археологи докопаются до такого пласта земли, где ровным слоем будут лежать хвосты обезьян. Тогда можно будет установить точную дату превращения обезьяны в человека. Не тогда, когда она встала на задние лапы – на задних лапах и медведь ходит – а, когда у нее отвалился хвост.
Приняли меня в совхозе на работу поливщиком. Я был несовершеннолетним, поэтому поливал картофель излишками воды, которая оставалась от других рабочих. Мерой количества воды была "тяпка". Одна "тяпка" – на одного поливщика. Насос качал воду с Илека на две с половиной "тяпки". Ну, вот эти "полтяпки" мне и направляли.
Смена начиналась с шести утра и до часу дня. На следующий день – с часу дня и до восьми вечера. Кроме того, что воды мне шло на "полтяпки", в остальном все было, как у взрослых. Во-первых – сама "тяпка" – тяжелая железная мотыга, которой с одного-двух ударов по земле можно было быстро перегородить воду в арыке и направить в нужном направлении. Ну, и – солнце, жара, семичасовой рабочий день.
Я потому рассказываю это все в подробностях, что – вот жара, тяпка эта тяжелая, утром, когда прохладно – еще комары, а у меня в голове все мысли о Кире. И время от времени вспыхивающее жгучее желание женщины. Такое, что очень неудобно было ходить между рядков картошки.
Я же не в армии был. Мне бром в кашу не сыпали…
И наступил момент, когда мои мужские страдания в мальчишеском теле сделались невыносимыми. Я уже не вспоминал, не думал о том, что не люблю Киру. Что пережил минуты, когда мне было неловко и стыдно. Я обо всем этом забыл. Мне нужно было опять к ней. Опять… Опять…
И однажды я не выдержал – после смены, которая заканчивалась в час дня, я побежал в город, к ней, к Кире…
Участок, где я работал, находился прямо у речки. Если перейти через висячий мостик, то можно было сесть на заводской автобус, который ехал в город. Как у меня в тот момент работали мозги для выбора оптимального варианта встречи с Кирой!..
Я трясся в пыльном ЛИАЗе, сидя у окна, потом ходил по улицам частного сектора, где должен был находиться дом Киры, и все это время у меня в штанах торчал…
Я уже совсем не думал о том, как относится ко мне девушка, что я сам испытываю к ней в действительности – мне нужно было скорее ее увидеть, мне нужно было…
А вот и дом… Обыкновенный частный дом. Снайперская, 58. Зеленые ворота с облупившейся краской. Толкаю калитку. Кира… Она мыла крыльцо, наклонившись, подоткнув для удобства выцветшее короткое платье. И я опять увидел ее ноги, от которых не мог уснуть, сходил с ума уже несколько недель…
Как мучительно, как долго мы с Кирой здоровались… Кира, конечно, не ожидала моего появления. Она так и села на мокрое крыльцо, продолжая держать в руках половую тряпку. С тряпки стекала вода… Кира расправила платье и, насколько могла, постаралась натянуть, прикрыть им коленки. А платье было коротким, все равно… Я на них смотрел…
Я делал вид, что ничего не произошло. Что это и не я себя вел так по-свински. А Кира не хотела узнавать во мне меня прежнего, того, кому писала письма с веселыми легкомысленными надписями: "Жду ответа, как соловей лета!…". Она уже не ждала от меня ответа.
Я топтался у крыльца, чувствовал себя по-идиотски. Понимал, что, если меня сейчас попрут со двора, то будут совершенно правы. Если еще и тряпкой вслед – все по заслугам.
Но Кира не прогоняла.
Будто и не о чем было говорить, но мы так и находились в этом странном положении – Кира – сидя в луже воды на крыльце, я – напротив. Солнце печет. Все будто замерло.
– Мне нужно кроликов покормить, – сказала Кира.
– Можно мне с тобой?
Она не ответила. Встала, пошла через двор в сарай.
Я пошел следом. За Кирой следом, через двор. От ворот и до самого сарая по земле тянулась стальная проволока. Наверное, для собаки. Сейчас – как выскочит волкодавище… Не выскочил…
В сарае полумрак. Прохлада. В мешке у клеток стояла свежая трава.
– Это ты за травой ходишь?
– Да, а кому же? Мама работает.
Я взялся помогать. Доставал из мешка пучки травы, передавал их Кире. Она раскладывала их по клеткам.
Руки наши раз-другой соприкоснулись.