Гарем даже не шипел, он гудел, как растревоженное осиное гнездо. Ничего эту Хуррем не берет! Стекло подсыпали в постель – заметила, ядом травили – выжила и даже дочь родила, говорят, красивый ребенок. А теперь вот новый фирман Повелителя во славу Михримах…
Сама Хуррем лежала почти без чувств, когда увидела входящего в комнату Сулеймана, показалось, что это бред, но на всякий случай попросила прощения:
– Повелитель, простите, я родила вам дочь, а не сына… Но она красивая…
– Я уже видел. Спасибо, ты выполнила мою просьбу, я все время просил, чтобы ты родила дочь. Следующие будут сыновья, много сыновей…
Она только слабо улыбнулась и прикрыла глаза, не в силах бороться с дремой из-за слабости.
– Повелитель, простите, Хуррем Султан больна, она невольно засыпает… – Зейнаб готова была на коленях умолять у султана прощение.
Сулейман кивнул:
– Я вижу, что она слаба. Когда проснется, покажите фирман и скажите, что я приходил. С ней все будет хорошо?
Зейнаб чуть не крикнула: теперь да!
Вот как гарем мог узнать все, что произносил султан в комнате Хуррем? Не мог, но слышал. Поистине в гареме и стены имеют уши, и потолки глаза.
Повелитель нарушил все возможные правила. Он сам явился к родившей женщине, прежде чем та очистится, объявил о рождении дочери на равных с сыновьями, произнес имя маленькой принцессы для всех: Михримах – красавица, сам пришел посмотреть на новорожденную. Но главное – он объявил, что Хуррем была, есть и будет Хасеки!
Махидевран рыдала в подушки, Гульфем прибежала к двери в комнату Хуррем с подарками, правда, ее не пустили. Словно получив какую-то команду, понесли подарки и остальные. Прежде всего обитательницы гарема. Казалось, они только ждали возможности выразить свое восхищение рождением девочки, радовались появлению на свет принцессы, почти мечтали об этом.
Если правда, то мечтали, ведь рождение девочки должно бы разлучить Хуррем с Повелителем, как и рождение сына, но этого не произошло, султан всем объявил, что рад дочери и по-прежнему любит ее мать. Можно ли найти лучший повод для злословия? В гареме было о чем почесать языки…
Меньше двух лет назад Хафса приняла роксоланку в гарем и назвала ее Хуррем за веселый нрав, приняла в расчете на то, что необычная новенькая на время завладеет вниманием султана и заставит Махидевран и Гульфем прекратить склоки друг против друга, объединившись против новенькой. Удалось чересчур, не только Махидевран с Гульфем, но и все остальные споры прекратили, казалось, теперь для всеобщего возмущения и осуждения существовала одна Хуррем. Почему? Никто из одалисок объяснить не смог бы. Слишком уж везло этой роксоланке, а везучим всегда завидуют….
Обижен был Ибрагим, Сулейман не звал к себе, даже не допускал, не желал видеть наравне с остальными. Но грек уже привык чувствовать себя на особом положении, он не остальные, он второе "я" султана, как мог Повелитель советоваться о чем-то не с ним, всегдашним советчиком и почти наставником, а с кем-то другим?! Неважно, что этот другой старый улем.
Узнав, о чем вопрошал улема Махмуда Адила султан, Ибрагим и вовсе взбеленился. Снова эта женщина! Как удалось ей родить здоровую дочь?! Казалось, и сама не доживет до рождения ребенка, но почему-то роды начались раньше времени, и девочка выжила, и сама Хуррем жива, и султан вдруг во всеуслышание объявил, что рад малышке, а Хасеки благодарит.
Ибрагим под предлогом срочных дел уехал из Стамбула, чтобы не выдать своих истинных мыслей, а Сулейману отправил письмо, в котором поздравлял, восторгался, желал… Грек умел красиво выражать мысли, особенно те, которых в действительности не было. Научился у венецианских купцов, с которыми с каждым днем общался все чаще.
Никто не должен знать, что Ибрагима связывали с венецианцами не только государственные, но и чисто финансовые связи. У него находилось все больше дел, приносивших выгоду обеим сторонам. Если можно выгодно продать венецианским купцам, то почему бы этого не сделать. Служба у султана, конечно, приносила доход, и немалый, но деньги никогда не бывают лишними, сколько бы их ни прибывало.
Вот и сейчас, чтобы не беситься от злости, Ибрагим поспешил на побережье, где у него дела с венецианцами: его занимала мысль использовать в своих купеческих целях флот Венеции. Казалось, посланцы Великолепной Синьоры Венеции вовсе не были против, понимая, что выгода будет обоюдной.
Но как ни старался Ибрагим, выбросить из головы мысли о Хуррем и поведении Сулеймана из-за нее не получалось. Образ зеленоглазой колдуньи преследовал его всюду, во время похода, казалось, удалось выбросить ее из головы, но встречи в гареме невольно возвращали снова и снова.
В последние месяцы она старалась прятаться, уходила в дальние уголки сада, не показывалась, боясь сглаза… Но от этого не становилась менее красивой и менее желанной двум мужчинам сразу. На счастье Ибрагима, Сулейман не догадывался о его истинных чувствах и отношении к Хуррем. Сам грек каждый день давал клятву выбросить из головы красавицу, но не получалось. Он был готов проклясть Хуррем от отчаяния, и только какая-то тайная надежда не позволяла сделать это. В этой надежде грек не признавался даже сам себе.
Любил и ненавидел одновременно, все больше скатываясь к готовности погибнуть самому, только чтобы погубить ее. Это самая страшная смесь чувств, разрушительная, гибельная, но такая, против которой бессилен даже самый крепкий человек.
Венецианцы дружили с Османами с незапамятных времен, они не проникали в Черное море, как генуэзцы, основавшие Кафу, но упорно осваивали побережье Средиземноморья и саму Османскую империю. Еще сто лет назад Мехмед Фатих (Завоеватель) даже пригласил венецианского живописца Джентиле Беллини, чтобы тот изобразил его на холсте. Джентиле, перепоручив начатую роспись собора брату, немедленно отправился в Константинополь, ставший теперь Стамбулом. Личность султана показалась ему столь замечательной, что Беллини написал целых шесть портретов Мехмеда Фатиха. А еще разрисовал стены внутренних покоев его дворца весьма вольными картинами. Фрески откровенно эротического содержания потом замазал следующий султан Баязид, посчитавший, что гарем гаремом, а срамоту на стенах иметь вредно даже для евнухов. А может, возбуждения наложниц испугался?
Но главными были, конечно, не живописцы и даже не послы Венеции, а торговцы. Венецианские купцы вездесущи, они умели вовремя преподнести подарки, знали, кому и что именно, легко уловили особенности восточных традиций отдариваний и попросту взяток.
С территории Османской империи везли пшеницу, хлопок, пряности, шелк-сырец, медь, в больших количествах соду для производства муранского стекла (этим же стеклом потом отдаривая) и многое другое, все сырье. Ввозили готовые изделия, прежде всего ткани, зеркала, тонкое стекло, хорошую бумагу, мыло, множество предметов роскоши. Венецианцы быстро приноровились к вкусам и запросам состоятельных оттоманов и научились их даже предвосхищать. Купцы сновали по морю туда-сюда, невзирая на то и дело обостряющиеся отношения.
Венецианский Совет Десяти во главе с дожем (Тайная полиция Венеции) время от времени озадачивал своих послов улаживанием вопросов очередных стычек на море – пираты с обеих сторон не дремали, там, где есть корабли, перевозящие дорогие вещи, обязательно найдутся те, кто пожелает прибрать их к рукам.
Должность посла Венецианской республики не из завидных. Послу не полагалось много: например, он не мог брать с собой жену, не мог создавать себе особых условий пребывания. Это и неудивительно, потому что сначала послы назначались всего-то на три-четыре месяца, ни к чему возить за собой жену и большой штат слуг. Послами отправляли знатных граждан Венеции насильно, не просто не спрашивая их согласия, но и против него. Если человек отказывался, он вынужден платить большущий штраф, но через несколько месяцев его выбирали снова и штраф повторялся. Устав платить, богатые венецианцы невольно отправлялись в дальние земли, рискуя жизнью.
Легче, когда таковыми оказывались именитые купцы: у них и привычка к перемене мест уже была, и налаженные связи, и глаз наметанный. Не избежал участи и Андреа Гритти. Он торговал в Константинополе, который теперь называли Истанбулом, или Стамбулом. Мало того, османам просто надоела бесконечная смена венецианских послов, не успевали привыкнуть к одному и выучить его имя, как приезжал другой. Конечно, послы снова преподносили дары, но османы и сами достаточно богаты, чтобы не покупаться на эти крохи, они предпочли бы иметь дело с кем-то постоянно.
Особенно смена послов досаждала визирям, которые тоже менялись довольно часто, особенно при султане Селиме. Но был один, который уходил и неизменно возвращался – Херсекли Ахмед-паша, который пять раз назначался на эту должность: трижды султаном Баязидом и дважды неугомонным Селимом. У султана Селима визири менялись чуть реже, чем венецианские послы, – дважды в год.
Отсидев в Стамбульской тюрьме четыре года и выйдя оттуда только благодаря заступничеству Ахмед-паши и личной приязни султана Баязида, Гритти поспешил отбыть домой в Венецию. У Андреа в Стамбуле родились четверо сыновей и несколько дочерей (кто же их считает?), конечно, все от наложниц, но как иначе? На последней аудиенции у султана синьор Гритти клятвенно обещал пытаться стать следующим дожем Великолепной Синьоры Венеции и в этом качестве неизменно крепить дружбу с Османской империей, а также прислать в качестве поддержки в Стамбул собственных сыновей, во всяком случае, одного.
Возможно, это обещание и вытащило излишне любопытного венецианца из тюрьмы, – османам в подземельях Стамбула от него толку мало, все, что мог отдать, Адреа уже отдал, а в качестве нового правителя Венеции он еще мог пригодиться.
Но выполнить обещанное сразу не получилось, дож Леонардо Лоредано оказался слишком живучим и свой пост просто так уступать не собирался. Лоредано правил целых двадцать лет, из которых Гритти пришлось ждать целых пятнадцать. Но и после того Андреа дожем не выбрали, несмотря на возраст и тюремное прошлое, он был слишком крепок физически, а дожей норовили выбрать постарше и поболезненней. Следующий дож правил недолго, всего два года.
Андреа Гритти доказал, что умеет ждать и выполнять обещания. Все эти годы он исподволь готовил свое избрание, не забывая о связях со Стамбулом. Слишком большая выгода могла быть для венецианского купца у османов. Одно плохо: за время вынужденного ожидания на престоле сменились два султана, сначала Селим вынудил отца отречься в свою пользу, а потом и сам отправился к праотцам. Новый султан поглядывал в сторону Средиземного моря несколько иначе, Сулейман, в отличие от его деда султана Баязида, воевавшего с южными и восточными соседями, обратил свой воинственный взор на север, в сторону Европы. Пока воевал на суше, но от венецианцев не могло укрыться активное строительство нового флота Османов. Зачем Османам флот? Черное море их интересовало мало, они больше стремились на запад. Это могло принести Венеции много неприятностей.
Именно потому венецианцы усиленно обхаживали главного советчика нового султана – грека Ибрагима. Пока грек набивал себе цену, но все прекрасно понимали, что как только цена будет определена и удовлетворит обе стороны, Ибрагим может стать для Великолепной Синьоры весьма полезным приобретением.
Сам Ибрагим прекрасно понимал ведущиеся вокруг него игры, пока ничего не обещал, был осторожен и только прикидывал возможную выгоду. Казалось, он тоже ждет, когда Андреа Гритти станет новым дожем, и это было правильно, потому что договариваться со старым, едва живым Антонио Гримани почти бесполезно, он стал дожем совсем недавно, всего год назад, но все понимали, что ненадолго. А вот будет ли следующим Андреа Гритти, еще вопрос. Как бы не прогадать…
Сейчас венецианцев интересовало только одно: для какого похода султан строит флот? Сулейман не строил новый флот, он просто завершал то, что начал отец. Султан Селим, осознав, что одними сухопутными войсками, живя на побережье, воевать просто глупо, да и невозможно, потребовал от визиря новый флот. Пришлось Пири-паше вникать в дела кораблестроения, пусть не самому, но подбирая толковых людей. Греки корабелы опытные, за неимением другой работы и ввиду хорошей оплаты взялись за строительство с чувством, и немного погодя силуэты новых кораблей уже вырисовывались в доках Стамбула.
Куда направит новый султан этот флот?
Ибрагим понимал, что вопрос будет задан, и прикидывал, стоит ли отвечать на него. К чему открывать секреты, не зная, будет ли от этого выгода?
Но и венецианцы тоже осторожничали. Кто такой этот Ибрагим? Да, ближайший друг султана, его правая рука, но он всего лишь сокольничий и смотритель внутренних покоев. Невелика должность, а визирем-то до сих пор Пири-паша, и султан Сулейман в любую минуту может обойтись без советов давнего друга.
Ибрагиму предстояло понять, насколько серьезно можно рассчитывать на выгоду от сотрудничества с венецианцами, а также насколько далеко в этом сотрудничестве можно зайти без риска для собственной шеи. Хорошо давать советы султану, когда это ничем не грозит, хорошо наставлять шехзаде, понимая, что все наставления не больше чем советы одного молодого человека другому. Но теперь, когда Сулейман стал султаном, советы на вес золота в буквальном смысле, один неверный может стоить султану поражения, а советчику головы.
Ибрагим пытался найти для себя положение, при котором можно было бы продолжать давать советы без необходимости нести за них ответственность. Такое положение не находилось. Крутиться просто так становилось все труднее, тем более главный визирь Пири-паша старел и все меньше соответствовал растущим амбициям молодого султана. Перед Ибрагимом все острее стоял выбор – взяться за все дела рядом с Сулейманом и нести за это ответственность или отойти в сторону и потерять влияние на султана.
Ибрагим лукавил сам с собой, за восемь лет, проведенные рядом с Сулейманом, он так привык, что тот слушает и поступает, как подсказано, так привык быть наставником, несмотря на то что старше всего лишь на год, что не мог представить султана поступающим без подсказки. Ибрагим давно и прочно руководил Сулейманом и не собирался отказываться от этого впредь. Он желал власти и побаивался ее – слишком велика могла быть и власть, и цена тоже.
А тут еще эта женщина. Сначала пришла шальная мысль родить с ней сына и выдать за своего, то есть привести на престол своего сына под видом султанского. Но Ибрагим быстро понял, что придумать такое можно лишь в полном угаре, любовном или каком другом, неважно. Однако к тому времени он уже успел подарить роксоланку султану, о чем тут же пожалел.
Словно нарочно сбылось то, чего он так желал сначала, – Хуррем покорила Сулеймана настолько, что стала настоящей помехой самому Ибрагиму. Никакие попытки отвратить сердце султана от зеленоглазой красавицы или очаровать его другой красоткой не удались. Сулейман спал с подсунутыми ему красотками, но сердцем был дома со своей Хуррем.
Родила сына, стала кадиной, казалось, вот и предел, но Повелитель назвал ее Хасеки и тут же одарил еще одной беременностью.
Поняв, что Хуррем в сердце Сулеймана если не навсегда, то прочно и надолго, Ибрагим избрал другой путь, надеясь сделать юную женщину своей помощницей. Вдвоем они могли бы крутить султаном как пожелают, друг-советчик и возлюбленная вместе могли управлять империей от имени султана. А чтобы Хуррем поняла его силу, решил немного проучить.
Задумано было тонко, открой Хуррем книгу на нужной странице, она ненадолго, но основательно покрылась бы сыпью и волдырями. Это нестрашно, со временем прошло бы, но Сулейман весьма осторожен и впечатлителен, он просто побоялся бы приближаться к Хуррем. И вот тогда помочь отчаявшейся красавице смог бы Ибрагим. И дело не в зелье для заживления болячек, его могли дать и лекарки, каких в гареме полно, и у самой Хуррем есть. Ибрагим рассчитывал помочь Хуррем вернуться в спальню к султану, посодействовав в этом и, следовательно, получив власть над самой красавицей.
Дергать за ниточки, чтобы послушные люди-куклы совершали нужные движения… О, это и есть настоящая власть. Только глупцы думают, что она на троне, в роскошных одеждах, в золотых цепях или венцах на голове. Нет, настоящая власть молчалива и внешне мало заметна. Только наметанный взгляд может определить, что она есть и в чем выражена. Не зря говорят: не смотри на того, кто говорит, смотри на того, кто заставляет говорить.
Ибрагим умел ценить именно эту настоящую, незаметную власть и получал удовольствие от нее. Даже обладание красивой женщиной и богатством не доставляло такого удовольствия.
И тут произошло неожиданное. Во-первых, Хуррем каким-то образом догадалась о подсыпанном яде. Евнух, которого Ибрагим нарочно пристроил в гарем и даже к самой Хуррем, клялся, что она ничего не заметила, даже решила, что это проделки Махидевран, и устроила той скандал. В результате заболела не Хуррем, а простая служанка.
Но Хасеки догадалась еще и о том, кто "заставлял говорить". Это было уже не просто поразительно, а опасно. И все-таки не это испугало Ибрагима, а его собственное сердце. Грек не мог совладать сам с собой. Не видя Хуррем, он мог не вспоминать о ней. Но стоило попасть в гарем, как глаза сами искали ее невысокую фигурку, старались встретиться с зелеными глазами. Это становилось наваждением, не поддавалось никакому лечению, с этим не удавалось справиться.
Ибрагим привык диктовать свою волю, не прямо, но упорно подчиняя себе, он привык быть хозяином положения, хозяином самому себе. Можно сколько угодно служить султану, выполнять его волю и при этом знать, что сам султан выполняет твою.
Но то, что происходило с Ибрагимом при виде Хуррем, не нравилось ему совсем. Принадлежи женщина ему самому, ничего страшного, терять голову в объятиях красавицы, которая послушна тебе, все равно что служить султану, который поступает по твоему совету. Но Хуррем была чужой, опасно чужой, и не подчинялась. Хуже того, она любила Сулеймана, и как бы ни убеждал себя Ибрагим, что у роксоланки просто нет другого выхода, она обязана любить того, кому принадлежит, в глубине души он понимал, что Хуррем любит по-настоящему.
В такой капкан Ибрагим не попадал ни разу в жизни. Обидней всего было сознавать, что устроил его себе сам. И выхода не видно…
Звери, попав в капкан и не желая доставаться охотнику, иногда спасаются из ловушки страшной ценой. Известны случаи, когда лисы в капканах отгрызали себе лапы, чтобы освободиться, предпочитали оставаться калеками, гибнуть, но на воле, не становясь воротником или шубой.
Ибрагим был в похожем состоянии: не имея возможности и сил выбраться из капкана живым, он предпочел принести жертву. Только жертвой становилась Хуррем.
Венецианский купец очень удивился, услышав просьбу о яде:
– Это опасно, синьор Ибрагим, очень опасно.
– Никто не узнает, где я его взял, да и то, что это я, тоже не узнают.
– Но для кого?
– Синьор Марко, зачем вам подробности, это опасно.
Яд грек получил, даже сумел применить, но снова все пошло не так. Хуррем должна была погибнуть вместе с не родившимся ребенком, но родила раньше срока и осталась жива. И девочка жива и здорова. Обман со стороны венецианца?
– Синьор Марко, вы обещали результат, но ничего не вышло.
– Вы говорите о любимой наложнице султана? Просто кто-то догадался и применил противоядие. В случае не мгновенной, а медленной смерти это не редкость.