Больше оправдания Ибрагима поразила осведомленность венецианца. Откуда он все знает о Хуррем? По спине снова полз холодок, как он мог так выдать себя?
– О какой наложнице вы говорите? При чем здесь женщина, тем более султана, я применял против мужчины.
– Ну да, ну да…
Но Ибрагим видел, что купец не поверил неуклюжему объяснению, и видел, что он видит. Стало совсем не по себе, дать такой козырь в руки тех, перед кем набиваешь себе цену! Теперь у них есть чем пугать…
На душе было совсем гадко. И отравление не удалось, и венецианец теперь хозяин положения. А что он может сделать, рассказать султану, что давал яд против его обожаемой Хуррем? Нет, зря дрожать не стоит, ничего венецианец не сделает, самому дороже может обойтись.
Хуррем очнулась, чувствуя себя уже значительно лучше. Зейнаб не стала давать еще снотворное, наоборот, торопилась вернуть бодрость.
По просьбе матери принесли малышку. Михримах сладко посапывала, девочка оказалась спокойной и хлопот не доставляла. Налюбовавшись дочерью, Хуррем позволила унести ее. Вздохнула:
– Какой мне сон снился…
– Какой? – переглянулись Зейнаб и Фатима.
– Будто Повелитель приходил и даже принес фирман с именем дочери.
– И как же он назвал маленькую принцессу?
– Не помню…
– Михримах он ее назвал, Хуррем. Это был не сон, Повелитель действительно приходил и принес вот это! – Фатима подала свернутый в трубочку фирман.
Хуррем не могла поверить своим глазам и ушам, даже руки дрожали, когда принимала свиток. Буквы прыгали перед глазами, их застилали слезы счастья. Сулейман объявлял о рождении дочери так, как обычно делали только о сыновьях, давал ей имя, а саму Хуррем снова называл Хасеки.
Оставался вопрос, почему Повелитель сделал это не сразу, почему принес столько горя, не приняв дочь в первый же день?
Уже все разузнавшая Фатима шепотом сообщила:
– Повелитель советовался с улемами, те объяснили, что нет такого закона, чтобы бросать наложницу после рождения ребенка, если султан этого не хочет. Повелитель решил оставить тебя Хасеки.
– А как Мехмед?
– Тоже хорошо, он даже не капризничал все эти дни, словно чувствовал, что вам тяжело. И грудь у кормилицы тоже взял.
Это ли не счастье – дети здоровы, любимый назвал Хасеки…
Оставался вопрос: кто же отравил, ведь она едва не умерла.
Фатима и Зейнаб в один голос советовали не вспоминать, но Хуррем все равно думала. Ответ пришел посреди ночи, вернее, просто приснился. Она увидела… Ибрагима и, не просыпаясь, поняла, что это сделано по его воле. Почему? Не знала сама, просто была убеждена, что это так.
Во дворце снова праздник, конечно, не такой, как при рождении сына, но, почуяв отношение султана к маленькой принцессе, многие поспешили засвидетельствовать свое почтение ей и ее матери. Хуррем принимала поздравления и выслушивала пожелания здоровья, красоты, счастья, богатства своей дочери, лежа за занавеской: чтобы никто не мог заглянуть за нее, по обеим сторонам стояли два дюжих евнуха, а у стены еще…
Но никто заглянуть не пытался, подходили, произносили речи, складывали подарки, кланялись и уходили.
Валиде морщилась:
– К чему было устраивать такой праздник в честь дочери?
– Это моя любимая принцесса. У меня же нет дочерей. Я буду баловать и задаривать маленькую Михримах.
Хуррем счастливо улыбалась.
У одного из евнухов, стоящих на страже подле занавеси, она заметила лишний палец. Стало чуть не по себе, к чему брать шестипалого евнуха? Евнух заметил ее взгляд, смущенно спрятал руку. Хуррем старалась не смотреть в сторону шестипалого евнуха, но невольно возвращалась взглядом к его руке.
Пришел поздравить и Ибрагим. Ему трудно далось такое решение, все же не так просто смотреть в глаза человеку, который выжил случайно…
Неожиданно для себя, когда Ибрагим подошел близко, чтобы произнести слова поздравления (ему как близкому человеку было разрешено сделать это в комнате счастливой матери и даже посмотреть на новорожденную), Хуррем вдруг отчетливо произнесла:
– Я знаю, что это ты.
– Что?
– Ибрагим-паша, не пытайтесь отравить меня, в следующий раз пострадаете сами, а Повелитель все узнает.
Он сделал вид, что не понял, о чем речь, только недоуменно пожал плечами. Их не слышал никто, кроме Гюль, да и та делала вид, что занята разбором многочисленных подарков. Ибрагим постарался сделать непроницаемый вид, но на мгновение, всего на мгновение в темных глазах мелькнул испуг. Этого хватило, чтобы понять, что подозрения верные.
Но что могла поделать Хуррем, как доказать? Никак. Оставалось молчать.
И снова Сулейман нарушил все правила, в том числе толковые. Он так истосковался по своей Хуррем за время ее беременности, так желал ее, что вызвал в спальню, не дождавшись окончания очистительного срока. Валиде, услышав о столь вопиющем нарушении, обиженно поджала губы, с трудом сдержав рвущееся изнутри ругательство:
– Сучка!
Она во всем винила Хуррем. А кто еще мог быть виновен, как не эта зеленоглазая ведьма? Околдовала Повелителя, не иначе.
Так решили все, обитательницы гарема снова шипели на Хуррем, словно это не они всего несколько дней назад несли подарки и говорили поздравления со счастливым разрешением от бремени и рождением красивой дочери.
А им было безразлично, если эти двое и были околдованы, то вместе. В объятиях друг друга они забывали обо всем, наслаждаясь новизной ощущений, словно наверстывали упущенное за время вынужденной разлуки.
Результат не замедлил сказаться: когда к осени Сулейман все же собрался в поход на Родос, Хуррем точно могла сказать, что беременна в третий раз.
Услышав такую новость, валиде схватилась за сердце:
– Да что же творится?! Неужели кроме нее рожать некому?
Третий ребенок за три года, в то время, когда Повелитель и не смотрит на остальных! Почему одной всё, а другим ничего? Где же справедливость?
На Хуррем снова смотрели волками, снова провожали завистливыми, даже ненавидящими взглядами.
А Повелитель отправился в поход, – таков удел всех правителей, недаром отец Сулеймана султан Селим говорил сыну, что султан, который предпочтет седлу шелковые подушки гарема, быстро потеряет все. Янычары тоже были наслышаны о странностях в гареме, Сулейман просто не мог оставаться в объятиях Хуррем, он должен воевать. К тому же по поводу Родоса у него были свои мысли…
Из послов европейских стран в Османской Турции только венецианский. Остальные монархи предпочитали делать вид, что не подозревают о такой стране и исходящей от нее угрозе. И хотя в первый же год своего правления Сулейман сумел сделать то, чего не сделали до него прадед, дед и отец, – взять Белград, европейские монархи не считали его себе равным.
Сулеймана это бесило, его тянуло к Европе, вопреки советам своих визирей и особенно Пири-паши он стремился завоевывать земли на западе, а не на востоке. А на западе и севере лежала Европа, еще не подозревавшая, что ей предстоит испытать силу турецкого оружия сполна. Европа была страшно раздроблена, каждый монарх, чуть посильней соседей, норовил перетянуть одеяло на себя, а тех, кто врозь, бить легко, во всяком случае, возможно. И все-таки Сулейман начал не с европейских стран. Взяв в первый год Белград, на следующий в ту же сторону не пошел. Агенты европейских государств гадали, куда направит своих янычар и сипагов (конницу) молодой султан, к чему ему хороший флот, что задумал этот высокий, мертвенно-бледный человек?
А он решил подчинить себе Родос. К чему султану небольшой остров, да еще и в стороне от европейского побережья? Но Сулейман был прав: засевшие на острове рыцари не давали покоя кораблям, перевозившим товары из Европы в Стамбул и из Стамбула в Европу. Обидно дорого купить в Венеции отменные зеркала или дорогое оружие, тонкое стекло или прекрасные ткани и все это потерять из-за нападения пиратских кораблей.
Сулейман решил, что море от Босфора до итальянского сапожка принадлежит Османам и потому никто другой там хозяйничать не должен. Конечно, это не совпадало с интересами Венеции, но защищать Родос венецианцы не стали, никто другой, кроме самих рыцарей в крепости, тоже. К Рождеству Родос был взят турками…
Мирный год
Пока султан выживал с Родоса рыцарей, Хуррем вынашивала и рожала третьего ребенка. Снова стреляла пушка со стен Стамбула – у Повелителя родился сын! Второй сын Хуррем и третий из живущих. Сулейман назвал мальчика Абдуллой, что значит "раб Бога". Почему именно так, не знал никто.
Снова несли и везли подарки. Из Московии прибыли роскошные собольи шкурки, Хуррем даже всплакнула, проводя рукой по мягкому, шелковистому меху. Хорош соболь на Руси, что и говорить, хорош. Но себе не оставила, заметив чуть завистливый взгляд Хафсы, подарила ей, мол, пусть подарок с далекого севера греет валиде.
929 год хиджры (1523 год) был счастливым. Все складывалось хорошо, третий ребенок родился здоровым, никто Хуррем и ее детей не травил, а султан впервые за много лет не повел никого в поход и даже к нему не готовился.
Сначала никто не поверил в миролюбие Османского правителя, считали, что снова хитрит, наступит осень и Сулейман двинется… только вот куда? Никто не мог угадать. Ко всем дворам Европы летели сообщения агентов, гадавших, словно дети или воины, выбрасывающие кости ради забавы. То казалось, что пойдут еще раз на Венгрию, но проходили недели, а большой барабан, собиравший войско в поход, молчал. Значит, поход начнется осенью? Тогда на север и запад не пойдут. Оставался восток. Неужели Персия?
Но султан и не собирался никуда идти. Этого не понимали многие, в том числе близкие к Сулейману люди. Поддерживал Ибрагим и, конечно, Хуррем. Так невольно эти двое, бывшие уже врагами, советовали одно и то же.
Почему, ведь Ибрагиму было бы выгодно ходить с Сулейманом в походы? Но выгодно только на первый взгляд. Грека больше устраивала мирная жизнь, он тяготел к купеческим делам и предпочитал зарабатывать на торговле, а не на грабеже завоеванных городов.
Сам Сулейман размышлял здраво. Походы ради расширения территории не всегда оправданны, всему свое время, будут и походы…
Но для себя он усвоил другое: не только для завоеваний, но и для того, чтобы держать огромные территории в узде и просто в повиновении, нужна хорошая армия. Чтобы содержать армию, нужны деньги. Чтобы были деньги, нужно, чтобы богател сам народ, а значит, заботиться нужно прежде всего о тех, кто засевает поля и собирает урожай, кто пасет скот и кормит тот же Стамбул.
Султан вовсе не был народным защитником, он просто трезво оценивал положение дел. Можно ходить в походы и привозить из них добычу, но эта добыча сделает богатыми только военачальников, на время янычар и других воинов, но не обогатит народ. Землепашец не может покинуть свое поле на полгода ради военной славы Повелителя, иначе ему нечего будет есть зимой.
Да и что такое военная слава, завоевания? Большую территорию легче завоевать, чем потом удержать, да и к чему чужие земли? Для их удержания нужны воины, чиновники, много людей, которые через некоторое время начнут жить своей жизнью, им будет не нужен султан и Стамбул. Стоит ли забираться далеко от дома, чтобы потом даже не знать, что происходит в самых дальних провинциях? Не проще ли получать дань, пусть не такую большую, как от покоренных земель, но зато не тратя даже на сбор ничего. Он сам предпочел бы получать дань только за то, что не нападает.
Но Сулейман хорошо понимал, что либо он завоевывает, либо его. Пока была передышка, Европе не до завоеваний и крестовых походов, она едва дышит сама, без конца перекраивая собственные крошечные территории. Этим следовало воспользоваться и навести порядок в своей стране.
Многие начали ворчать, в первую очередь янычары, которым сидеть в городе все равно что тигру в клетке. Душа янычар, воспитанных в готовности к войне, ее и требовала.
Ворчал и Пири-паша. Старик говорил, что он устал, что пора на покой, но в то же время выговаривал Сулейману за бездеятельность, мол, растерять завоевания дедов и отцов легко, а попробуй что-то свое добавить… И при этом настойчиво звал на юг и восток, там много добычи, там не пустые европейские безделушки, а проверенное веками – богатая земля, богатые народы…
Сулейман на Персию идти не желал, его тянуло в Европу, и все чаще приходила мысль заменить Пири-пашу кем-то другим. Султан прекрасно знал, кем хотел бы заменить, но выгодное и приятное для него решение могло вызвать настоящий скандал, а потому Сулейман никак не мог решиться. Смешно, человек, бросавший на штурм крепостей десятки тысяч воинов, легко отдававший приказ о начале смертоносной атаки, не мог решиться назначить человека, которому бесконечно доверял, своим визирем.
А еще он не хотел обижать отставкой верного Пири-пашу. Пусть старик уже мало что мог, пусть жил старыми реалиями, не понимал и не принимал новое, но он был разумен и давным-давно служил потомкам Османа.
Хуррем (она уже и сама себя называла теперь так, слишком много всего пережито под этим именем за столь короткое время) всегда тонко чувствовала настроение любимого, понимала, когда его нужно развеселить, а когда просто поддержать. Она умудрялась давать советы именно такие, каких ждал сам Сулейман, угадывая его собственные мысли. Чаще всего получалось, что повторяла то, что было в голове у самого султана, а он воспринимал это как поддержку.
Наверное, так и должно быть. Хуррем пока еще плохо разбиралась в политике, не так много знала, потому умение просто поддержать в нужный момент было ценней ее собственных размышлений. Придет время, и она будет диктовать многое, но тогда еще было рано. Женское чутье помогало не говорить глупостей, не лезть со своими советами в то, в чем не разбиралась совсем. А там, где могла подсказать, Хуррем делала это так ловко, что Сулейману казалось, будто это он сам додумался.
Вот и сейчас, каким-то чутьем уловив, что Сулейман размышляет о замене Пири-паши и связанных с этим проблемах, Хуррем живо откликнулась:
– Совсем стар стал Пири-паша…
Она начала этот разговор неожиданно даже для себя, а уж для Сулеймана и вовсе нежданно. Обернулся, вскинул на Хуррем глаза:
– Почему ты о нем?
Она присела у ног на ковер, удобней пристраивая свой уже большой живот, коснулась его ступни, потом колена, чуть улыбнулась:
– Сегодня видела, как он ковылял. На покой бы старику…
– А кого взамен поставлю?
Сказал и подумал: хорошо, что не слышит валиде, хотя ей все равно передадут, в гареме у стен есть уши, кизляр-ага все слышит. Где это видано, чтобы султан что-то обсуждал с наложницей, пусть даже хасеки?
– Ибрагим-пашу, кого же еще?
– Кого?
– Вы доверяете больше всего ему, больше, чем любому другому человеку на свете. Он умен, хорошо знает положение дел, у Ибрагим-паши налажены отношения с купцами, его любят в армии…
После таких слов кто мог бы обвинить Хуррем во враждебном отношении к Ибрагиму? На время все действительно затихло, после рождения Михримах Хуррем больше не пытались убить, во всяком случае, пока не пытались. А теперь Хуррем носила уже четвертого ребенка, и Зейнаб говорила, что снова будет мальчик. Счастливый Сулейман чувствовал себя именинником.
– Но Ибрагим не согласится…
Хуррем хотелось закричать, что спрашивать необязательно, любой был бы счастлив таким назначением, но она сдержалась, ни к чему выдавать истинное отношение к греку.
В ее совете кроме понимания реального положения дел и того, что по совету или без Сулейман все равно назначит Ибрагима визирем, был еще и расчет, что при новой должности греку будет некогда задумываться о доставлении неприятностей ей и детям. Ибрагим подчеркнуто выделял Мустафу, чем весьма радовал Махидевран. Если станет визирем, то баш-кадина и вовсе почувствует поддержку.
Но Хуррем была готова и на это, только бы отстали от нее и детей. Она сама тоже притихла, ни с кем не спорила, не ссорилась, стараясь держаться от всех подальше, а к детям поближе. Трое малышей даже при служанках и няньках требовали внимания, а тут еще очередная беременность. Хуррем носила детей легко и рожала так же. Михримах не в счет, если бы не отравили, девочка тоже родилась вовремя. Она действительно была очень хорошенькой, живой и быстро привыкла к всеобщему вниманию. Султан, как и обещал, принцессу баловал. Валиде поджимала губы:
– Вырастет капризной.
Мехмед уже в таком маленьком возрасте показывал недюжинный ум и способности, он легко схватывал итальянские слова, которые учила мать, и с Марией разговаривал по-итальянски. Это была просьба Хуррем, которую Мария с удовольствием выполняла. Она ежедневно подолгу беседовала с малышом, чтоб тот привыкал к разным языкам.
И снова валиде ворчала, потому что мальчик часто говорил на смеси турецкого и итальянского, это приводило Хафсу просто в ужас, а у Мустафы вызывало зависть:
– Я тоже хочу учить итальянский!
Мустафе восемь, вполне взрослый мальчик. Махидевран тут же объявила, что Ибрагим найдет для шехзаде настоящего учителя, не то что эта нищая итальянка.
"Нищая итальянка" посмеялась:
– Дворец моих родителей немногим меньше султанского, об остальном я говорить не буду.
Сама Мария по-прежнему много времени проводила за разговорами с Хуррем. Она не сразу поверила, что женщина ничего за пределами дворца не видела и не знает:
– А как же родители?
– Рогатин маленький город, в нем нет огромных зданий и соборов. Но большой собор я однажды видела, когда ездила с отцом во Львов. Но тогда я была слишком мала, чтобы что-то понимать. А потом налетели татары и взяли меня в плен. Дальше была Кафа, но тоже за высоким забором в школе наложниц, а потом Стамбул и гарем.
Мария пыталась рассказывать о дворцах Рима и Флоренции, о живописи, скульптуре, о музыке… Она действительно оказалась высокообразованной женщиной, к тому же любящей искусство и историю, Хуррем раскрыв рот слушала ее рассказы о Лоренцо Великолепном, о прекрасной Италии, о древнеримских императорах, о Цезаре, Августе, Александре Македонском… Рядом, так же раскрыв рот, слушал маленький Мехмед. Он мало что понимал, но стоял, завороженный плавной речью флорентийки.
Слушала Гюль. У нее появилась возможность выйти замуж за весьма состоятельного чиновника, даже Сулейман давал согласие, но Гюль на коленях умоляла Хуррем не отдавать ее:
– Мне так хорошо рядом с вами!
Хуррем не просто слушала, она училась. Занимательные истории рассказывались не только ради забавы или итальянского языка, они развивали мышление. Конечно, все двигалось очень медленно, иногда настолько, что Мария приходила в отчаяние, чтобы объяснить одно, ей приходилось долго рассказывать предысторию, она плохо знала турецкий, Хуррем немного лучше итальянский, приходилось повторять и повторять… Но все же двигалось. В то время как другие обитательницы гарема пересказывали друг дружке сплетни или попросту сочиняли их, Хуррем либо возилась с детьми, либо чему-то училась.
Зато Сулейману становилось все интересней с ней беседовать и все менее интересно это делать с другими. Даже когда с Хуррем уже нельзя было спать рядом, он предпочитал не брать наложниц. Валиде выговаривала, Сулейман пожимал плечами:
– О чем с ними говорить?
– О любви!