Глава 11, в которой я ничего не смыслю в живописи
Я абсолютно ничего не смыслю в живописи, а уж в графике - тем более. Какие-то кусочки меня: нога с полуснятой туфелькой на причудливом узоре ковра, часть лица, шея, грудь, выглядывающая из-под норки, персики на моих коленях, отдельно - мои глаза и тут же - рука, держащая бокал с вином.
Но, к моему ужасу, эти стремительные наброски неожиданно рассказали обо мне больше, чем я могла позволить знать кому-то про меня. И еще они совершенно очевидно демонстрировали, что этот неизвестно откуда появившийся в моей квартире мужчина - мой мужчина, мой, потому что он знает обо мне то, чего не знала даже я.
Он видит меня насквозь, словно я - его часть, даже не то что часть, а его отражение в зеркале. Так не бывает! Чужие люди не могут, не имеют права! Он не имеет права распоряжаться в моей душе, как в своей собственной! Какое ему дело до того, что я хочу сжимать его в объятиях и целовать эти его спрятанные в бороде губы, что я хочу чувствовать его дыхание на своей груди и прикосновение его уверенных рук к моему телу! Зачем он меня мучает?! Я умру, если он сейчас же не прикоснется ко мне!
Я подняла к нему лицо. Арнульф неподвижно стоял надо мной и остановившимися глазами смотрел на меня. Я почувствовала комок в горле.
- Как вы могли… - Слова получались у меня с трудом, почему-то мне вдруг перестало хватать дыхания. - Что вы наделали! - Я швырнула в него рисунками. - Я… Я… Да заберите вы от меня эти персики!
Я попыталась вскочить, персики покатились по полу, а Арнульф вдруг прошептал:
- Не плачьте, я же здесь! - Он бросился на колени и стал целовать мои ноги, живот, грудь, плечи… - И я люблю вас!
- Правда?
Он взглянул на меня, и я поняла, что слова все равно не смогут выразить того, что говорит слезинка, медленно катящаяся по его щеке к бороде.
- Вы тоже не плачьте. - Я осторожно слизнула языком соленую капельку и добавила, выбираясь из шубы: - Пойдем в спальню, у меня широкая кровать.
Он приложил палец к моим губам, на мгновение прикрыл глаза и отрицательно покачал головой. Я машинально поцеловала его палец, а он поднялся и, не расстегивая пуговиц, стянул через голову рубашку. Пока он освобождался от брюк, я успела подумать, что по Арнульфу удобно изучать анатомию: широкие кости, пучки мышц, жгутики сухожилий, островок светлой растительности на груди, хвостиком уходящий вниз…
- Идите ко мне, - прошептал он и потянул меня за щиколотки, плечом отталкивая в сторону журнальный столик.
Столик мягко покатился на колесиках по ковру, деликатно звякая посудой, и все произошло как-то сразу. Я шумно выдохнула и даже не поняла, как мы уже сидели на ковре, обнимая друг друга руками и ногами. Удивительно, но вместо молниеносной вспышки во мне жили и множились пылающие юркие молнии, они разлетались в разные стороны и заставляли пульсировать каждую мою клеточку, и ощущение, которое не поддается описанию, только нарастало подобно кругам, расходящимся по воде от брошенного в нее камня.
- Что ты делаешь со мной, это невозможно! - Я не узнала свой голос, потому что это был вовсе не мой голос, а какое-то звериное рычание. Мои пальцы дрожали, ногти впивались в его плечи, оставляя на коже багровые полосы. Мне стало страшно. - Не надо больше, я… я… задушу тебя!
Но, вместо того чтобы оттолкнуть его и вырваться, я только крепче прижала к себе его сухое жилистое тело. Молнии сталкивались и разлетались, наверное, от этого таинственного электричества у нас искрились волосы, я то открывала, то закрывала глаза…
Мне казалось, нет, я была точно уверена, что сейчас со мной не мужчина из плоти и крови, а гибкая, упругая, материализовавшаяся первобытная энергия, то самое бестелесное языческое мужское начало, на заре человечества оплодотворившее первую деву… Я была этой самой первой, одной-единственной во всей Вселенной женщиной, и ничего не существовало - ни земли, ни деревьев, ни птиц, ни моря, просто этого всего еще не было вовсе, а вокруг и внутри меня метались и пульсировали радужные острые сияния, брызги, молнии, искры - я не знаю, что еще, но я закричала, потому что, переставая быть, я была снова и снова! Я была землей, деревьями, птицами, океаном, звездами, я была всем - и все было мной, и я чувствовала такую жажду жизни, что, не зная, как сказать об этом, я, задыхаясь, прорычала:
- Хо-о… О! Хо-о-чу… - И вдруг поняла, что это самое длинное "о" и есть вода, и не только вода, но и все остальное - леса, океан, горы, звезды… - О-о-о!
- Ты хочешь пить?
Я открыла глаза.
Он смотрел на меня совсем по-будничному, и так же по-будничному тянул свою длинную руку к фужеру на столике. Я видела и его, и свою комнату, и разбросанную по ковру одежду, и рассыпанные персики, но в то же самое время по-прежнему чувствовала себя Вселенной и молнии во мне продолжали множиться и пульсировать.
- Выпей вина.
- Так не бывает. Невозможно пить вино и одновременно продолжать это… Но оно продолжается… Что ты делаешь со мной? Как ты это делаешь? - Наверное, я выглядела безумной, если говорила с ним, пила вино и продолжала существовать в ином измерении среди энергий и молний. - Еще, - я вернула ему пустой фужер, - еще!
Он улыбнулся, поставил фужер на столик и пальцами подтолкнул ко мне персик. Он покатился по ковру как бильярдный шар. Я подняла его, ощутив рукой бархатистость шкурки, и рукой же почувствовала, какой он внутри сочный и спелый. Но самое удивительное, что молнии и вселенная внутри меня никуда не делись даже тогда, когда я откусила от персика. Во рту был его вкус, внутри - молнии, на моей спине руки Арнульфа рисовали какой-то узор, а его губы осторожно прикасались к моей груди и шее. Значит, так и должно быть? Или он ничего не чувствует?
- Пожалуйста, скажи мне, что это?
- Персик, - ответил он. - Ты, кажется, хотела как-то особенно угостить меня персиком.
Я пристально вглядывалась в его глаза, но - то ли потому, что во мне все продолжалось, то ли потому, что для него это было обычным, - кроме летней синевы, не увидела там ничего.
- Ты чувствуешь? Тебе хорошо? - Я должна была это знать, несмотря на бушующий внутри меня первобытный процесс. - Скажи же!
Он улыбнулся, провел губами по моей руке, испачканной соком персика, я почувствовала на своей ладони его дыхание и меховое прикосновение бороды.
- Скажи! - потребовала я, понимая, что, если он не скажет сейчас, через миг я уже не смогу спрашивать ни о чем. - Ну! Я должна знать!
Он взял обе мои ладони и провел ими по своему лицу, словно умываясь, а потом, пристально глядя мне в глаза, легко прикоснулся языком к кончику каждого моего пальца.
- Говорить не нужно. Все правильно. Единственная, дикая, прекрасная…
Глава 12, в которой мадам Рейно зажгла ночник
Этажом выше, после достаточно эффектного исполнения супружеских обязанностей, мадам Рейно включила ночник и закурила, а мсье Рейно взглянул на будильник и проворчал:
- Давай спать, Марта. Мне завтра чуть свет тащиться через пол-Франции в Шенонсо снимать этого сноба Коссе-Бриссака и его дурацкую коллекцию, а тут твой идиот-соотечественник…
Мадам Рейно выпустила дым и, обиженно поджав губы, стряхнула пепел.
- За столько времени выпала свободная суббота, еды накупили, чтобы никуда не выходить, и надо же убить целый день на твоего идиота-одноклассника! - не унимался Жюль Рейно.
- Почему это он идиот? - не выдержала мадам Рейно.
- А кто же еще? Маршан обвел его вокруг пальца как мальчишку, а он и в ус не дует!
- Что же ты не объяснил ему в чем дело?
- Да? Я должен был ему объяснять? А кто перевел разговор на другую тему? Кто начал хвалиться новой квартирой?
- Это ты добычу учуял, дорогой. Сенсацией запахло?
Жиль Рейно вздохнул и пожал плечами.
- Ты же сам делал репортаж из галереи Маршана на бульваре Клиши для своей передачи "Парижские меценаты" про открытие выставки какого-то там Кошонери, американца голландского происхождения! - Начиная злиться, мадам Рейно всегда говорила как по писаному. - Забыл? А я хорошо помню разглагольствования твоего драгоценного Маршана про зазнайку америкоса, который якобы принципиально не покидает свое хрустальное бунгало на побережье, дескать, в других местах, а особенно в Европе, у него случаются приступы суицида! Я тебе сразу сказала, что никакой это не Кошонери, а мой одноклассник Арни Кохенеринг! Он с детства таких кругленьких чудиков рисовал… А ты мне не верил!
- Марта, что ты от меня хочешь?
Но Марту несло, она не слышала мужа, а как будто диктовала статью.
- Маршан уверял, якобы он чуть не разорился, накупив его полотен в Нью-Йорке. Зато здесь успех потрясающий: коллекционеры раскупают как на аукционе…
- Ну и что? И пусть себе раскупают.
- Раскупают-то на бульваре Клиши, а про таинственный зал на улице Темпль не ведает ни одна собака. Арни же сам признался, что посетителей нет, все деньги он спустил на угощение парижских приятелей, с которыми познакомился через хитромудрого галерейщика. - Она выпустила дым через нос. - Понятно, что это подручные Маршана. Они расхваливают Арни на все лады, но пока на улице Темпль не продано ни одной картины! А Маршан уже предложил ему шесть тысяч за все двадцать семь полотен. Я уверена, что, если мы предложим ему чуть больше, то…
- Марта, ты прекрасно знаешь, я терпеть не могу авангардный примитивизм.
- Да никто не заставляет тебя развешивать шедевры Арни по стенам! Мы спокойно перепродадим все тому же Маршану!
- Ты с ума сошла?! Ты уверена, что он у нас купит?
- Конечно. - Марта старательно выдула колечко и неторопливо выдала очередную длинную фразу: - Маршан сразу сообразит, что иначе вся его легенда, которую он ловко придумал, воспользовавшись разницей во французской и голландской орфографии, легенда про напыщенного гениального американца, который вот-вот наложит на себя руки, будет разоблачена с экрана!
- Чушь.
- Вовсе нет. - Марта изогнулась и извлекла из-под кровати кипу газет и журналов. - А я тебе говорю, что роскошная сенсация. Вот, смотри, как ловко Маршан составил объявление про открытие выставки: "Галерея Маршана приглашает на выставку известного в Европе и Америке живописца Кошонери". Адрес не указан, все же знают, где уже тридцать лет находится его галерея, а отсутствие последней буквы "г" в фамилии, ведь "н" в конце слова по-французски не произносится, всегда можно объяснить опечаткой, присмотрись, между точкой и "н" пробел, которого вообще-то быть не должно. - Она сунула газету мужу под нос. - Учти, это единственное объявление об этой выставке! А потом сразу пошли сплошные отзывы и рецензии, твой телевизионный репортаж. Я уверена, что ни в одном из них адрес выставки так и не был указан. "Кто в Париже не знает Маршана"!
- Марта, - Жюль раздраженно отшвырнул газету, - я хочу спать, а ты вещаешь про орфографию! Я не собираюсь ни торговать картинами твоего приятеля, ни разоблачать Маршана!
- Почему?
- Потому что мне не нужны сенсации-однодневки! Потому что Маршан прочно занимает свое место. Его галерее тридцать лет! Я против него - мальчишка!
- Ты известная телевизионная фигура!
- Да я без году неделя фигура по сравнению с Маршаном! - Жюль даже вскочил с кровати и гневно заметался по комнате. - Дура! Про твоего Кошерина или как его там забудут через месяц! И Маршан преспокойно вернется к своей деятельности, потому что любой художник был бы счастлив иметь при жизни такую славу, которую Маршан создает твоему однокласснику! Твой дружок не составит исключения, даже узнав, что им пользуются, а я испорчу себе репутацию дешевым скандалом! Мне не нужно, чтобы про меня говорили: "А, это тот самый Рейно, который пытался разоблачать Маршана, великого коллекционера и мецената"!
- Браво. - Марта хлопнула в ладоши. - Блестящий спич! Жаль, я не включила диктофон. Спокойной ночи. - Она затушила в пепельнице сигарету и отвернулась от супруга. - Лелей, холь свою репутацию, а я завтра сама переговорю с Маршаном. И, если что, легко опубликую "жареный" фельетончик в том же "Фигаро" под своей девичьей фамилией, я имею полное право выступить в защиту соотечественника.
- Не смей! Я запрещаю тебе!
- Просто ты не хочешь, милый, чтобы заговорили о моей статье! Тебе не нравится, что у меня тоже есть имя в прессе! Ты с удовольствием напялил бы на меня паранджу и запер в четырех стенах! Деспот.
- Все, закончили дебаты, - выдохнул Жюль и полез под одеяло. - Марта, ты пишешь чудесные романы, ты великолепный автор, ты совершенно гениально уверила нашего гостя Арни в любви к соседке с шестого этажа. Кто, кроме тебя, сумел бы убедить взрослого человека забраться по веревке на балкон к "прекрасной незнакомке"?
Марта несколько раз томно вздохнула, но не повернулась.
- Вот и действуй в том же направлении, развивай его "лав стори". А я сам переговорю с Маршаном, предложу ему войти в долю и выкупить картины твоего приятеля не за шесть, а, скажем, за шестнадцать или за двадцать шесть тысяч. Зачем грозить, скандалить, когда можно по-дружески снять сюжетик про встречу заокеанского художника с его первой школьной любовью? Трогательно, по-семейному…
- Ты все-таки гений, Жюль. - Марта повернулась к мужу и потрепала его по пухлой щеке. - Я была уверена, что ты обязательно найдешь нужный ход. - Зараза, подумала она, только нервы мотаешь, все равно же вышло по-моему.
- Детка, пожалуйста, не предпринимай без меня никаких резких движений. Просто не отпускай нашего Арни от себя, он же наверняка потащит завтра на свою выставку "прекрасную соседку". Сходи туда, посмотри, что за птица…
- Не конкурентка ли… - в тон мужу сказала Марта и лукаво посмотрела ему в глаза.
- Хоть бы и так. Главное, чтобы наш Арни продолжал пребывать в неведении относительно успеха собственной выставки в галерее на бульваре Клиши. Иначе он сам сделается нашим конкурентом, моя умница.
Глава 13, в которой в глазах Ирен бушевала темнота вечности
Арнульф видел остановившиеся расширенные глаза Ирен. В них бушевала темнота вечности, по нежной коже лица вспышками пробегал румянец, она прерывисто дышала, и он чувствовал, что сейчас, именно в это мгновение, она наконец-то перестала волноваться и, отдаляясь от реального мира, не осознавая своей власти над ним, Арнульфом, единственным свидетелем и виновником ее перевоплощения, по-звериному вскрикнула, разрывая этим звуком последние эфемерные покровы той самой сакральной бездны, где нет ни условностей, ни правил, ни человеческой речи, ни мыслей о будущем.
Она дрожала, пульсировала, билась, танцевала в его руках, она вбирала его всего в себя, и они оказывались единой первобытной тварью, которая и существовала только ради того, чтобы быть единым организмом. Организмом, содрогающимся от вспышек молний и биения энергий, хрипящим, рычащим, плачущим от воплощения желанной полноты бытия, и счастливо смеющимся сгустком материи, комком всех этих атомов, молекул, спиралей космического праха, внезапно ожившего и жаждущего вечной, бесконечной жизни…
И, если сначала Арнульф все время ловил себя на вопросе о том, что доставляет ему большее наслаждение: эстетическое созерцание потрясающего тела Ирен или физиологическое обладание ею, то сейчас он уже не думал ни о чем вообще, он просто отдался во власть этого пульсирующего, кипящего, светящегося потока страсти.
Они покатились по ковру. Ни слов, ни мыслей не существовало…
Арнульф открыл глаза. За окном распускалось нежное и еще бесцветное утреннее небо. Рука Ирен лежала на его груди, ее пальцы едва заметно подрагивали - или это все еще трепетало что-то внутри него?
Он повернул голову. Лицо Ирен с полураскрытым и чуть припухшим от поцелуев ртом. Ее рассыпавшиеся по бирюзе ковра темные душистые волосы. Теплый блик света на розоватой груди. Четко очерченные брови. Пушистые опущенные ресницы.
- Ты… - чуть слышно произнесли ее губы. - Это ты. - Не открывая глаз, она улыбнулась и погладила его.
- Ирен… - так же тихо прошептал Арнульф и осторожно прикоснулся губами к ее щеке. - Любимая…
Она ласково промурчала в ответ и, подобрав под себя ноги, прижалась к нему. Арнульф погладил ее и удивился, почувствовав неожиданную прохладу ее кожи.
- Ты замерзла?
Она вздохнула и потерлась щекой, пробормотав что-то про ванну. А потом вдруг безвольно обмякла и ровно задышала.
Зачем я затеял все на полу, идиот! - обругал себя Арнульф. Ей же холодно. Надо было сразу идти в спальню. А сейчас я разбужу ее, если понесу туда. Но не оставлять же ее на полу, ведь от балкона точно тянет.
Он осторожно повернулся и обнял Ирен, медленно поднимая ее на руки. Она была мягкая и совсем своя, как большая домашняя кошка.
Арнульф отнес Ирен в спальню, опустил на кровать и довольно долго провозился, вытаскивая из-под нее одеяло и затем старательно укрывая им. Но Ирен так и не проснулась, впрочем, пару раз она прошептала: "Ты… ты…" - но это относилось скорее ко сну, нежели к яви…
Он опустился на корточки возле кровати, почему-то не решаясь лечь рядом с Ирен, и в который раз залюбовался нежным цветом ее лица, точеными чертами и изящной полной рукой с тонким запястьем.
Я сейчас нарисую ее, вот такую, спящую, совсем ручную, в ее привычной постели, среди привычных вещей. Он обвел взглядом спальню. Серебристо-серые с ажурным легким рисунком обои, репродукция "Мадонны Литты" в массивной золоченой раме, старомодное трехстворчатое зеркало, кучка бижутерии вперемешку с косметикой на столике перед трюмо, серо-бирюзовый коврик и такого же цвета, только светлее, занавески, тропические растения в горшках на полу, надо же, живые, а не имитация… В углу манекен и рулоны грубой коричневатой бумаги.
Интересно, зачем ей манекен и бумага?.. - удивился Арнульф. Это же отличная бумага для пастели! А коробку пастели я видел у Марты! Точно, у Марты ведь была и пастель, и акварель, она еще сказала вчера, что с недавних пор "балуется живописью"… Я сейчас поднимусь к ней и попрошу краски, я все объясню, она мне не откажет!
Арнульф почувствовал, что начинает пощипывать щеки - так бывало всегда, когда он загорался новой картиной, - а в пальцах оживает что-то, что он называл "жаждой кисти". Он снова посмотрел на Ирен. Она безмятежно спала и улыбалась.
Подожди, любимая, не просыпайся, мысленно попросил он ее, я сейчас, я быстро! Арнульф поднялся и, осторожно ступая босыми ногами, почти выбежал в гостиную.
Только бы она не проснулась, пока я хожу за пастелью, а то ведь испугается: куда я исчез? Он поспешно одевался, подбирая с пола свою разбросанную одежду и машинально разглядывая гостиную. Если в спальне его удивил манекен, то здесь еще ночью поразило наличие компьютера и огромного плоского монитора. Тогда это было неважно, но сейчас Арнульф невольно снова подумал о том, что Ирен работает в конторе, зачем же еще дома держать такую технику?
Впрочем, и сейчас это неважно, главное, поскорее сходить за пастелью и вернуться… Так, скатерть и тарелку надо отдать Марте, нельзя же дарить Ирен чужие вещи. Под стулом валялся пакет, Арнульф переставил фужеры на письменный стол, сунул в пакет тарелку, скатерть, заодно и пустую бутылку и принялся подбирать с пола вчерашние рисунки.