Она была жива. Она уже не в первый раз перехитрила мужчину, который хотел ее убить. На мгновение Матильда возомнила себя владычицей мира, на мгновение она поверила в то, что может взяться за любое дело и все у нее получится.
И лишь потом девушка поняла, что быть владычицей мира бесполезно. Людей в этом мире не оказалось, а деревья не стали склонять перед ней голову. Жизнь здесь означала одиночество и вечные поиски пути обратно.
Однако Матильда пошла дальше. Она не знала, куда идет, у нее не было еды, мокрая одежда облепила ее тело. Девушке придавала силы лишь мысль о том, что однажды она уже смогла выбраться из леса и вернуться к людям. Она цеплялась за надежду и за воспоминания.
Проходил час за часом, наступила ночь, потом день, потом снова ночь. Матильда уже не чувствовала ног, не ощущала холода и знала лишь одно: она не одинока, Арвид где-то рядом. Да, она его не видела и не слышала, но могла представить, что он просто ненадолго отошел, чтобы поохотиться или найти сухие ветки. Скоро он вернется, разведет огонь и будет жарить мясо.
В какой-то момент Матильда ослабела настолько, что ей даже почудился запах дыма. Она все еще не видела и не слышала Арвида, но чувствовала, как его теплые руки согревают ее измученное тело. Девушка прижалась к нему и уснула в его объятиях, а когда снова проснулась, у нее перед глазами появились видения, и она не знала, были это обрывки сна или отголоски прошлого. Одни наполняли ее радостью, другие внушали ужас.
На рассвете Матильда поднялась и продолжила свой путь. Теперь она слышала шаги Арвида, идущего рядом, его дыхание и стук его сердца. В глубине души девушка понимала, что все это ей только кажется, но без этого самообмана она бы умерла.
Однажды до нее донесся не только шелест ветра, но и шум прибоя. Свет стал ярче, а за деревьями показалось не только широкое небо, но и море.
Человек, живущий на побережье, чувствовал себя одиноким и подвергался опасности. Море приносило воинов с севера и не могло предложить ничего, кроме бескрайних просторов. Но именно поэтому здесь уединялись набожные люди, которые опасностям и одиночеству противопоставляли веру. Где-то неподалеку они и возвели монастырь Святой Радегунды.
Матильда была уверена, что должна идти на восток. Откуда появилась эта уверенность, девушка не знала. Возможно, это внушил ей Арвид, который все еще сопровождал ее, а может быть, она шла совсем не на восток, а ходила кругами, не замечая этого из-за усталости и бессилия. Во всяком случае, она могла идти и была жива, и в какой-то момент вдали показался дом из камня – признак того, что здесь есть не только люди, но и Бог.
Матильда споткнулась, упала и некоторое время лишь молча смотрела на здание. Потом она нащупала кожаный мешочек, который носила на груди, развязала его и с облегчением убедилась, что его содержимое – пергамент, подтверждающий, что ей принадлежит земля в окрестностях Эвре, – не пропало. Этот подарок Герлок был пропуском Матильды в дом из камня.
Девушка сложила руки для молитвы. За это чудесное спасение ей следовало бы возблагодарить Бога, ведь глубоко внутри она знала: это Он привел ее сюда, а не Арвид. Но Матильда не могла молиться всем сердцем. Всем сердцем она могла только сожалеть о том, что не поговорила с Арвидом в ту ночь в сарае, не посмотрела ему в глаза после смерти Вильгельма, так и не поблагодарила его за то, что он дважды спас ей жизнь, и не призналась ему в любви. А ведь она его любила, если любить – значит думать о человеке в последнее мгновение своей жизни. Когда над Матильдой склонился Аскульф, когда она чуть не утонула в ручье, когда блуждала по лесу, она думала об Арвиде.
Тем не менее она не умерла, а значит, те мгновения были не последними. Она будет жить дальше, жить в монастыре, но только если оставит любовь к Арвиду здесь, на побережье, и не возьмет ее с собой за ворота обители.
Желудок Матильды свело от голода, губы пересохли и потрескались от жажды. В небе над головой кружили чайки. Попрощавшись с Арвидом, девушка заплакала.
Мартин, аббат Жюмьежского монастыря, во многом отличался от Годуэна: он больше внимания уделял удобствам, строже относился к братьям и строил более честолюбивые планы. Однако слов Мартин не любил: он говорил мало сам и требовал того же от других.
Когда Арвид, вернувшись из Руана, заявил, что снова хочет жить в монашеской обители, но видит себя простым послушником и еще не достоин принять постриг, аббат не стал задавать вопросов. Возможно, он полагал, что человеку, так долго прожившему в миру, было сложно вернуться в монастырь. Во всяком случае, он не стал упрекать Арвида и посоветовал ему некоторое время подумать и прийти в себя.
От раздумий Арвид с удовольствием отказался бы. Предстоящая жизнь казалась ему однообразной и бесконечно долгой. Лишь сейчас он осознал, что, хотя никогда не испытывал особого интереса к управлению государственными делами, в глубине души все же наслаждался поездками с Вильгельмом, бесконечным потоком новостей, которые тот получал, и многочисленными совещаниями, которые проводил после этого. Однообразие тяготило Арвида, поэтому он обрадовался, когда аббат позвал его к себе. Мартина интересовало не душевное состояние послушника, а его мнение о новости, которую Арвид, по всей видимости, мог истолковать.
В душе Арвида проснулось чувство, которому он не мог подобрать названия. Это было что-то горячее и страстное, напоминающее юношеский задор. Раньше Арвид не испытывал ничего подобного. Уже в детском возрасте он чувствовал себя взрослым, а позже никогда не понимал других послушников, которые перешептывались, когда должны были молчать, смеялись, хотя это было запрещено, и небрежно относились к переписыванию текстов, вместо того чтобы полностью сосредоточиться на задании.
Когда аббат Мартин зачитал эту новость, Арвид вдруг воодушевился. Он никогда не делился соображениями с Вильгельмом, но теперь не только составил свое мнение по поводу услышанного, но и захотел его высказать.
– Думаю, отдать Ричарда королю Людовику было большой ошибкой, – вырвалось у него. – И это письмо служит тому подтверждением.
В нем влиятельные люди Нормандии с недовольством сообщали, что им едва удается поддерживать связь с Ричардом. Хотя Осмонд де Сентвиль получил разрешение отправиться в Лан вместе с мальчиком, они оба были вынуждены жить затворниками. Воин с трудом передавал вести Бернарду Датчанину, который занимался государственными делами Нормандии.
Арвид не скрывал возмущения, аббат же отнесся к этому известию более спокойно.
– Жаль, конечно, что Ричард растет вдали от родины, – задумчиво произнес он, – однако, если король Людовик предоставляет Бернарду свободу действий, значит, он хочет мира.
– Но будет ли так всегда?! – вспылил Арвид. – Пока правители франкского королевства были возмущены поступком Арнульфа, Людовик не мог напасть на Нормандию. Но я уверен, что он задумал именно это. Ричард у него не в гостях, а в плену.
– Почему ты так уверен, что его интересует Нормандия?
Арвид опустил глаза. Значит, Годуэн выдал его тайну. И даже если Мартин не говорил об этом – как и о многом другом – открыто, Арвид ясно понимал: не что иное, как его происхождение стало причиной, по которой аббат хотел обсудить новость из Руана с ним и только с ним.
– Никто не может знать этого лучше, чем я, – ответил послушник. – Вскоре после коронации Людовик покушался на мою жизнь, хотя я ему и не соперник.
– Но он не попытался сделать это снова.
– Потому что считал меня мертвым, ведь я не вернулся в Жюмьеж, а с тех пор прошло столько лет, что он уже забыл об этом. Но это не меняет того обстоятельства, что Людовик по-прежнему считает Нормандию провинцией своего королевства.
Аббат бросил на Арвида задумчивый взгляд:
– Но так ли это плохо для нас?
Арвид не сразу понял, что Мартин имеет в виду. Последние недели в Руане послушник провел среди людей, которым юный возраст Ричарда внушал серьезные опасения и которые переживали за графа и за будущее Нормандии.
Судя по словам аббата Мартина, будущее Нормандии, впрочем, как и будущее самого мальчика, его не особо волновало.
– Людовик происходит из династии Каролингов. Ричард – внук Роллона, – холодно сказал он. – При Каролингах Жюмьежский монастырь переживал расцвет, а норманны разрушили эти стены.
Арвид растерялся. Он слушал аббата Мартина и не понимал, почему ему самому эта мысль никогда не приходила в голову. Арвид вдруг понял, что годы, проведенные рядом с Вильгельмом, изменили его взгляд на мир. Он подружился с людьми, которых раньше считал врагами. Границы стерлись в тот день, когда Людовик, родственник Арвида, попытался его убить, а Вильгельм, чужой человек, предоставил ему защиту.
– Итак, – сказал Мартин, отложив сверток в сторону, – мы должны попытаться сохранить хорошие отношения со всеми. Я и дальше буду поддерживать связь с Бернардом Датчанином и пообещаю оказывать ему любую помощь, для того чтобы сохранялся мир между Нормандией и франкским королевством. В то же время я сообщу Людовику о том, что в случае необходимости мы рассчитываем на его содействие в восстановлении монастыря, такое же ревностное, как со стороны Вильгельма, спаси, Господи, его душу.
Арвид отвернулся, желая скрыть от аббата Мартина глубокое сомнение, которое вызвали в нем эти расчетливые слова. Послушник не понимал, что здесь делает, ведь он даже не был уверен в том, что поддерживает франков. Он также не был уверен в том, что вообще должен находиться в этом месте и служить Богу под руководством аббата, который скорее напоминал лист на ветру, чем достойного предводителя общины.
"Господи, спаси и мою душу", – мысленно попросил Арвид.
Он закрыл глаза и подумал о Матильде, всей душой надеясь, что подобные сомнения обойдут ее стороной.
Авуаза судорожно сжимала амулет Тора. Ее губы шевелились, но она не могла подобрать слов. Христианскому Богу, от которого она давно отреклась, можно было молиться, но языческие боги требовали от людей не слов, а действий, подчиненных их велению.
После смерти Вильгельма простора для действий стало еще меньше, но в минуты радости Авуаза не осознавала этого, как и того, что теперь над ними нависла угроза. Нормандию захватит франкский король, а если не он, то Гуго Великий или Арнульф Фландрский. А ведь Котантен, где она и ее люди обосновались и даже нашли союзников, находится в Нормандии.
– И что теперь? – спросил брат Даниэль.
– И что теперь? – спросил Деккур.
Оба были настолько раздосадованы этими новостями, что не сочли постыдным задавать вопросы, вместо того чтобы принимать решения.
Авуаза молча указала на Аскульфа, и он продолжил:
– Я не знаю, что предпримет король Людовик, он самый непредсказуемый из всех. Кажется, он не собирается мстить Арнульфу за это подлое убийство, хотя раньше утверждал обратное. Тем не менее Арнульф, испугавшись возмездия и желая умилостивить короля, принес ему в дар драгоценную золотую вазу и попросил разрешения посетить Лан. Там он на коленях поклялся, что не виновен в смерти Вильгельма.
Авуаза покачала головой. Люди, убивавшие из мести, нравились ей больше, чем изворотливые трусливые лжецы.
Однако правда была именно такой – не твердой, как скала, а податливой. Если упорно ее разминать, она поместится даже в тот сосуд, который сначала казался слишком маленьким. Существует ли вообще что-то, сделанное руками человека, что бы не искривлялось и не ломалось, что могло бы противостоять любой лжи?
А сама она стоит прямо или же сгорбилась от усталости и разочарования?
Внезапно Авуаза приблизилась к Аскульфу и замахнулась для удара. Она сдержалась, потому что не хотела прикасаться к его коже, такой же грубой и покрытой пятнами, как и ее собственная. Вместо этого она закричала:
– Что бы ты ни рассказывал о короле Людовике, это не меняет того факта, что ты позволил ей уйти. Как ты только мог допустить такое? И это уже не в первый раз!
Аскульф едва заметно втянул голову в плечи:
– Она сильная, очень сильная. Она умная… ловкая… хитрая…
– Конечно, она такая, а как же иначе? Ведь это у нее в крови.
Не договорив, Авуаза снова вскинула руку, но уже не для того, чтобы ударить Аскульфа, а чтобы забрать у него меч. Он оказался таким тяжелым, что она едва смогла его удержать.
Аскульф не препятствовал, но и не отвел взгляда, когда Авуаза подняла меч. Нужно было отдать воину должное: хоть он и не смог схватить Матильду, но смело смотрел смерти в глаза.
Такое поведение не вызвало у Авуазы особого уважения. Язык, который был понятен Аскульфу, казался ей ужасно простым: "Я сделал ошибку, значит, должен понести наказание. Я потерпел неудачу, значит, должен умереть".
Разве он не знал о существовании другого языка, который понимали и на котором говорили очень многие люди: "Я слаб, но спасаюсь с помощью лицемерия; я ничего не умею, но убеждаю всех в обратном; я лгу так долго, что уже и сам верю в эту ложь".
Те, кому был понятен такой язык, считали, что шаг навстречу своей гибели делает не герой, а глупец.
– Ты ведь не убьешь Аскульфа! – крикнул брат Даниэль.
На его лице отразился ужас, но голос звучал так, как будто монах с трудом сдерживал смех.
Авуаза не обратила на него внимания. Она с натугой подняла меч и занесла его над Аскульфом, но в последний момент отвела удар, так и не дав ему обрушиться на голову воина. Под тяжестью оружия женщина едва устояла на ногах.
– Не думай, что я проявила милосердие, – выдавила она из себя, – просто у меня слишком мало людей. Я не могу терять никого из них, тем более тебя. Уходи!
Аскульф не двинулся с места. Видимо, повиноваться женщине было для него более позорным, чем умереть от ее руки.
Тогда Авуаза ушла сама, пока не назвала истинную причину, по которой оставила его в живых.
"Для тебя, – подумала она. – Я делаю все для тебя…"
Аскульф был племянником мужчины с корабля-дракона. Она не могла убить того, в чьих жилах текла его кровь.
Женщина глубоко вздохнула и попыталась не думать о нем, об упрямстве на лице Аскульфа, о Матильде.
Вместо этого она думала о сыне Вильгельма, Ричарде, которого держали в плену в Лане. Возможно, было бы лучше, если бы он умер. И пусть Людовик тогда ворвался бы в Нормандию, а значит, и в Котантен, но они смогли бы привлечь на свою сторону больше союзников – не просто язычников, стремящихся к свободе, но и христиан, которые не оставили бы смерть Ричарда безнаказанной.
Это был хороший план, но для его выполнения нужно было снова ждать.
Авуаза услышала позади себя лязг оружия. Аскульф наклонился и схватил меч, которым она его чуть не убила. Вместо того чтобы снова спрятать его в ножны, воин отбросил его прочь, ведь гордость не позволяла ему носить оружие, оскверненное рукой женщины.
Глава 6
945 год
Жизнь в монастыре Святой Радегунды ничем не отличалась от будней монастыря Святого Амвросия, разве что пение хора здесь сопровождалось шумом прибоя. Во время шторма этот шум напоминал резкие голоса, которые побуждали молиться более истово, а в тихие дни переходил в шепот – эхо давно ушедших сестер, которые жили здесь, прославляя Господа, много лет назад. Матильде нравился шум моря и то, о чем он говорил: она всего лишь одна из многих безымянных монахинь, а отдельные голоса не имеют значения, потому что они вливаются в общий хор. Девушка быстро освоилась в кругу сестер, и они обращались с ней вежливо, но равнодушно, как и положено людям, стремящимся освободить свою душу от всего мирского.
Конечно, на пути к этой цели здесь тоже случались ошибки и неудачи: некоторые монахини слишком много болтали, плели интриги, тайком лакомились вкусной едой или засыпали в часовне. Матильда к их числу не относилась, и здесь, в отличие от монастыря Святого Амвросия, более слабые сестры вызывали у нее не презрение, а скорее любопытство. Ей было интересно, что ощущает человек, потакая своим желаниям, даже если речь идет всего лишь о дополнительном кусочке сыра. Матильда оставила желания за воротами и с удивлением обнаружила, что они ее не преследуют, что она может представлять себе, будто продолжает жизнь с того места, где она разорвалась. Это удавалось ей не в последнюю очередь благодаря тому, что рядом с ней не было никого, кто бы заметил, что нитки не совпадают по цвету, а узел слишком слаб.
С тех пор как умер граф Вильгельм, прошло два года. Время текло очень медленно в дни, наполненные привычным однообразием, и ускоряло свой ход, когда между монахинями разгорались споры. Их темы не очень интересовали Матильду, но, конечно же, она высказала свое мнение по поводу того, следует ли ради спасения души отменить в их обители, отрезанной от мира, церковный канон. Тогда сестры могли бы сами читать Библию во время богослужений, что обычно делали только священники, а аббатиса – проводить обряд посвящения дев. То, что монахини не всегда надевали покрывало и совершенно непринужденно входили в алтарь, уже давно стало нормой, хотя тоже противоречило установленным правилам.
Сначала это смущало Матильду: как женщина она чувствовала себя недостойной этого и к тому же, по сравнению с другими сестрами, была грешницей. Однако в конце концов все прислушались к мнению невозмутимой аббатисы, которая хоть и не отличалась особой мудростью, но хорошо разбиралась в людях: там, где поблизости нет мужских монастырей, а священники появляются нечасто, необходимо делать из нужды добродетель. Следует не жаловаться на одиночество, а считать его свободой, соблюдать законы, которые здесь имеют смысл, но при необходимости принимать новые. Зачем проявлять строгость, если отрешенность от мира сама по себе усмиряет мятежный дух?
Матильде нравилась такая практичность. В тишине и молитве девушка отгоняла от себя волнующие мысли и ужасные воспоминания о монахах, которые сопровождали ее по дороге в обитель и умерли страшной смертью. Иногда они ей снились. Время от времени Матильде в кошмарах являлся Аскульф, от которого исходила угроза ее собственной жизни. Но эти сны повторялись все реже, особенно после того, как одна из монахинь мирно скончалась. Тогда Матильда поняла: здесь она не скроется от смерти, но в этих стенах смерть тихо забирает дух больных женщин, а не обрушивается на них с мечом. Здесь свеча человеческой жизни догорает медленно, а не угасает от внезапного порыва ветра.