Арвиду предоставили ровно столько свободы, чтобы он смог медленно обернуться. Мужчина, который ему угрожал, был ниже, но плотнее, чем он сам; его одежда была простой, лицо морщинистым, а руки – мозолистыми. Сначала Арвид принял его за разбойника или грабителя, но потом из тени деревьев вышли другие люди. Одни были вооружены похожими ножами, а то, что держали в руках другие – серпы для уборки урожая, – совсем не напоминало оружие воинов. Очевидно, это были крестьяне.
– Франк или норманн? – спросил мужчина, который ему угрожал.
Никогда еще этот вопрос не казался Арвиду таким нелепым. "И тот и другой", – хотелось ему ответить, но этим он подписал бы себе смертный приговор.
– Норманн, – быстро сказал Арвид.
Видимо, это был правильный ответ – крестьянин убрал нож от горла Арвида.
– Так-так. Значит, ты тоже прятался от… них, – решил он.
Лица других мужчин ничего не выражали, хотя и казались уже не такими недоброжелательными.
– Что ты здесь делаешь? – спросил один из крестьян.
Надежды на спасение у Арвида почти не осталось, но он все же уцепился за нее и вкратце рассказал о своей пропавшей невесте по имени Матильда, которую он уже давно ищет.
– Вы не видели девушку, блуждающую по округе? – в отчаянии закончил он свой рассказ.
Крестьян, казалось, не удивило то, что в это время люди могли бесследно исчезнуть. Но человек, который заговорил с Арвидом первым, покачал головой.
– Сожалею, но здесь редко можно встретить одиноких женщин.
– А что вы здесь делаете? – спросил Арвид. – Что заставило вас уйти в лес? Да еще и с оружием в руках?
Мужчина опустил нож и провел пальцами по топору, висящему у него на поясе. Это была не секира, как у франков или норманнов, а именно топор, которым в лесу рубят дрова.
– Мечей у нас нет, но мы защищаемся, как можем, ведь никто другой нас не защитит. Бывшие правители Руана предоставили королю Людовику свободу действий, а он в свою очередь разрешил воинам творить любые бесчинства.
Крестьянин говорил с такой ненавистью, что Арвид едва устоял перед соблазном рассказать ему правду о том, что правители Руана не бросили народ в беде, но сейчас у них просто не было другого выхода, кроме как изображать покорность.
– В Руане король Людовик только и делал, что ел и пил, – продолжил крестьянин, – а еще раздавал титулы и приказы своим рыцарям, в том числе… – Он умолк, а потом зловеще произнес: – …человеку по имени Рудольф Торта.
Арвиду показалось, что он когда-то слышал это имя.
– Король уже вернулся в Лан, назначив Рудольфа Торту официальным наместником Нормандии. Этот человек не ограничивается обжорством и пьянством. Он бездумно тратит деньги и посягает на имущество, принадлежащее баронам, рыцарям и даже Церкви. Если бы против него не выступил какой-то священник, Торта разрушил бы Жюмьежский монастырь, где ему отказались отдавать ценности.
Арвид слушал и все больше приходил в ужас. После упоминания о Жюмьеже он внезапно почувствовал боль во всем теле и подумал о камнях, которые таскал, для того чтобы восстановить монастырь. А теперь этому монастырю грозит разрушение? Причем от руки франка и по поручению Людовика? Возмущение Арвида было сильнее, чем злорадство от того, что аббат Мартин, очевидно, сделал неправильный выбор.
– Плохо то, что франки нападают не только на богатых людей, но и на нас, крестьян, – пожаловался мужчина. – Каждый день они приходят, чтобы собрать новые налоги. Если вчера им хватало двух поросят, то завтра их должно быть уже четыре. Если раньше они довольствовались льняным семенем и чечевицей, то теперь требуют еще и зерно – и не осенью, а уже сейчас, весной, когда мы боимся, что земля не принесет нам урожая. – Он сплюнул, как будто отравился бы яростью, если бы этого не сделал. – Но в лес мы сбежали вот почему, – продолжил крестьянин, немного успокоившись. – Король Людовик обязал рыцарей и епископов предоставлять ему воинов на сорок дней в году. От своих людей они отказываться не желают, поэтому служить врагу заставляют простых крестьян.
Мужчина снова сплюнул, высморкался и наконец посмотрел вверх. С листьев стекали капли, но дождь уже прекратился. Крестьянин несколько раз с опаской огляделся по сторонам, а потом вышел из укрытия в тени деревьев. Другие крестьяне последовали за ним. Арвид поступил так же.
– Куда вы пойдете теперь? – поинтересовался он.
– Соблазн просто где-нибудь спрятаться очень велик, но если правители Руана струсили, то мы этого не сделаем. Мы решили предупредить о набегах франков даже самые отдаленные села. Здесь неподалеку живут старые крестьяне, Ингельтруда и Панкрас. Может быть, им вообще ничего не известно о том, что творится в этом жестоком мире.
Он решительно поднял топор, и Арвида растрогало желание этого простого человека защитить свою страну и людей, которые в ней живут.
– Присоединяйся к нам, – предложил крестьянин.
– Собственно говоря, я ищу монастырь Святой Радегунды.
– Возможно, Панкрас с Ингельтрудой укажут тебе дорогу туда.
Арвид кивнул, отвязал свою лошадь, взял уздечку и пошел вслед за мужчинами пешком. Хотя так он продвигался вперед намного медленнее, ему было приятно чувствовать, что теперь он не одинок в этом враждебном мире.
Раньше Ингельтруда думала, что в своем возрасте знает о жизни все и, поскольку все это принесло ей много мучений, больше ничего не сможет причинить ей боль. Но теперь она поняла: каким бы старым, смиренным и спокойным ни был человек, он все равно будет испытывать леденящий ужас, бояться за свою жизнь и пытаться спасти своих близких от внезапного набега чужестранных воинов.
Но это не имело никакого смысла. Было бы проще безропотно покориться этим людям и позволить им себя убить. Да и что они с Панкрасом могли сделать? Объяснить, что они давно не платили налогов, поскольку живут так одиноко, что о них забыл весь мир?
Судя по виду мужчин, окруживших своего предводителя, который представился Брокардом и утверждал, что пришел по поручению какого-то Рудольфа Торты, отвечать за это будет не весь мир, а только они с Панкрасом. Одиночество – это Ингельтруда тоже поняла, только когда мужчины, желая что-нибудь украсть или разрушить, обыскивали их кладовые, а потом и дом – могло дать лишь относительную защиту.
– Будьте вы прокляты! – Вопреки здравому смыслу Ингельтруда выплеснула свой гнев, от которого, казалось, уже давно избавилась. – Гореть вам в аду за то, что вы грабите двух стариков, которые живут тем, что заработали честным трудом. Да накажет вас Бог!
Втайне она не была уверена в том, что Бог их накажет, да и сами мужчины, по-видимому, в этом сомневались. Совершенно не боясь высшей справедливости, они зарезали кур, которые без головы пробегали по двору еще несколько шагов, и развели костер. Как заявили воины, они зажарят кур на огне, а затем подожгут дом и сарай. Они вытоптали поле, которое Панкрас с Ингельтрудой засеяли несколько недель назад, и толкали ногами маленькую кладовую до тех пор, пока ее шаткие стены с треском не рухнули. Мужчины не просто ухмылялись – теперь они хохотали, и громче всех смеялся Брокард.
– Отныне эти земли опять принадлежат франкам! А это значит, что здесь снова царят закон и порядок! Теперь вы больше не сможете прятаться за спинами норманнов!
Панкрас, наблюдавший за разрушением с опущенными плечами, предостерегающе покачал головой, но Ингельтруда уже не могла остановиться и продолжала выплескивать свой бессильный гнев:
– Мы никогда не прятались за спинами норманнов! Я старуха, и они грабили меня, как и вы сегодня. Мы ведь тоже франки.
Ингельтруда не просто разозлилась, как никогда, – за последние годы эта женщина не произносила столько слов за один раз, зная при этом, что все они совершенно бесполезны. Не важно, какая кровь течет в их жилах, – для этих людей они никогда не станут своими, а всегда будут лишь теми, кого можно пинать ногами. Один из мужчин именно это и сделал, когда Ингельтруда не перестала кричать, и попал ей в живот. У нее перехватило дыхание, и она затихла от боли. Упав на колени, женщина снова почувствовала на себе взгляд Панкраса. В этот раз он не качал головой, а смотрел на нее взглядом, полным сочувствия, словно безмолвно умолял ее: "Не сопротивляйся, мы ведь уже все равно почти мертвы. Радуйся, что мы все-таки дожили до старости".
Да, именно это Ингельтруда прочла у него на лице, и это еще больше разожгло ее гнев.
"Зачем, – Ингельтруда хотела выплеснуть горе, которое так давно носила в себе, – зачем нужна старость, если все наши дети умерли от холода и голода?"
Панкрас закрыл глаза и начал беззвучно шевелить губами. Может быть, в этот момент он тоже думал об их детях и о том, что скоро с ними встретится. У него была эта надежда, он мог молиться, а вот она – нет. Ингельтруду ничто не побуждало к смирению, ничто не укрепляло ее веру в то, что человек, который покорно переносит страдания, будет вознагражден и что за порогом смерти находится светлое царство, где играют их дети. На земле они почти не играли. Они начинали помогать по дому и хозяйству, едва научившись ходить.
– Мерзавцы проклятые! – кричала Ингельтруда, пока не охрипла, и, несмотря на боль, поднялась на ноги. – Паршивцы, выродки! Чтоб языки и члены ваши отсохли! Чтоб…
Договорить женщина не успела. В этот раз ее не стали пинать. Один из мужчин замахнулся и сначала ударил ее по лицу, так что она ощутила во рту привкус крови, а потом снова потянулся к ней и разорвал ее халат. Ингельтруду обдало холодным воздухом, и она почувствовала, как ее хватают мозолистые руки. У нее были дряблые мышцы, а кожа казалась слишком большой для ее сморщенного тела и свисала складками. Но, видимо, мужчин, которые, проголодавшись, ели заплесневевший хлеб, а испытывая жажду, пили перебродившее вино, это не смутило. Они получили бы удовольствие даже от старого, дряблого тела, потому что удовольствие для них значило не согревать и нежно исследовать другого человека, а подчинять и унижать его.
Теперь в Ингельтруду вцепились еще двое, и как бы она ни сопротивлялась, это было бесполезно. Панкрас до сих пор не открыл глаза. Хорошо. Пусть вспоминает об их детях, пока ее будут насиловать. Она уже давно не может зачать ребенка.
Женщину прижали к земле, схватили за бедра и развели их в стороны. Ингельтруде казалось, что ее тело разрывают надвое. Но оно осталось целым. Вместо кулаков на нее обрушились комки земли, отлетающие от лошадиных копыт. Мужчины отпустили Ингельтруду, она смогла соединить ноги и подняться. Женщина увидела подъехавшего всадника. Его лицо не выглядело грубым и жестоким, как у франкских воинов, а на его поясе, более широком и красивом, чем у крестьян, не висел меч.
– Что здесь происходит?
Всадник приехал не один, с ним были еще трое – пешие, но вооруженные серпами и ножами. Им это не поможет: вчетвером они были в меньшинстве. Ингельтруда поняла это сразу, как и Брокард. Он подошел к всаднику и посмотрел на него сначала с подозрением, а потом с насмешкой.
– Мы устанавливаем закон и порядок, – протянул он.
– Насилуя пожилых крестьянок? Разве этого король Людовик хочет для Нормандии?
Брокард ухмыльнулся. Женщина знала, о чем он думает, она и сама думала об этом: бороться за справедливость не благородно, а глупо. За Ингельтруду еще никто никогда не заступался, и уже только ради этого – чтобы увидеть, как против рева чудовищ восстает чей-то голос, – стоило дожить до старости и выдержать столько лет одиночества.
– Какое тебе дело до этого?! – воскликнул Брокард. – Кто ты вообще такой?
Ингельтруда увидела, как в глазах мужчины сверкнул страх, а также надежда на то, что ему все же удастся выбраться из этой ситуации живым.
– Я из окружения Бернарда Датчанина.
Ингельтруда истово желала, чтобы эти слова спасли его, желала этого ему, незнакомому всаднику, еще больше, чем себе и Панкрасу. Но мужчины, разорвавшие ее одежду и повалившие ее на землю, теперь набросились на этого человека и после короткой безнадежной борьбы стянули его с лошади. Крестьяне, которые пришли вместе с ним, не стали ему помогать, а сбежали, воспользовавшись случаем.
Женщина набросила свое одеяние на голое дряблое тело. Она больше не чувствовала бессильного гнева – теперь ей хотелось плакать.
– Так-так… Бернард Датчанин… – произнес Брокард. – Это может быть интересно. Посмотрим, что ты нам о нем расскажешь. Думаю, он скрывает несколько тайн, которые тебе известны.
Страх на лице незнакомца стал еще более отчетливым. А еще на нем появилось упрямое выражение. Сожаления о том, что он за нее заступился, Ингельтруда в его чертах разглядеть не смогла.
– Вы позорите своего короля, – процедил мужчина.
Брокард оставил эти слова без внимания.
– Боюсь, добровольно ты мне эти тайны не расскажешь, не так ли?
Он повернулся к воинам и указал на костер:
– Нагрейте кусок железа!
Ингельтруда больше не могла смотреть на незнакомца. Она взглянула на Панкраса, увидела, что он уже открыл глаза, но не перестал молиться, и догадалась: он молится не за их умерших детей, а за этого мужчину. Пусть он не смог спасти их от этих чудовищ, но спас от безнадежной уверенности в том, что весь мир пронизан жестокостью и что в нем нет ни одной доброй души.
Матильда долго не могла определить, как лучше защитить ребенка: спрятаться в своей тюрьме, чтобы никто не заметил ее живота, который скоро, несомненно, увеличится, или изобразить покорность, чтобы получить свободу и подкрепиться.
Поскольку девушка голодала, у нее рос не живот, а только страх из-за того, что ребенок уже умер. "Но даже если он еще жив, – промелькнуло у нее в голове, – он скоро умрет, если я и дальше буду прозябать здесь".
Однажды настал день – Матильда не знала, провела она в неволе несколько недель или месяцев, – когда она была готова пообещать все, что угодно: полное подчинение, безграничную преданность, свадьбу с любым мужчиной. Собрав все свои силы, она закричала в холодную пустоту, что выполнит требования Авуазы. Девушка долго думала, что ее никто не слышит, но вдруг дверь отворилась.
Матильда не смогла выйти из пещеры самостоятельно: у нее подкосились ноги, и к Авуазе ее отнес незнакомый воин. Дневной свет бил девушке в глаза; наверное, они были красными и опухшими. Растрепанные волосы, жесткие от морской воды, которая постоянно на них капала, закрывали ей лицо. В ушах у нее все еще стоял гул.
Должно быть, она выглядела ужасно, но ее мать этого не заметила. Очевидно, то, что Матильда решила сдаться, было не единственной хорошей новостью.
– Представляешь, – торжествующе воскликнула Авуаза, – в Нормандии Турмоду и Седрику сначала пришлось отступить: их разбил Гуго Великий, который осаждал Байе! Но он покинул страну, и вскоре они предпримут новую попытку, теперь уже совместно с жителями Котантена.
Матильда не поняла ни слова, но кивнула, и, видимо, Авуаза сочла это достаточным основанием для того, чтобы послать своих людей за водой – не соленой морской, а пресной. Ей принесли два ведра, а также льняные полотенца. Женщина собственноручно вымыла Матильде голову и стала растирать ее тело – сначала осторожно, а потом так сильно, что девушке показалось, будто ее кожа горит. Возможно, Авуаза думала, что таким образом можно устранить не только грязь, но и мятежные мысли, которые противоречили ее плану.
Избавиться от соли и грязи было очень приятно, но Матильда все же боялась, что мать заметит ее живот, немного округлившийся ниже пупка. Однако Авуаза этого не увидела, как не увидела и многочисленные ссадины на теле дочери. Она торжествующе продолжила:
– Ходят слухи, что Харальд, сын датского короля, собирается вмешаться в битву за Нормандию. Он хочет встать на сторону Ричарда. Это нам не повредит. К счастью, Харальд люто ненавидит Алена Кривая Борода. Он будет только рад освободить Бретань от этого мерзкого святоши, и тогда, чтобы объединить народ, понадобитесь вы с Аскульфом.
Матильда все еще не понимала, о чем говорит Авуаза, но ей казалось смешным то, что она может кому-то понадобиться: хотя теперь девушка была более-менее чистой, ее одежда изорвалась, а сама она ослабела настолько, что с трудом держалась на ногах.
Авуаза накинула на Матильду свежее платье и протянула ей хлеб, смоченный в вине, чтобы та немного подкрепилась. Но опасения, закравшиеся в душу девушки, высказали другие люди – советники Авуазы, которых она пригласила войти.
Матильда обвела мужчин внимательным взглядом. Это были брат Даниэль, Аскульф и тот человек, которого называли Деккуром. Он был слепым, и он первым возразил Авуазе:
– Ты слишком сильно полагаешься на поддержку Турмода и Седрика. Вспомни, они не бретонцы, они приехали из Ирландии. Кто знает, на чьей они стороне? И тем более это касается Харальда. Что ты можешь ему предложить?
Авуаза бросила на него уничтожающий взгляд: наверное, Деккур уже не в первый раз высказывал сомнения по поводу ее планов. Воцарилось молчание, и у Матильды закружилась голова. Лица присутствующих стали расплываться, и только лицо монаха она видела четко. Он вдруг подошел к ней и прошептал ей в ухо:
– Деккур – брат Рогнвальда. В день святого Михаила, когда бретонцы подняли восстание против Фелекана, Деккура оскопили и выкололи ему глаза.
Матильда понятия не имела, для чего он ей это говорит. Видимо, ему нравилась эта история, ведь она доказывала: тот, кто сеет насилие, иногда сам становится его жертвой.
– Я долго жил в лесу отшельником, – продолжил он. – Там я тоже знал одного скопца. Он был монахом, как и я, и он оскопил себя сам, потому что демоны поставили его перед соблазном совершить противоестественный блуд с одним из братьев.
Монаха это забавляло, а в Матильде поднималась волна отвращения.
– Закрой рот! – прошипела Авуаза.
"К кому она обращается, к Деккуру или к брату Даниэлю?"
Как бы там ни было, теперь она обращалась не к ним, а к Матильде:
– Могу ли я рассчитывать на твою преданность?
Этот вопрос она уже задавала, и девушка ответила утвердительно. Видимо, Авуаза хотела, чтобы она повторила это при всех.
Матильда попыталась справиться с головокружением. Она знала: что бы она сейчас ни сказала, это должно прозвучать убедительно. Авуаза ослеплена, она легко поверит всему, но Деккур распознает ложь по тому, как дрожит ее голос, а монах Даниэль, очевидно, только и ждет, когда другие люди потерпят неудачу, поссорятся, соврут или погибнут, а он сможет этому порадоваться.