Это сводило с ума. Это было ослепительно. Это было невероятно. Настолько, что все прозаические мысли должны были улетучиться у нее из головы, изгнанные, уничтоженные блаженством. Но это было не так.
Пока язык мужа путешествовал по ее телу, ей вдруг подумалось, что в мерцающем свете свечи стены ее комнаты еще больше напоминают навоз. Коричневый становится чуть темнее, а оттенок желтого еще тошнотворнее.
Она наморщила нос и склонила голову набок. Не просто навоз, а навоз больной коровы. Как это может быть…
– Ханна!
Она растерянно поняла, что Александр остановился. Разочарование было велико, но вместе с ним росла решимость. О, Ханна хотела продолжить начатое. Очень хотела. Но не здесь.
Она сжала его лицо ладонями и уставилась в удивительные глаза. Такие нежные. Такие искренние. Такие недоумевающие.
– Мы можем пойти в твою комнату?
– В… мою комнату? – Александр свел брови.
– О да. Пойдем.
Она выпуталась из одеял и вскочила с кровати, спеша уйти от этой оргии экскрементов, но Александр поймал ее за руку:
– Почему не… здесь?
Она пыталась не морщиться. Честно пыталась.
Он оглядел ее комнату и нахмурился.
– Тебе… не нравятся твои покои?
Она переплела пальцы.
– Здесь очень мило. Но твои комнаты больше.
Он встал, глядя на нее сверху вниз и стараясь что-то выговорить. Ей тяжело было видеть его несчастное лицо.
– Тебе не нравится… твоя… комната.
Ей хотелось сжаться в комочек под тяжестью его огорчения. Он заново обставил комнату. Ради нее.
О, она такая мелочная, пустая особа! Ей следовало бы обожать каждый предмет в этой комнате, несмотря на ужасающий цвет. Следовало попытаться.
Но она не может лгать. И поэтому сумела только пожать плечами.
– П-почему? – Его пальцы сложились в кулак.
– Она прелестна.
Но это не прозвучало убедительно даже для нее самой.
– Почему?
– О господи! – Она наморщила нос.
– Почему?
Его голос становился все сильнее и резче с каждым вопросом.
– Просто она настолько…
– Настолько… что?
Она заломила руки и бросила на него покаянный взор.
– Настолько коричневая…
– Но это прекрасный оттенок коричневого, – вскинулся он.
Как трудно не глазеть на него. Почему он вообразил, что это прекрасный оттенок? Он унылый, гнетущий, при виде него ей хочется выть…
– Это… цвет твоих глаз.
У Ханны подогнулись колени. Сейчас она упадет!
Стараясь сохранить равновесие, она молча смотрела на него. Не из-за произнесенных слов, хотя и они были удивительными, но из-за тона. В нем звучало… неужели обожание?
Но все же… Она схватила свечу и подбежала к зеркалу, изучая сначала свое отражение, потом уродливую ткань обоев и…
О господи! Так и есть! Именно тот самый цвет. Неудивительно, что она его ненавидит.
Александр встал за ее спиной и положил руки на ее плечи. Внимание Ханны привлек контраст: его длинные пальцы на ее хрупких ключицах, широкие ладони, обхватившие ее узкие плечи…
Его большой палец скользнул от ее шеи до челюсти. Погладил. И, удерживая ее взгляд в зеркале, он прошептал:
– Это самый чудесный в мире цвет.
Она едва не лишилась сознания. Потому что это были самые сладостные, самые романтичные слова, которые она когда-либо слышала. И он ни разу не споткнулся ни на одном из них.
Но теперь она влипла по-настоящему. Очевидно, он из кожи вон лез, чтобы угодить ей, показать свою преданность, свое почтение, а она искренне возненавидела этот цвет.
Тогда Ханна сделала единственное, что было в ее силах. Повернулась в его объятиях, сжала его лицо ладонями и поцеловала. А когда он совершенно потерял голову, повела его через гостиную в его спальню, где их ничто уже не могло отвлечь от взаимных ласк.
"Ей не нравится ее комната".
Александр, как ни пытался, не смог отделаться от этой мысли, заставившей забыть даже его тревогу из-за неприятной стычки с Кейтнессом, что было поистине невероятно. Вернувшись домой, он хотел лишь держать Ханну в объятиях, погружаться в нее, забывая беспокойство, ядовитой кислотой разливавшееся по венам. Но теперь… это.
"Ей не нравится ее комната".
Все время, пока он целовал ее, ласкал и осторожно снимал ночную сорочку, эта мысль звенела в мозгу церковным колоколом.
Ханна толкнула мужа на подушки и принялась расстегивать ремень. Он помог ей стащить с него сапоги и стянуть штаны. Но все это время думал только об одном. Ей не нравится ее комната.
Как бы он ни хотел Ханну, думал он только об одном. Ему следовало бы отвлечься, насладиться изгибом ее груди или ее стонами, когда он покусывал тугие соски. Шелк ее кожи или ее запах, или пыл, с которым она раздевала его – вот о чем следовало думать. Но он не мог.
Не мог вынести мысли о том, что разочаровал ее. Хуже того, он все это время был уверен, что она счастлива здесь, а это оказалось не так. Во время долгой поездки в Акерджил Александр только и думал, что о Ханне. Об их браке и о том, как они сблизились за такое короткое время. Думал, сколько радости и удовлетворения она ему принесла. Помимо всего прочего где-то на этой ухабистой дороге он понял, что хочет ее куда больше, чем позволял себе это признать.
Этот водоворот эмоций, это смятение чувств, возможно, и были любовью.
Он считал, что любовь вовсе не такая. Потому что это было скорее похоже на страх с оттенком отчаяния и неуместной надежды. Возможно, с примесью голода. Или больше, чем с примесью.
"Ей не нравится ее комната".
Что-то ныло у него в груди. Александр так хотел угодить Ханне даже в этом! И был уверен, что угодил.
Что он сделал не так? О, она определенно не любила коричневый, он узнал это, когда они играли в ту игру на пикнике. Но ее комната была не столько коричневой, сколько цвета дымчатого топаза с золотыми спиралями. Глубокий, насыщенный цвет, в который он хотел бы погрузиться.
С этой мыслью он поцеловал ее сомкнутые веки, осыпал поцелуями изогнутые брови. Поцеловал скулы и маленькую впадинку под носом, а потом подбородок.
Ханна открыла глаза, их взгляды скрестились, и что-то в нем дрогнуло. Он подтянул ее наверх, уложил на себя, замирая от удовольствия, которое ему доставляло ощущение прикосновения ее шелковистой кожи, и стал целовать в губы, доводя ее до безумия. Пытаясь сказать поцелуями те слова, что не мог произнести вслух.
Она мгновенно растаяла и стала, в свою очередь, нежно его ласкать.
Да, им действительно нужно поговорить о ее комнате. Александр действительно должен знать.
Но не сейчас. Только не сейчас. Сначала он будет обнимать ее. Впитывать всем существом. Наслаждаться ее присутствием и набираться храбрости.
Даже в самый хороший день связно выговорить слова было для него задачей нелегкой. И еще труднее было сделать это в присутствии Ханны, хотя по мере того, как он ее узнавал, навязчивый страх, что она обнаружит его проклятье и отшатнется, все уменьшался. Больше того, хотя они не обсуждали его нежелание разговаривать, Александр подозревал, что она уже знает правду о его недуге. Хотя он побаивался разговора об этом, все же было почти облегчением сознавать, что ей все известно.
Придуманная Ханной игра глубоко его тронула. Это был очень мягкий и умный способ с ним поговорить. Правда, эта игра, вернее необходимость в ней отчасти унижала Александра, но то обстоятельство, что жена хотела общаться с ним, несмотря на все трудности, дало ему надежду. Надежду на то, что, когда она узнает все, она не проникнется к нему отвращением.
Как прекрасно было бы говорить с ней… без страха? Совсем без страха? Жаль, что у него не хватило мужества просто все ей сказать. Но для этого еще слишком рано.
Ханна перестала нежно покусывать его шею и подняла голову.
– Александр! Ты думаешь о чем-то другом! – сказала она, нахмурившись.
Да. Он думал о чем-то другом… Александр кивнул.
– Пфф!
Рассерженная Ханна оцарапала его, а когда задела сосок, его внимание уже было приковано к ней. Его мужское достоинство толкнулось ей в бедро, и она стала тереться о его плоть.
– Так гораздо лучше. – Ханна прильнула к нему.
Он пытался не дать ей пошевелить ногой, боясь, что она доведет его до безумия, потому что каждое прикосновение сводило его с ума. Честно пытался. Но нашел только очередное соблазнительное местечко, которое мог ласкать. Особенно нежной была кожа под коленками. И там, где ее бедра переходили в упругие ягодицы. Положение усугублялось тем, что она хихикала и извивалась.
"Ей не нравится ее комната".
Неотвязная мысль вернулась к нему и словно обожгла. Когда Ханна стала прокладывать дорожку из поцелуев по его груди к животу, пришлось ее остановить. Ему было необходимо все знать, а если она продолжит эту игру, он окончательно забудет, о чем хотел спросить.
Ханна вопросительно воззрилась на мужа, когда он ее остановил. Александр перевернулся на живот, всей тяжестью тела прижав жену к матрасу. Ее ноздри раздулись, лицо выражало возбуждение, побуждающее ее к немедленным действиям. Он воспользовался своим положением, чтобы держать ее неподвижно. Иначе он просто не сможет задать вопрос. Не сумеет.
– Ты…
Ах, черт! Горло сдавило.
Александр глубоко вздохнул и снова попытался, видя, что Ханна покорно лежит под ним, глядя в его глаза и терпеливо ожидая следующих слов.
– Ты… в самом деле ненавидишь свою комнату?
Она усмехнулась, и у него замерло сердце.
– Это… правда? Ненавидишь?
Ханна обняла его и поцеловала. В конце самого сладчайшего на свете поцелуя она прошептала:
– Страстно.
Он сам не знал, почему рассмеялся. Ведь для него это было воистину огромным несчастьем. То, как он ее принял, как обустроил для нее покои, и то, какими были ее первые дни здесь, задавало тон всему браку. И теперь его беспокоило, что он так непоправимо ошибся в выборе цвета. Ведь он был так уверен!
Возможно, Александр рассмеялся потому, что рассмеялась Ханна. Поскольку отвращение, смешанное с искренней веселостью, – то сочетание, устоять перед которым было невозможно.
– Я велю… ее переделать. – Он склонил голову набок и стал рассматривать жену. – Тебе нравится… красновато-коричневый?
Она снова хихикнула, и ему захотелось снять этот звук с ее губ.
Когда он прервал поток поцелуев и поднял голову, Ханна погладила его по щеке и сказала:
– Это совершенно необязательно.
– Переделаю, – твердо пообещал он. Она упоминала, что любит зеленый. Он может отделать комнату в оттенках весенних побегов вереска. Превосходная идея! В таком случае их комнаты будут гармонировать по цвету.
– Я всегда могу проводить ночи в твоей спальне, – пробормотала она.
Еще одна превосходная идея!
Они целовались до тех пор, пока его страсть не загорелась с новой силой. Но тут его осенила новая мысль:
– Почему тебе не… нравится коричневый?
Ведь это самый прекрасный на свете цвет!
– О, пожалуйста, Александр! – Ханна надула губки: – Давай, оставим в покое эту тему.
– Не могу.
У него в боку словно торчал терновый шип, вонзившийся прямо в его сердце.
– Почему? – Став серьезной, она долго смотрела на него, прежде чем ответить: – До сих пор я не понимала, что обивка – точно в цвет моих глаз.
Он дотронулся до ее ресниц.
– Прекрасно!
Она фыркнула и отвернулась. Но он поймал ее подбородок и повернул ее к себе лицом.
– Прекрасно! – настаивал Александр.
– Мои глаза отнюдь не прекрасны.
– Лгунья.
– Вовсе нет. Это у Ланы прекрасные глаза. Такие чистые и голубые, как летнее небо. А у средней сестры Сюзанны глаза поразительно зеленые. – Ханна оттопырила губу. – А мои глаза цвета грязи.
Его словно ударили в живот. Как это ни невероятно, Ханна уверена в том, что некрасива.
Ханна, с ее алебастровой кожей, густыми волосами цвета черного дерева, соблазнительными изгибами и, да, ее необыкновенными глазами цвета дымчатого топаза – самое прекрасное создание, какое он когда-либо видел!
В груди все сжалось. Горло перехватило. Его одолевала досада. Как бы он хотел быть поэтом! Как бы хотел, чтобы слова текли без остановки! Он скажет ей, убедит лирическим сонетом, магической прозой, даст понять, что он увидел, когда впервые взглянул на нее.
Но он знал, что слова не слетят с языка. Как бы он ни старался, он не может разразиться потоком комплиментов, которые ей необходимо услышать.
Вместо этого он покажет ей. Покажет, насколько она прекрасна в его глазах. Так, чтобы не осталось сомнений.
Ханна не совсем поняла выражение лица Александра, с которым он смотрел на нее. Странная смесь досады и решимости… и еще чего-то неясного. Она надеялась, что это не жалость.
Как унизительно признать правду и объяснять, почему она ненавидит свою комнату! Особенно Александру. Впрочем, он видит ее уродство каждый раз, когда смотрит на нее.
Она не прекрасна. Во всяком случае, не настолько неотразима, как Сюзанна, и не настолько ангелоподобна, как Лана. Конечно, она не тролль, но всю жизнь знала, что не выдерживает никакого сравнения с сестрами. Она всегда беспокоилась, что не сможет завоевать мужчину, потому что недостаточно хороша собой. Страх был глупым, безрассудным, и Ханна старалась подавить его каждый раз, когда он возникал в душе.
Она столько может предложить миру, кроме красоты, и она действительно любила себя и убеждала себя, что вовсе не нуждается в любви мужчины, чтобы оставаться цельной натурой. Но теперь, когда она встретила Александра, когда узнала его, крохотная искорка страха разгорелась ревущим пламенем.
Она очень хотела завоевать его любовь. Жаль только, что не знала как.
Очень больно открывать душу, признаваться в страхах. Особенно ему. Тем более когда они, обнаженные, лежат в его постели, прижавшись друг к дугу. Когда ее окутывает его жар. Больно смотреть ему в глаза, когда он нависает над ней. Слишком мучительный момент.
Ханна лихорадочно пыталась найти выход, пошутить, сделать какое-то небрежное замечание. Все, что угодно, лишь бы исцелить острую боль в душе, выйти из неловкого положения. Но мысли упорно ускользали. А потом и вовсе разлетелись, словно, унесенные сильным порывом ветра, утонули в бушующем море.
Потому что Александр взял ее лицо в громадные ладони – ее ненавистное, ничем не примечательное лицо – и поцеловал в лоб.
– Прекрасна, – пробормотал он и поцеловал в щеку. – Прекрасна. – В кончик ее далеко не совершенного носа. – Прекрасна. – Он продолжал, касаясь губами каждого дюйма ее лица, повторяя это слово снова и снова с каждым поцелуем.
Осыпав поцелуями ее лицо, он откинул ее волосы и перешел к ушам. Довольно большим и немного оттопыренным. Так что ушло некоторое время на каждое. Но он объявил, что они тоже прекрасны. А когда перешел к шее, стал рассеянным и забыл, что надо повторять, что Ханна прекрасна. Но все же иногда бормотал это, когда прикасался губами к ее шее.
В душе Ханны росла нежность к нему. Александр так старался сделать все, чтобы она чувствовала себя красивой! Его ласки восхищали ее. Нервы были натянуты, кожа горела. По спине прошел озноб.
О, она не какая-то необыкновенная красавица и знала это, но было достаточно и того, что он изо всех сил пытался убедить ее в этом. И если бы она уже не любила его, если бы ее не влекло к нему физически и духовно, если бы он не стал ее единственным с первого взгляда, она полюбила бы его сейчас.
Он самый поразительный, самый неотразимый, самый завораживающий мужчина, которого она когда-либо видела. И он ее муж.
В ней росла радость. Ее наполнила потребность смеяться, петь, ликовать. Но вместо этого Ханна вцепилась Александру в волосы, так что он волей-неволей поднял голову и с любопытством уставился на нее.
– Это ты, – хрипло выдавила она, – самый красивый.
С этими словами она толкнула его, чтобы он перевернулся на спину. Александр был гораздо больше и сильнее, но позволил ей это. Возможно, он был поражен свирепым выражением ее лица. Он открыл рот, чтобы ответить, но она, не колеблясь, оседлала его и поцеловала, заставив молчать. И продолжала целовать и тереться об него всем телом, так что его твердый живот касался ноющего местечка между ее бедрами.
Потом подняла голову и улыбнулась ему. Его глаза заволокло дымкой, рот приоткрылся, пальцы беспокойно гладили ее бедра.
Ханна очень медленно нагнулась и поцеловала его в лоб.
– Прекрасен! – объявила она.
Поцеловала его лоб, щеку, кончик чуть кривого носа.
Прекрасен, прекрасен, прекрасен!
Его шрам.
Александр сжался, когда она поцеловала его шрам. Попытался отвернуться.
– Ханна…
– Молчи.
Она снова стала целовать его. От виска до конца сморщенного шрама у подбородка. Осыпала зажившую рану легкими поцелуями, бормоча о том, как великолепны все его недостатки и все его достоинства. Провела губами по его мускулистой шее, покрывая ее поцелуями-укусами. Лизнула его ключицу, плоские литые мышцы на груди, взъерошила жесткие волоски, обвела языком сосок, наслаждаясь его вкусом, запахом, упругостью.
Александр лежал под ней молча и неподвижно. Но блестящими от страсти глазами наблюдал, как она ласкает его. При этом он осторожно сжимал ее бедра, неспешно выводя на них пальцами круги, пробуждая ее, воспламеняя.
Когда он шевельнулся, что-то ткнулось ей в ягодицы. Что-то настойчивое и твердое.
Ханну пронзило копье желания. Она смотрела на мужа и видела голод в его глазах. Но каким бы восхитительным ни были эти медленные, ленивые, долгие ласки, она хотела большего.
Не спуская взгляда с Александра, она положила ладони ему на грудь и слегка откинулась, так что уперлась лоном в его твердую плоть, вобрав ее во влажное объятие нежных складок. Когда она стала тереться об эту плоть, он вздрогнул, ресницы его затрепетали.
– Боже, сжалься надо мной! – выдохнул он.
Жалость? Никогда.
Ее возбуждала мысль о том, что она способна вызвать в нем такое желание. Медленно, дразняще она гладила его, окутывая своим возбуждением. И одновременно соблазняла себя. С каждым движением твердый комочек в центре ее естества прикасался к его плоти. И с каждым разом цветы наслаждения распускались все сильнее.
Скоро ей захотелось большего. Когда Ханна приподнялась снова, ноздри Александра раздулись. Его взгляд был прикован к ее руке, которая нашла его.
Мужская плоть в ее кулаке была тяжелой и набухшей, скользкой и жаркой, чуть подрагивавшей от каждого биения пульса. Ее пальцы гладили его, лаская по всей длине.
Но это продолжалось недолго. Ей всегда не хватало терпения.
Слегка изменив позу, она ввела головку его стержня в свой истекающий соками канал. Каждый нерв проснулся и запел, когда она стала подниматься и опускаться, насаживая себя на его великолепный член. Ханна не остановилась, пока он не вошел в нее до конца, пока не наполнил ее целиком.
Она чуть подалась вперед и откинулась, наслаждаясь новыми ощущениями, новыми взрывами наслаждения. Ободренная, она попробовала новое движение, потом другое. Сжала мышцы и опустилась на Александра. Окутала его. Стала объезжать.