Когда Куттс спустился вниз, Уинифред наигрывала на рояле мелодию из "Валькирии".
- В первый раз мыл руки в Англии, - объявил Куттс, глядя на свои ладони. Уинифред коротко рассмеялась. Она ненавидела грязь, и ее удивляло его безразличие к временному неудобству.
Куттс был высоким, сухопарым, с маленькими руками и ногами, с грубыми, даже уродливыми чертами лица и завораживающей улыбкой. Уинифред всегда поражало, каким он мог быть разным. Особенно его глаза. То они были голубыми, холодными, дерзкими, то темнели и наполнялись теплом и лаской, а то сверкали, как у зверя.
Куттс устало опустился в кресло.
- Мое кресло, - произнес он, словно ни к кому не обращаясь.
Уинифред наклонила голову. Не стянутое корсетом тело низко наклонилось над роялем. Он смотрел на ровную спину, из которой не выпирали лопатки, и дивился тому, какая она крепкая. Когда Уинифред опустила руку, он перевел взгляд на ямочки на локте. Поймав его взгляд, в котором были и задумчивое восхищение, и воспоминание о забытых мгновениях, Уинифред медленно раздвинула губы в улыбке и спросила:
- Чем вы занимались?
- Ничем, - ответил он, решив ничего не скрывать. - Хотя столько всего было. Думаю, эти месяцы выпадут из моей жизни, исчезнут без следа, не будут иметь последствий. Я забуду их.
Ее голубые глаза потемнели, и устремленный на него взгляд сделался тяжелым. Она ничего не сказала. И он едва заметно улыбнулся.
- А вы? - спросил он некоторое время спустя.
- Со мной было иначе, - тихо проговорила она.
- Вы сидели и смотрели в свой магический кристалл, - засмеялся он.
- Пока вы сражались… - Она не закончила фразу.
Он хохотнул, вздохнул, потом опять воцарилось молчание.
- У меня было множество видений, они приходили ко мне в снах, пропитанные потом, - произнес он.
- Кого вы читали? - Она улыбнулась.
- Мередита. Очень здоровое чтение, - со смехом ответил он.
Поняв, что ее раскусили, она тоже рассмеялась.
- Вы узнали все, что хотели узнать? - спросил он.
- Ну, нет! - громко воскликнула она.
- Что ж, тогда заканчивайте. Я пока в полном здравии. А вы как?
- Но… но… - упрямо бормотала она. - Что вы собираетесь делать?
У него как будто затвердели губы и взгляд сделался тяжелым, однако ответил он, не задумываясь:
- Продолжать.
Опять они заняли свои позиции на поле битвы. Уинифред не понимала, как он может жениться, это казалось ей чудовищным, и она сражалась против грядущего брака. Смерила изменника ведьминским взглядом исподлобья. Темно-синие глаза видели его насквозь. Куттс поежился, словно от боли. Уинифред становилась жестокой, когда он давал волю своему будничному, банальному "я".
- Вы посмеете продолжать?
- Почему "посмею"? Что в этом такого особенного?
- Не знаю, - ответила она, испытывая горькое разочарование.
- Какая разница…
- Но… - Уинифред продолжала медленно, не шутя, выяснять что к чему. - Вы ведь знаете, что собираетесь делать.
- Я женюсь - осяду - буду хорошим мужем, хорошим отцом, хорошим партнером в бизнесе; растолстею, стану приятным во всех отношениях господином - quod erat faciendum.
- Отлично, - подводя черту, проговорила она глубоким голосом.
- Благодарю.
- Я не поздравляю вас.
- А! - вырвалось у него, и он затих, печальный и неуверенный в себе. А Уинифред все не сводила с него тяжелого взгляда. Впрочем, он не возражал против того, чтобы его изучали, ему даже было лестно.
- Ну, наверно, это хорошо или может быть хорошо, - проговорила Уинифред, - но вам-то все это зачем? - зачем?
- Как зачем? Что значит зачем? - Я так хочу.
Однако он не мог закончить разговор на столь непочтительной ноте.
- Послушайте, Уинифред, мы с вами лишь свели бы друг друга с ума, мы оба стали бы ненормальными.
- Пусть так, - сказала Уинифред. - И все же, почему она?
- Почему я женюсь на ней? - Не знаю. Инстинкт.
- У человека много инстинктов, - горько усмехнувшись, проговорила Уинифред.
Для него это был новый поворот.
Уинифред подняла руки и усталым жестом вытянула их над головой. У нее были прекрасные сильные руки, напоминавшие Куттсу о "Вакханках" Еврипида - белые, округлые, длинные руки. Сразу же приподнялись груди. И вдруг она уронила руки на подушку, словно они были слишком тяжелыми для нее.
- Я, правда, не понимаю, зачем это вам, - со скукой в голосе, но, как всегда, пряча насмешку, проговорила она. - Ну, почему мы вечно должны… воевать?
- О нет, понимаете.
В этот тупик он больше не собирался загонять себя.
- Кстати, - засмеялся он, - это ваша вина.
- Неужели я такая плохая? - усмехнулась Уинифред.
- Хуже некуда.
- Но… - Она сердито повела плечами. - Какое это имеет отношение к делу?
- К какому делу? - улыбнулся Куттс. - Вы, знаете ли, охотитесь за химерами.
- Да, - согласилась Уинифред. - Мне ужасно недоставало вас. Ведь вы ради меня воровали у кобольдов.
- Точно, - съязвил он. - Точно! Для этого я вам и нужен. Мне надлежало быть вашим зеркалом, вашим "гением". Сам я во плоти и крови ровным счетом ничего не стою. Ну да, я нравлюсь вам в качестве зеркала, чтобы вы могли смотреться в него сами: рассматривать себя, да и других тоже. Для вас я - зеркало благословенной владычицы Шэлот.
- Вы рассказываете мне, - проговорила Уинифред, прерывая его жаркую речь, - о моем тумане с символами!
- Ах да, но если и так, то вы сами напросились.
- Разве?
Уинифред холодно посмотрела на него. Она рассердилась.
- Да, - ответил он.
Опять они ненавидели друг друга.
- Древние греки, - со смехом сказал он, - жертвовали богам околопочечный жир и кишки, по крайней мере, так мне помнится. Остальное съедали сами. Вам не стоит быть богиней.
- А хорошим манерам вы так и не научились, живя в доме священника, - с холодным презрением проговорила Уинифред. Прикрыв глаза, Куттс поглубже уселся в кресле и вытянул в ее сторону ноги.
- Мне кажется, мы из породы цивилизованных дикарей, - печально отозвался он.
Они замолчали.
Наконец, открыв глаза, он произнес:
- Уинифред, мне пора уходить. Уже двенадцатый час… - Неожиданно мольба в его голосе сменилась насмешкой. - Хотя знаю, что вы не отпустите меня, пока я не спою все "Addios" из "Травиаты".
Куттс нежно улыбнулся Уинифред, потом опять закрыл глаза, ощущая глубоко внутри неясную боль. Она лежала в кресле, повернув порозовевшее лицо к камину. Не глядя на нее, он видел ее белую шею и грудь. Как будто ее он воспринимал совсем иначе, чем всех остальных людей, она будила некое чувство, владевшее всем его телом. Уинифред лежала совершенно неподвижно, разнеженная каминным теплом. Куттса же мучила неясная тревога.
- Да, - проговорила Уинифред в конце концов, - если бы мы связали наши жизни, то погубили бы друг друга.
Куттс вскочил, в первый раз услыхав от нее нечто подобное, хотя сам он не сомневался в таком исходе.
- Вам нельзя замуж.
- А вы готовы, - с насмешкой проговорила она, - сунуть голову в ярмо, чтобы вас взнуздали и вами помыкали.
- Не уверен, - хохотнув, отозвался он.
- И я так думаю.
Они молчали. Белый свет лампы был ровным, словно свет луны, а красный огонь камина напоминал о заходящем солнце - ни вспышек, ни трепета.
- А что вы? - спросил Куттс.
- Если вы вечный бродяга, как вы говорите, то я - обломок корабля, потерпевшего крушение. Буду лежать на берегу.
- Нет, - с мольбой в голосе произнес Куттс. - Когда же вы потерпели крушение?
В ее коротком смешке зазвенели непролитые слезы.
- Ах, милая Уинифред! - в отчаянии воскликнул Куттс.
Она протянула к нему руки, пряча за ними лицо, и из-за этой белой завесы глядела на него темными необыкновенными глазами, словно о чем-то моля. Грудь у нее вздымалась. Куттс вздрогнул и закрыл глаза, борясь с искушением. Потом услышал, как она тяжело уронила руки.
- Мне надо идти, - глухо произнес он.
Чтобы справиться с приступами дрожи, пробегавшей по его телу и рукам, он весь напрягся.
- Да, - печально согласилась Уинифред, - вам пора идти.
Куттс повернулся к ней. Вновь, глядя на него исподлобья потемневшим взглядом, она протянула к нему руки, словно маленькие белые орхидеи. Сам не зная как, Куттс схватил ее за запястья с такой силой, что у него покраснели ногти и на них появились белые ободки.
- До свидания, - проговорил он, смотря на Уинифред сверху вниз. У нее вырвался слабый стон, и она повернулась так, что ее лицо открылось ему целиком и теперь было совсем близко, напоминая мгновенно распустившийся цветок на сильном белом стебле. Казалось, она заполонила собой все пространство, весь мир, воздух, всё… Куттс уже не помнил себя. Он наклонился, прижался губами к ее губам, и тогда ее руки обхватили его шею, а у него, все еще сжимавшего ее запястья, едва не выступила кровь из-под ногтей. Несколько мгновений они не двигались, соединенные поцелуем. Потом, не выдержав, Уинифред подалась назад. Она отвернулась, показывая ему белую, сильную, прекрасную шею. Наклонившись еще ниже, трепеща всем телом от вспыхнувшего желания, он вновь поцеловал ее.
В сгустившейся тишине он слышал далекий глухой перестук ее сердца и короткий щелчок искры в лампе.
Он поднял Уинифред. Она поддалась, не разнимая рук на его шее, и в конце концов прижалась к груди мужчины, который стоял, широко расставив ноги, и крепко обнимал ее, не отрывая губ от ее шеи. Неожиданно она повернулась, чтобы поцеловать его в чувственные красные губы. И он ощутил во рту вкус своих усов. В первый раз она, действительно, поцеловала его. Куттс был как в тумане, у него так громко билось сердце, словно все его тело стало одним большим сердцем. Ему было невыносимо больно, как будто он, или сердце, пульсировали в наступившей ночи так, что все кругом сотрясалось из-за пульсации его готового взорваться тела.
Боль стала такой сильной, что голова вдруг перестала кружиться, и он опомнился. Уинифред сжала и отвела губы, подставив ему шею. С нее было довольно. Куттс открыл глаза, все еще не отнимая губ от шеи женщины, и поразился - все в комнате стояло на своих местах, а совсем рядом с его глазами были полусомкнутые ресницы той, которая едва не впала в обморочное состояние из-за того, что ее страсть внезапно иссякла. Куттс уже видел ее такой и знал, что ей был нужен от него лишь поцелуй, не больше. Тяжелое женское тело висело на нем. А его тело пронизала боль, словно оно было раздутой жилой. Еще какая боль; и сердце мертвело от горя и отчаяния. Уинифред бесила его и лишала сил, как смерть, заставляла врать другой женщине. Трепеща от муки, Куттс вновь открыл глаза, и его взгляд упал на лампу из натуральной слоновой кости. И его сердце загорелось яростью.
Сам не зная как, он толкнул подставку ногой, и та покачнулась. Лампа как будто подпрыгнула на ней и с громким стуком упала на блестящий натертый пол. Тотчас заплясал, запрыгал голубой огонь. Уинифред разняла обнимавшие Куттса руки и уткнулась лицом ему в шею. Пламя направилось к ней, голубое, с желтым язычком, которым стало лизать ее платье и руку. Тогда она снова судорожно ухватилась за Куттса, едва его не задушив, но не издала ни звука.
Куттс поднял ее и, с трудом передвигая ноги, понес вон из комнаты. Потом, высвободившись из ее рук, стал сбивать пламя с ее платья. У него было опалено лицо, и он едва мог разглядеть стоявшую перед ним женщину.
- У меня нет ожогов, - крикнула Уинифред. - А у вас?
Прибежала экономка. В гостиной пламя то припадало к полу, то взлетало к потолку. Оторвавшись от Уинифред, Куттс и набросил на огонь один из больших шерстяных ковров, потом постоял немного, вглядываясь в темноту…
Когда он шел мимо, Уинифред попыталась было удержать его.
- Нет-нет, - проговорил он, нащупывая задвижку. - У меня нет ожогов. Просто я неуклюжий дурак - неуклюжий дурак!
В следующее мгновение Куттс уже был на улице и бежал прочь, вытянув перед собой, как слепец, красные обожженные руки.
Новомодная Ева и старомодный Адам
I
- В конце концов, - проговорила она с коротким смешком, - что замечательного в том, что ты торопишься домой, ко мне, если тебя тут все раздражает?
- Тебе хотелось бы, чтоб я не торопился? - спросил он.
- Я бы не возражала.
- Наверно, все же возражала бы, если б я задержался в Париже на пару дней - или пару ночей.
Она расхохоталась, издевательски фыркая.
- Ты! Ты и Парижские Ночные Развлечения! Выставил бы себя дураком.
- Все же я мог бы.
- Ты - мог бы! - передразнила она его. - Да ты весь обслюнявишься, пока подойдешь к женщине. Пожалуйста, пожалей меня - моя жена неласкова со мной!
Он молча выпил чай. Уже год как они были женаты, обменявшись кольцами скоропалительно, по любви. А последние три месяца почти постоянно вели войну, какую ведут многие пары, сами не зная почему. Вот опять. Ему показалось, что он заболел. В животе появилась неприятная, лихорадочная пульсация - в том месте, где из-за скандалов начался воспалительный процесс.
Она - красивая тридцатилетняя женщина, светловолосая, цветущая, с гордым разворотом плеч и с лицом, сияющим неуемной жизненной силой. Однако в прищуренных зеленых глазах было заметно странное озадаченное выражение. Поглощенная собственными мыслями, женщина сидела перед столом с чайным подносом. Ведя войну с мужем, она как будто вела войну сама с собой. В серебре, освещаемом красным огнем из камина, отражалось зеленое платье. Бездумно подавшись вперед, она вытащила из вазы несколько цветков примулы и закрепила их на некотором расстоянии друг от друга в косе, которую оборачивала вокруг головы на крестьянский манер. В таком виде, с цветами в волосах, она была похожа на Гретхен. Однако полному сходству мешала странная полуулыбка в глазах.
Вдруг помрачнев, она опустила голову. Положила прекрасные руки на стол. И долго сидела с угрюмым видом, словно показывая, что не желает сдаваться. А он смотрел в окно. Неожиданно она перевела взгляд себе на руки. Сняла обручальное кольцо, потянулась к вазе, вытащила из нее цветок на длинном стебле и стала крутить на нем кольцо, не сводя глаз с вращающейся золотой полоски, подталкивая и подталкивая ее, словно презрительно пиная. Чем-то сейчас напоминая капризного, непослушного ребенка.
Не в силах избавиться от нервного напряжения, усталый мужчина пересел к камину и застыл в неподвижности. Худые сильные, со сплетенными пальцами руки, всегда готовые что-то делать, как будто прислушивались к чему-то и потому не шевелились. На окаменевшем лице ничего нельзя было прочитать. Женщина не видела мужа, потому что сидела к нему боком, но ощущала его присутствие, вроде как улавливала исходящую от него энергию щекой. В процессе сражений и страданий они словно обменивались элементарными частицами, как природные стихии.
Женщина встала и подошла к окну. Квартира находилась на пятом, последнем, этаже большого дома. Над высокой остроконечной, красивого красного цвета крышей напротив сходились телеграфные провода, там стояла квадратная деревянная рама, к которой тянулись провода со всех четырех сторон, черные полосы на белом небе. А еще выше парила чайка. С улицы доносился шум автомобилей.
Через некоторое время из-за конька крыши появился мужчина, который забрался в башню из проводов, пристегнулся ремнем к сетке, расчертившей небо квадратиками, и принялся за работу, не обращая внимания ни на что вокруг. Еще один мужчина, видный лишь наполовину, тянулся к нему с проводом в руке. Тот, что работал наверху, в небе, наклонился и взял провод. И второй сразу исчез. Первый же продолжал сосредоточенно работать. Потом его что-то отвлекло. Он едва ли не украдкой огляделся, одиноко стоя на высоте, посреди давившего на него пространства. И встретился взглядом со стоявшей у окна красивой женщиной в домашнем платье и с цветами в волосах.
- Ты мне нравишься, - произнесла она не громко, но и не тихо.
Муж, никуда не уходивший из комнаты, медленно посмотрел кругом и спросил:
- Кто тебе нравится?
Не дождавшись ответа, он вновь замер в напряженной неподвижности.
Женщина же продолжала смотреть в окно, которое находилось высоко над улицей, застроенной большими домами. Повисший в поднебесье мужчина смотрел на нее, а она - на него. Город был далеко внизу. Ее взгляд встретился с его взглядом во внеземном пространстве. Но почти тотчас опомнившись, он вновь ушел в работу. Больше он не смотрел на женщину. А через какое-то время вообще спустился вниз, так что поднимавшаяся к небу башня из проводов опять опустела.
Женщина поглядела на скверик в конце пустой серой улицы. Маленький темно-синий солдатик шагал между зелеными полосками травы, и у него посверкивали на ходу шпоры.
Она неохотно повернулась, словно бы повинуясь мужу, а тот сидел все такой же неподвижный, холодный, далекий; отчужденный от нее усилием воли. Она дрогнула. Подошла и села на коврик у его ног, положив голову ему на колени.
- Не будь со мной грубым! - попросила она нежным, слабым, вялым голоском. Он крепко стиснул зубы, и губы у него приоткрылись от боли.
- Ты же знаешь, что любишь меня, - продолжала она нараспев, словно с трудом выговаривая слова. Он тяжело вздохнул, но не пошевелился.
- Разве нет? - спросила она так же тягуче, после чего обхватила его за талию, просунув руки под пиджак, и притянула к себе. У него словно пламя вспыхнуло под кожей.
- Я никогда этого не отрицал, - рассеяно отозвался он.
- Отрицал, - возразила она тягуче и вяло. - Отрицал. Ты всегда это отрицаешь. - Она ласково потерлась щекой о его колено. Потом едва слышно засмеялась и покачала головой. - Зачем? - Она поглядела на него. В ее глазах сверкал странный огонек, словно она одержала какую-то победу. - Нехорошо, любовь моя, ты так не считаешь?
На сердце у него стало горячо. Он знал, что нехорошо отрекаться от своей любви, но видел ее ликующие глаза и оставался отчужденным и холодным. Тогда она повернулась лицом к огню.
- Тебе ненавистно то, что ты не можешь не любить меня, - проговорила она с печалью, сквозь которую слышались победные нотки. - Тебе ненавистно то, что ты любишь меня - это нечестно и подло. Тебе ненавистно то, что ты торопишься ко мне из Парижа.
Ее голос вновь стал отстраненным и вялым, словно она говорила сама с собой.
- Так или иначе, - отозвался он, - но ты победила.
У нее вырвался безрадостный, презрительный смешок.
- Ха! Тоже мне победа, дурачок! Забирай ее себе. Вот уж была бы радость, если бы я могла отдать ее тебе.
- А я - взять.
- Так бери, - с ненавистью воскликнула она. - Сколько раз я предлагала ее тебе!
- Но не хотела с ней расстаться.
- Врешь. Это ты слишком жалок, чтобы удержать женщину. Разве я не льнула к тебе?..
- Ну, не льни - не надо.
- Ха! Если я не буду - то ничего не получу от тебя. Ты! Ты! Тебя только ты сам и интересуешь.