Его лицо оставалось окаменевшим, и на нем ничего нельзя было прочитать. Она поглядела на него. И, неожиданно притянув мужа к себе, прижалась лицом к его груди.
- Не отталкивай меня, Пьетро, когда я прихожу к тебе, - попросила она.
- Ты не приходишь ко мне, - упрямо возразил он.
Она отодвинулась от него на несколько дюймов, то ли прислушиваясь к чему-то, то ли размышляя.
- Что же я тогда делаю? - в первый раз спокойно спросила она.
- Ты ведешь себя со мной так, словно я пирог, который ты можешь съесть, когда тебе захочется.
Она поднялась с насмешливо-презрительным возгласом. Однако было в нем что-то неискреннее.
- Значит, веду себя, словно ты пирог, так? - крикнула она. - И это я, которая все для тебя делает!
В дверь постучали, и в комнату вошла служанка с телеграммой. Он тотчас вскрыл ее.
- Ответа не будет, - проговорил он, и служанка ушла, тихо притворив за собой дверь.
- Полагаю, это тебе, - сказал он с издевкой.
После чего встал и подал телеграмму жене.
Прочитав телеграмму, она засмеялась, потом прочитала ее еще раз, на сей раз вслух:
- "Встречаемся в половине восьмого около Мраморной арки - идем в театр - Ричард". Кто такой Ричард? - спросила она, с интересом глядя на мужа. Он покачал головой.
- Среди моих знакомых такого нет. А ты не знаешь, кто это?
- Не имею ни малейшего представления, - беззаботно проговорила она.
- Но ты должна знать.
И он угрожающе посмотрел на нее.
Неожиданно она успокоилась и с насмешкой приняла вызов.
- Почему же это я должна знать?
- Потому что телеграмма не мне, значит, она - тебе.
- А, может быть, еще кому-нибудь? - ехидно переспросила она.
- Меррилиз-стрит, Мойст, - прочитал он, словно предъявляя доказательство.
На секунду она как будто поддалась искреннему удивлению.
- Ну, ты дурак, - сказала она и отвернулась. - Поищи среди своих приятелей.
И швырнула телеграмму.
- Ее прислали не мне, - твердо произнес он, как будто ставя точку.
- Тогда какому-нибудь парню на луне, у которого фамилия - Мойст, - враждебно хохотнула она.
- Хочешь сказать, что ничего не знаешь об этом?
- Хочешь сказать, - передразнила она его, гримасничая и издеваясь. - Да, хочу сказать, мой бедняжка.
Ему вдруг показалось, что от отвращения он каменеет.
- Я не верю тебе, - холодно сказал он.
- Ах - ты мне не веришь! - откровенно глумясь над его нравоучительным тоном, проговорила она. - Какое горе! Бедняжка мне не верит!
- У меня нет знакомых с таким именем, - медленно отчеканил он.
- Заткнись! - забыв о вежливости, крикнула она. - С меня хватит!
Он промолчал, и вскоре она вышла из комнаты. Через пару минут стало слышно, как она бешено импровизирует на рояле в гостиной. Такая игра приводила его в ярость: в ней была острая тоска, стремление к чему-то, безудержное стремление, и что-то еще, противящееся тоске. Жена всегда вела мелодию к кульминации, но никогда не достигала ее, обрывая себя неприятными резкими аккордами. До чего же ему было это ненавистно. Он закурил сигарету и направился к буфету, чтобы налить себе виски с содовой. А она запела. Голос у нее был хороший, а вот ритма она не чувствовала. Как правило, его умиляло, как она на свой лад переиначивает песни, заставляя Брамса из-за измененного темпа звучать несвойственным ему образом. Но сегодня ее пение лишь усиливало его ненависть. Какого черта она не подчиняется предписанному темпу?
Минут через пятнадцать она вернулась, смеясь. Со смехом закрыла дверь и подошла к нему.
- Ах ты, глупышка, глупышка! Ну, разве ты не глупый клоун?
Она присела на корточки между его колен и обхватила его руками. Она улыбалась ему, и ее зеленые глаза, ловившие его взгляд, были широко открыты и сверкали. Однако в самой их глубине, как он вспоминал потом, оставалось что-то недоступное ему, особенное выражение, как будто отвращение или ненависть. Горячая волна заливала его тело, и сердце таяло от ее ласк. Однако за много месяцев он отлично изучил ее. Он узнал это странное упрямство, словно требовавшее от него полного подчинения, чтобы потом можно было оттолкнуть его. И если он замечал это выражение, то сопротивлялся, как мог.
- Почему ты не разрешаешь себе любить меня? - спрашивала она с мольбой, в которой он услышал издевку. И крепко стиснул зубы.
- Ты боишься?
От него не укрылась насмешка в ее голосе.
- Чего?
- Боишься довериться самому себе?
Опять воцарилось молчание. Его бесило то, что она, лаская его, смеялась над ним.
- Что такого я с собой сделал?
- Постарался не отдать мне себя, как будто боялся что-то потерять…
- Почему я должен что-то потерять?
Вновь они замолчали. Она поднялась и пошла за сигаретой. Серебряная шкатулка сверкнула красным отражением огня в камине. Чиркая спичкой, она сломала ее, бросила в камин и зажгла другую.
- С чего ты так торопился обратно? - спросила она, не вынимая изо рта сигарету. - Я же сказала, что хочу покоя. У меня его целый год не было. А последние три месяца ты занимался лишь тем, что сводил меня в могилу.
- Однако ты даже не побледнела, - поддел он жену.
- Тем не менее, я больна. Я устала - устала от тебя. Ты требуешь всего и ничего не даешь взамен. Я пустая внутри. - Она пыхнула сигаретой на дамский манер, потом вдруг с силой ударила себя по лбу. - У меня в голове отвратительная пустота. Я знаю, что должна отдохнуть - должна.
У него словно огонь пробежал по жилам от ярости.
- От трудов? - насмешливо переспросил он, все еще стараясь сдерживать себя.
- От тебя - от тебя! - крикнула она, подаваясь к нему. - Ты калечишь мне душу своими проклятыми причудами. Думаю, все дело в твоем здоровье, и ты ничего не можешь изменить, - добавила она уже спокойнее. - Но я-то больше не могу терпеть, никак не могу, вот так.
Не глядя, она стряхнула в камин пепел с сигареты, но промахнулась, и он упал на красивый азиатский ковер. Посмотрев, что наделала, она не проявила никаких чувств. А он сидел, окаменев от бешенства.
- Можно спросить, как это я тебя калечу?
Она помолчала, пытаясь подыскать верные слова. Потом в отчаянии махнула рукой и вынула изо рта сигарету.
- Ты - ты всюду преследуешь меня - не оставляешь одну. Не даешь мне покоя - не знаю, что ты делаешь, но это ужасно.
И вновь он ощутил прилив бешенства.
- Непонятно.
- Знаю. Я не могу выразить это словами - но что есть, то есть. Ты - ты не любишь меня. Я вся отдаюсь тебе, а потом - ничего - тебя попросту нет.
От злости и ненависти он крепко сжимал губы.
- Нам не понять друг друга, - проговорил он. - Может быть, расскажешь, кто этот Ричард?
В комнате было почти темно. Пару минут она просидела молча. Потом опять вынула сигарету изо рта и посмотрела на нее.
- Я собираюсь встретиться с ним, - услышал он в сумерках ее насмешливый голос.
У него голова пошла кругом, перехватило дыхание.
- Кто он? - спросил муж, не веря в реальность каких бы то ни было отношений своей жены с Ричардом, даже если этот Ричард и существовал на самом деле.
- Я познакомлю тебя с ним, когда узнаю его получше.
Он ждал.
- Кто он?
- Я скажу тебе потом и представлю его.
Пауза.
- Можно мне пойти с тобой?
- С тебя станется, - с иронией отозвалась она.
Тихо вошла служанка, так как наступило время опустить шторы и зажечь свет. Пока она находилась в комнате, муж и жена молчали.
- Полагаю, - сказал муж, когда дверь за служанкой закрылась, - тебе для отдыха нужен Ричард?
Она восприняла его сарказм как обычную констатацию факта.
- Да. Мне нужен нормальный открытый человек, который будет любить меня просто, без твоих сомнений и недоговоренностей. Именно этого я хочу.
- Отлично. Ты у нас человек независимый.
- Ха-ха, - засмеялась она. - Мог бы этого и не говорить. Кому-кому, но только не тебе отнять у меня мою независимость.
- Я имел в виду твое состояние, - спокойно проговорил он, хотя его сердце переполнялось горечью и яростью.
- Ладно, - сказала она. - Пойду одеваться.
Он остался неподвижно сидеть в кресле. Боль стала почти нестерпимой. Несколько мгновений все его тело сотрясала чудовищная огненная пульсация. Постепенно она сошла на нет, однако навалилась слабость. Ему ни в коем случае не хотелось расставаться с женой, хотя всё как будто к этому шло - стоит им разлучиться в такой решительный момент, и они больше никогда не будут вместе. Однако если она проявит решительность, то так тому и быть. Он уедет на месяц в Италию. Там тоже можно вести дела. А когда вернется, они вполне смогут заключить между собой соглашение, так многие делают.
Мешала отвратительная тяжесть в груди, не хотелось двигаться. Одна мысль, что надо собирать вещи и ехать в Милан, приводила его в ужас, так как подразумевала некое усилие воли. Однако это нужно сделать, и он сделает. Нет смысла дожидаться ее дома. Переночевать можно у шурина, а завтра в поезд. Надо дать ей немного времени - пусть придет в себя. Она и вправду очень импульсивна. Тем не менее, ему совсем не хотелось расставаться с ней.
Он так и сидел, погруженный в свои мысли, когда она спустилась, уже в шубке и токе. У нее был сияющий вид, и мечтательный, и своенравный одновременно. И до чего же она была хороша - черный мех подчеркивал природную прелесть ее лица.
- Не дашь мне немного денег? У меня совсем нет.
Он дал ей два соверена, она положила их в черную сумочку. Неужели она так и уйдет, не сказав больше ни слова? У него опять от муки окаменело сердце.
- Хочешь, я уеду на месяц? - с нарочитым спокойствием спросил он.
- Да, - с прежним упрямством ответила она.
- Что ж, отлично, так и сделаем. Мне еще придется задержаться на денек в городе, но я переночую у Эдмунда.
- Пожалуйста, если хочешь, - с сомнением произнесла жена.
- Если ты хочешь.
- До чего же я устала! - жалобно воскликнула она.
Однако в этом "устала" звучало раздражение.
- Отлично.
Она застегнула перчатки.
- Значит, ты уезжаешь? - вдруг оживилась она и повернулась к двери. - До свидания.
Он ненавидел ее за этот легкомысленный тон.
- Завтра я буду у Эдмунда.
- Ты ведь напишешь мне из Италии, правда?
Он не ответил на бессмысленный вопрос.
- Ты вынула из волос увядшую примулу? - спросил он.
- Нет.
Она отколола шляпную булавку.
- Ричард решил бы, что я ненормальная, - сказала она, вынимая из прически розовые помятые цветы, и, бросив их на стол, вновь надела шляпку.
- Хочешь, чтобы я уехал? - нетерпеливо повторил он свой вопрос.
Она нахмурилась. Ей надоело противиться ему. Но и избавиться от стойкой неприязни к мужу у нее не получалось. Тем не менее, она любила его. Любила крепко. А он - он как будто не понимал этого. Не понимал, что ей в самом деле хотелось побыть без него. Однако любовь не отпускала ее, страстное чувство, которое она питала к нему. Тем не менее, больше всего на свете ей хотелось опять остаться одной.
- Да, - ответила она - почти умоляюще.
- Отлично.
Она подошла и обвила руками его шею. Шляпная булавка чуть было не поцарапала его. Он отпрянул, но она вроде бы и не заметила этого.
- Ты не против, правда, любимый? - ласково спросила она.
- Против - против всего мира и самого себя.
Она отошла от него, расстроенная, несчастная, но все же полная решимости стоять на своем.
- Мне надо отдохнуть.
Он уже слышал эти слова. Два месяца, как она снова и снова повторяла их. Он ссорился с ней, отказывался уезжать и ее отпускать тоже не хотел. Теперь ему стало ясно, что все без толку.
- Отлично. Иди, и пусть Ричард даст тебе то, чего тебе не хватает.
- Да. - Она помедлила. - До свидания, - в конце концов проговорила она и ушла.
Он слышал шум увозившего ее такси. У него не было ни малейшего представления о том, куда она отправилась - наверное, к своей подруге Мэдж.
Пора было идти наверх и собирать вещи. В спальне ему стало еще хуже. Прежде она говорила, что всем может пожертвовать, но только не возможностью спать с ним рядом. И вот, они пока еще вместе. Отчаянная безнадежность притягивала их друг к другу, однако после близости они ощущали еще большую отчужденность. Ей казалось, что он ласкает ее механически, а на самом деле равнодушен к ней. В душе у нее поселилось неистребимое отвращение к нему, хотя физически она все еще его желала. Ее волновало его тело. А ее тело волновало его? Пожалуй, да, и довольно часто, но он либо хотел подчинить ее себе, либо сам подчинялся некоему инстинкту, отчего она стала единственным объектом его страсти. Тогда она восстала против него, отвергла его. Он же принялся преследовать ее, стараясь переиначить ее жизнь на свой лад. Из-за этого ей стало казаться, что она сходит с ума. Но его ничего не останавливало, словно она сама была ни при чем. У нее же появилось ощущение, будто какая-то нечеловеческая сила высасывает из нее жизненные силы. Что до него, то ей он казался неким орудием труда в своем бизнесе, а вовсе не живым существом. Иногда он представлялся ей большой авторучкой, которая постоянно сосет из нее кровь, заменяя ею чернила.
Ни о чем таком он даже не догадывался. Он любил ее - ему была невыносима мысль о разлуке. Но он пытался понять ее и дать ей то, чего она хотела. И не мог понять. Не мог понять, в чем его вина. Зато он знал, что ее тянет к нему, или тянуло, и он удовлетворял ее физически. И еще он знал, что не за горами то время, когда она полюбит другого мужчину. В общем, он был таким, каким был. И не понимал, что она имела в виду, когда говорила, будто он использует ее и ничего не дает взамен. Наверное, он недостаточно думал о ней как об отдельной от него личности. Но он старался, и у него не получалось, потому что у нее не было отдельной от него жизни. Он старался думать о ней и так, и этак и выполнять все ее желания. Из этого ничего хорошего не получилось, она не успокаивалась. А потом трещина в их отношениях стала больше. Всякий раз, когда они были вместе, он чувствовал это. И вот пришла пора покориться и уехать.
Ее стеганый халат, немного порванный - у нее все вещи такие, немного неряшливые - и зеркало в жемчужной рамке без одной жемчужины… все эти брошенные второпях, непрочные, милые вещи причиняли ему боль, пока он ходил по спальне, заставляя себя, несмотря на любовь, ожесточиться и возненавидеть.
II
Ночевать он отправился не к шурину, а в отель. Лишь в лифте, когда он стоял рядом с посыльным, ему пришло на ум, что он находится всего в миле от собственного дома, и все же как будто за сотни миль. Было около девяти часов. Спальня ему не понравилась. Она была удобной и без показной роскоши, но не обжитой, впрочем, этот недостаток свойственен всем гостиничным номерам. Мойст огляделся. Над кроватью висела единственная, с намеком на эротику флорентийская картина, изображавшая даму с кошачьими глазами. Неплохая картина. Кроме нее, стену "украшало" лишь объявление администрации о часе заселения, о ценах на номера и подаваемые блюда. Кушетка располагалась строго перед строгого вида столиком, на котором лежал мешочек с письменными принадлежностями и стояла привинченная чернильница. Темная улица была плохо освещена, и люди, изредка по ней проходившие, напоминали приземистые тени. Вечер тянулся медленно, часы показывали всего четверть десятого. Почему бы не лечь спать? Он посмотрел на белую с золотом дверь, отделявшую его от ванной комнаты. Пожалуй, можно было принять ванну, чтобы потянуть время. В теплой - слишком теплой - ванной комнате, продуманной до мелочей, все было белым. В отеле везде одинаковая температура, одинаковая чудовищная жара, от которой никуда не деться, ведь центральное отопление объединяет всё огромное здание, из-за него еще больше похожее на невероятно огромный инкубатор со множеством ячеек. Мойсту это не нравилось. Что ж, по крайней мере, ванная комната имела вид человеческого обиталища - белая, без излишеств и одновременно роскошная.
Наслаждаясь горячей ванной и возбуждающим душем, он старался вернуть жизнь в окоченевшие мышцы. После того как жена возненавидела его, он перестал чувствовать горделивую радость от собственного тела, которой семейная жизнь одаривала его в первые месяцы. Ему вновь сделалось безразличным его тело, как если бы его не было вовсе. А тогда оно ожило, согрелось от физического удовольствия и удовлетворения, как это бывает со счастливым человеком - как это бывает с мужчиной, который любит сам и которого страстно любят. И вот опять. Жизнь аккумулировалась в сознании, а тело сделалось ненужным. Он не думал о нем. Инстинкт привел его в ванную комнату. Но и тут он потерпел фиаско. Он встал под душ, когда его мысли были заняты работой, когда он был озабочен делами, и постоял под пощипывающими струями, почти не замечая их, а потом, не задумываясь, вышел из-под душа, как человек, погруженный в скучные рутинные мысли. Он вытерся и выглянул в окно, уже целый час не испытывая никаких чувств.
Потом, вспомнив, что она не знает, где он, Мойст написал адрес на листке бумаге и, позвонив, попросил отправить его почтой.
Как только он выключил свет, и абстрактные размышления должны были расцвести пышным цветом, они отступили, и внутри у него стало пусто, словно никаких размышлений и в помине не было. Власть взяла кровь, мужские элементы в крови, неосознанные инстинкты душили его, и было невыносимо лежать запертым в большом жарком здании. Мойсту хотелось выйти на улицу, ему не хватало воздуха. И тут опять включился разум, подсказавший, что так негоже себя вести, поэтому он остался лежать, глядя в темноту и испытывая ужас из-за нависавшего над ним потолка, тогда как в подсознании и в вечно кипящей тайными страстями крови стонало и яростно билось неведомое существо.
Главным теперь были не мысли, которые кружились, как соломинки или блестящие пятна бензина на темной воде эмоций. Он то забывал, то вспоминал о жене, развлекающейся с мифическим Ричардом, но это не имело для него особого значения. О Ричарде он вовсе не думал. Им владело темное всепоглощающее воспоминание о том, как она хотела уйти и от него и от той глубинной близости, которая понемногу окрепла между ними, обратно в легкую обыденную жизнь, где никому нет дела до подсознания и есть только сознание. У нее не было желания позволять своему подсознанию входить в прямое общение с другим подсознанием или быть под его влиянием. В глубине души она жаждала освободиться. Она даже слушать не хотела о всевластной близости, в которую ее втянули, мечтая вернуть свою прежнюю жизнь. Так же пылко, как прежде она жаждала познать настоящую, до самой глубины души, близость. Ну а теперь ей мешала эта близость. Ей было необходимо вырвать его корни, прижившиеся в ней. Было необходимо дышать полной грудью. Ей требовалась свобода, она по сути своей не могла быть ни с кем связана. Для этого и понадобился мифический Ричард - как лопата, которой предстояло выкопать корни, пущенные любовью мужа. А он чувствовал себя растением, у которого режут корни, отнимают потаенную глубинную жизнь, исток его существа, беспорядочно раскачивают взад-вперед в темноте, угрожая вырвать из горшка.