Они положили на стол несколько серебряных монет, забрали свои шапки, висевшие на гвоздях, вколоченных в стену, и вышли.
Старуха их не удерживала.
III
С тех пор, как она узнала от вошедшего сержанта, что ее сын Феликс здоров и невредим, она совершенно преобразилась.
- У меня было здесь сегодня вечером много солдат, - сказала она, обращаясь к своим новым посетителям, - но не полка моего Феликса; поэтому я не могла спросить их о его здоровье, они мне ничего не могли бы сказать… А уж как терзалось мое бедное материнское старое сердце! Полк‑то вот был в другой стороне, далеко от нашей таверны… Ну, что, дети мои? Устоит ли город?
- Нет, тетушка, - ответил сержант, утоляя свой голод и наливая товарищу пива. - Нам не устоять… Город обложен, как железным кольцом. Наш гарнизон малочислен и утомлен. К царским войскам прибывают новые силы.
- Так, так, - качая головой, машинально говорила старуха, беспокойно ходя от стойки к столу и от стола к окну, тревожно стараясь проникнуть острым старческим взором в тьму ночи. - Но что же не идет Феликс? Уж не случилось ли с ним чего?
- Не беспокойтесь, тетушка! Мы его оставили у ворот. Он послал нас сюда, чтобы предупредить вас и фрейлейн Марту. Он сейчас будет здесь… ему разрешили переночевать у вас.
- Ах, Боже великий! - вскрикнула старуха. - Я и забыла о Марте. Одной мне не справиться, надо позвать ее, чтобы она помогла мне приготовить ему ужин. Марта, Марта! Иди же сюда, дитя мое! - кричала тетушка Гильдебрандт, подходя к деревянной лестнице, ведшей в верхний этаж.
- Сейчас, тетя, иду!.. - послышался звонкий голос девушки.
Легкими шагами спустилась она по ступеням лестницы и появилась в зале таверны.
- Марта, сейчас будет здесь Феликс, - торопливо сказала ей старуха.
Девушка схватилась за сердце.
- Ах! - радостно вскрикнула она, не будучи в состоянии удержать это восклицание, вырвавшееся из ее груди.
Старушка сочувственно закивала головой и, хитро улыбнувшись, подмигнула ей, как бы желая сказать: "Знаю я, знаю про ваши секреты".
- Подбрось‑ка дров в огонь да зажарь что‑нибудь нашему Феликсу. Он, конечно, и озяб, и проголодался. Ночь‑то осенняя, холодная, дождь вон как забарабанил в окна.
- Сейчас, тетушка, не беспокойтесь, все будет сделано.
И девушка, деловито достав передник, надела его на себя, засучила рукава своего темного простенького платья из дешевой шерстяной материи, заправила под кисейный платок выбившуюся прядку волос, упрямо спускавшуюся на ее лоб, и хлопотливо принялась за дело.
Она принесла дров, наложила их в очаг, раздула мехами огонь, сходила в погреб, принесла новую баклагу темного пива, достала с полки длинный белый хлеб, накрыла на стол и поставила на него прибор.
Работа спорилась в ее быстрых руках, и, видимо, она делала свое дело с радостным волнением. Ее брови хмурились, когда ей приходилось уступать часть своей работы старухе, принявшейся помогать ей и, по‑видимому, совершенно забывшей о своих гостях.
- Вы, матушка, не беспокойтесь, - говорила девушка, - я и одна справлюсь… Да и справляться‑то нечего, уже все готово. А Феликс не идет… Уж не случилось ли с ним чего?
Но солдаты ее утешали.
- Нет, фрейлейн Марта. Лейтенант цел и невредим, и, вот увидите, не успеем мы допить пива, как он будет уже здесь.
И, действительно, в сенях таверны послышались чьи‑то шаги.
Тетушка Гильдебрандт и Марта вздрогнули, подбежали к двери, которая тотчас открылась, и в ее отверстии показался молодой, красивый и статный офицер в форме драгунского полка.
Он был в одном мундире, забрызганном грязью, и дождь, все больше и больше усиливавшийся, порядком вымочил бедного юношу, дрожавшего от усталости и холода.
- Феликс, Феликс… мой милый, дорогой Феликс! - вскрикнула старуха и бросилась его обнимать.
Офицер горячо ответил на этот привет и поцеловал старушку. Но в его движениях чувствовалась торопливость, нетерпение поздороваться с молодой девушкой, которая вся зарделась при его появлении.
- Матушка, я тебя испачкаю, - проговорил он, нежно и осторожно высвобождаясь из ее объятий, - я весь вымок. Здравствуйте, фрейлейн Марта! - обратился он к девушке, взяв ее за руку.
Она покраснела еще больше и опустила взоры.
- Здравствуйте, господин лейтенант, - тихо ответила она.
- О… лейтенант! - протестовал офицер. - Разве фрейлейн Марта забыла мое имя?
- Феликс! - восторженно прошептала девушка.
Сержант и солдат встали при появлении лейтенанта и улыбались, глядя на эту сцену.
Офицер подошел к ним, отдал им распоряжение, и оба его подчиненные, поблагодарив хозяйку и Марту за угощение, тотчас же удалились.
Тетка Гильдебрандт уже хлопотала за стойкой, торопливо доставая из‑под нее и с полки разные припасы, которые и переносила на приготовленный для сына стол.
- Вам необходимо обсушиться, Феликс, - говорила офицеру девушка. - Смотрите, как вы промокли… Сядьте сюда, поближе к огню, здесь вам будет теплее. Можно схватить простуду, вечер такой холодный…
- Зато день был горячий, - засмеялся Феликс, усаживаясь в любимое Мартой кресло, которое она поспешила придвинуть к огню. - Да, день был жаркий, - продолжал он, следя любовным взглядом за легкой поступью девушки, принявшейся помогать старухе.
- Пока мы тебе все приготовим, расскажи нам о войне, мы так долго тебя не видали и не знаем никаких подробностей… Устоит ли наш город против русских войск?
Офицер покачал головой.
- Где же, матушка! - проговорил он. - Царь Петр еще в июне писал своему Шереметеву и торопил его к выступлению из Пскова в Лифлянты, осведомившись, что мы готовим в Померании транспорты в десять тысяч человек… У Шереметева против Шлиппенбаха тридцать тысяч человек. При Гуммельсгофе шведы потерпели страшное поражение: у них было убитыми пять тысяч пятьдесят человек, да они еще потеряли всю артиллерию и триста пленными.
- А русские? - спросила старуха, с интересом вслушиваясь в рассказ сына.
- У русских было четыреста раненых и столько же убитых, матушка. Это не много в сравнении с потерями их противников. Я знаю, что царь, осведомившись об этой победе, писал своему Шереметеву, чтобы он разорил Ливонию, "чтобы неприятелю пристанища и сикурсу своим городам подать было невозможно". Нам говорил об этом приказе один пленный. И вот русские войска осаждают Вольмар и наш Мариенбург. Нам не устоять. Шереметев бьется без отдыха и сегодня не хочет прекратить огня даже ночью. Хорошо, что мой полк сменили. Наши спешенные драгуны падали от усталости. Да и я еле держался на ногах.
- Иди сюда, Феликс, все готово. Подкрепи свои силы!
Молодой человек не заставил себя долго просить и с юношеским аппетитом уставшего и проголодавшегося человека принялся за ужин.
Обе женщины, старая и молодая, услуживали ему и с восторгом глядели на его красивое, бледное лицо, которое, под влиянием тепла комнаты и выпитого пива, начало теперь понемногу розоветь.
Однако тетка Гильдебрандт чувствовала сильнейшую усталость и, делая вид, что внимательно слушает сына, была не в силах устоять против одолевавшей ее дремоты.
Молодые люди подмигнули друг другу и стали уговаривать старуху пойти к себе и лечь спать. Но она ни за что не хотела согласиться на это.
- Я пойду спать, - запротестовала она, - когда мой Феликс здесь? Да ни за что на свете!
- Ну, так, матушка, вот что сделаем. Берите мое кресло, мы придвинем его к очагу… вам удобнее в нем слушать мои рассказы, а кой‑когда подремать…
И они исполнили то, что говорили, несмотря на все возражения старухи.
Она уселась наконец в кресло против очага, в котором все еще ярким пламенем горели дрова, и скоро задремала.
Гром пушек давно уже умолк, и в городе стояла мертвая тишина ненастной осенней ночи, как будто за городскими воротами на топких и намокших полях не решалась участь этой древней твердыни, осажденной войсками царя.
IV
Как только молодые люди убедились, что старуха мирно уснула, они быстро встали из‑за стола, подошли друг к другу и взялись за руки.
- Марта, - тихо, но страстным, еле сдерживаемым шепотом проговорил офицер, - Марта, любите ли вы меня еще?
- Как всегда, - ответила девушка, - на жизнь и на смерть. Ах, Феликс, если бы вы знали, как люблю я вас. Как я страдала во время вашего отсутствия! Как я ждала вас, как боялась за вас!
- Милая! - прошептал офицер и, быстро отняв свои руки, обнял ее. - Дорогая! Ты, наверно, не больше страдала, чем я. Там, на поле сражения, защищая родину и свою жизнь, я думал только о тебе. Ты одна грезилась мне во сне, когда после трудного дня ложился я отдыхать в своей палатке, и тогда, когда мне приходилось верхом на лошади пробираться по лесам и оврагам, и в бою, когда гром пушек оглушал поле сражения, когда в каждую минуту я мог ожидать смерти, я думал не о себе, а только о тебе, моя дорогая, моя жизнь, только о тебе одной!
- Ах, Феликс! - вся зардевшись, проговорила девушка, радостно смущенная его страстной речью.
- Ты знаешь, - продолжал он, одушевляясь все больше и больше, - я давно люблю тебя, давно. С самого первого дня твоего появления в нашем доме я уже полюбил тебя.
- Да, Феликс, я этого никогда не забуду, слышишь ли, никогда! Бедную сиротку, никому неведомую Марту Скавронскую твоя мать приютила здесь, и твой дядя принял меня, как дочь. И я тебя полюбила сразу, но я не могла сказать этого, потому что я была чужой в вашей семье, потому что я была бедной пришелицей… Я любила и страдала от этой любви молча…
- Но теперь, Марта, зачем же скрывать это?
Марта тихо засмеялась.
- Скрывать больше нечего, - сказала она. - Об этом все знают, несмотря на то, что мы сделали все, чтобы скрыть это. Твоя мать знает это, и Кристьерн, и пастор Глюк, и даже твой сержант, который только что приходил сюда.
- О, сержант, - засмеялся Феликс, - он всегда все знает. Но… что это? Да, да, это опять канонада.
Он провел рукой по лбу, как бы стараясь отогнать от себя дурной сон, и продолжал:
- Ну, значит, русские не хотят подарить нам ни одной ночи. Они очень уж торопятся взять Мариенбург.
- Боже мой, что же будет с нами тогда? - почувствовав невольный страх, спросила девушка.
- Не бойся, малютка! - энергично ответил офицер, страстно обняв девушку. - Что бы ни случилось, я никогда не покину тебя, и, если бы даже убили меня, моя душа будет жить рядом с тобою. О, не бойся, Марта, не бойся… Это я так говорю! Я вовсе не желаю быть убитым и, право, менее всего рассчитываю на это.
Канонада усиливалась, но молодые люди, увлеченные своей любовью, не обращали теперь на нее никакого внимания.
- И вот я думаю, - продолжал Феликс, - что, так как мы давно и свято любим друг друга, то пора нам перестать скрывать это чувство от людей и от наших близких и объявить об этом во всеуслышание. Марта, моя дорогая девочка, хочешь ты быть моей женой?
Марта покраснела, закрыла лицо руками и вдруг расплакалась.
- О, Марта, что с тобою - горестно воскликнул Феликс. - Зачем, зачем эти слезы? Они так не идут к твоему веселому личику, к твоему радостному личику. Разве ты не хочешь быть моей дорогой, моей нежно любимой женой?
- Ах, Феликс, - отирая слезы, ответила девушка, - ты знаешь, что это не правда! Ты знаешь, как я люблю тебя, и ты знаешь, что стать твоей женой - это сладкая мечта моя! Но теперь… Ты слышишь гром пушек? Слышишь эту ужасную пальбу?
- Да, как и ты, так что же?
- Теперь говорить о нашем браке было бы несвоевременно… Что бы сказала твоя мать, если бы мы теперь заговорили об этом?
- Теперь это своевременнее, чем когда‑нибудь, - решительно и твердо ответил Феликс.
- Почему?
- Потому что это последняя ночь Мариенбурга, - торжественно ответил он, - потому что скоро настанет час, когда стены города падут, как библейские стены Иерихона, и ворота его раскроются, чтобы пропустить неприятеля… потому что меня могут убить…
- Ах, Феликс, ты опять говоришь о смерти! Вот уже второй раз в этот вечер…
- Ну, меня могут взять в плен, если тебе это больше нравится, моя дорогая, - усмехнулся он. - Словом, нас могут надолго разлучить обстоятельства. Но я не хочу ни одной минуты жить с сознанием, что мы друг другу чужие, да не хотел бы лечь и в могилу с этим сознанием.
- Я всегда это говорила! - вдруг услышали они голос старухи.
Оба вздрогнули и быстро подошли к креслу.
Голова тетушки Гильдебрандт качалась. Крепкий сон владел утомившейся женщиной. Она сказала эти слова во сне, вероятно, в ответ на какое‑нибудь пригрезившееся ей видение.
- Ты видишь, - прошептал Феликс, - я прав. Ты согласна?
- Согласна ли я! - чуть не вскрикнула Марта и, порывисто обняв его шею руками, страстно прижалась к нему всем телом.
Дверь внезапно скрипнула, и молодые люди отскочили друг от друга в разные углы комнаты.
V
В дверях показался пастор Глюк.
Он был бледен и имел усталый, почти измученный вид. В его крупных темных глазах отражалось горе, и печальная складка вокруг губ придавала почти трагическое выражение его лицу.
- Здравствуйте, дети мои! - сказал он молодым людям.
- Это вы, пастор? - спросила старуха, внезапно проснувшись от присутствия третьего лица в комнате.
- Я, моя добрая Гедвига.
- Откуда вы пришли? - продолжала она, окончательно приходя в себя и встав с кресла. - Мы вас ждали к ужину.
- Я читал молитвы над убитыми и должен был присутствовать при погребении нескольких наших павших воинов. Ах, дети мои! Как тяжелы обязанности пастора во время войны, в то время, когда люди нарушают великий завет христианства, убивая друг друга и орошая поля кровью своих ближних, те поля, которые назначены для применения их мирного труда и для питания их. Но… что делать! Война есть война, и люди всегда останутся людьми и всегда будут ненавидеть друг друга и стремиться к преобладанию друг над другом…
- Аминь, - сказала старуха.
- Я не ожидал встретить тебя здесь, - проговорил пастор, глядя на офицера, - ты сильно похудел и лицо твое возмужало.
- Садитесь, господин пастор, - придвигая ему кресло, сказала Марта, - вы очень устали и, должно быть, проголодались.
- О, нет, дитя мое, благодарю! - садясь, сказал пастор. - Я устал, это правда, но есть я не хочу. Мне это не идет на ум. Я сейчас видел достаточное количество печальных картин, чтобы самая мысль о материальной пище была мне противна. Когда дух возмущен, желудок безмолвствует. Я успел похоронить с десяток солдат. Остальных прибрали до утра. У одного проломлен был череп ударом острого, как бритва, клинка… до кости, до самого мозга. Ядром оторвало другому обе ноги. Он умер на моих глазах…
И пастор, точно видя еще перед собою эту картину, закрыл глаза рукою и поник головой.
- Да, дети мои! Смерть от руки человека - ужасное дело и куда страшнее смерти, являющейся, как естественный результат жизни. И коршуны, и вороны уже собрались над трупами и зловеще кружили над ними, пока мы не погребли их. Мир праху их и да отлетят души их в горные выси!
- Аминь! - прибавила тетка Гильдебрандт.
Молодые люди переглянулись, как бы спрашивая друг друга, ловко ли им после таких торжественных и печальных слов начать говорить о том, что они задумали.
Но мало‑помалу настроение, в котором пастор пришел сюда, стало у него проходить и глаза его теряли постепенно свое печальное выражение.
- Ну, что скажешь, Феликс? - обратился он к офицеру. - Надолго ли к нам?
- Не знаю, отец мой. День‑два, вероятно, пробуду, если до тех пор не возьмут города.
Он замолчал как бы в нерешимости, колеблясь тотчас же сказать о том, что наполняло его сердце. Но потом, после минутного колебания, он решился.
- Матушка, - обращаясь к старухе, сказал он дрогнувшим голосом, - вам известно, что Марта и я любим друг друга, любим горячо и давно, давно уже… Матушка, вы приняли ее в свой дом и с первого дня пребывания ее вы стали относиться к ней, как к дочери. Вы знаете, так же, как знают это и пастор Глюк, и все наши домашние, что и она относится к вам, как к матери, и ко всем нам, как к родным…
- Конечно, мы знаем это и все очень любим ее, - сказала старуха.
- И, как только окончится война, вам следует повенчаться, - вставил пастор, приветливо кивнув головой. - Я и повенчаю вас, дети мои.
- Я согласна, Феликс, - проговорила старуха. - Марта, приди обними меня, дочь моя!
Марта кинулась к ней на шею.
- Но зачем же нам ждать окончания войны? - окончательно набравшись храбрости, проговорил офицер.
- Но не хочешь же ты сказать, - удивленно возразил пастор, - что это следует сделать немедленно!
- Отчего же нет, отец мой?
- И даже, может быть, сейчас же? - засмеялся пастор.
- Отчего и не сейчас?
- Под этот грохот пушек?
- Ну да!
Пастор встал, подошел к офицеру и, понизив голос и отведя его в сторону, сказал ему:
- Ты говоришь это серьезно, Феликс?
- О да, батюшка, совершенно серьезно.
Пастор зорко посмотрел ему в глаза.
- Признаюсь, друг мой, эта поспешность в такую необычную минуту меня несколько смущает. Я не хочу допустить мысли…
Пастор не договорил, но недоговоренную им мысль офицер прочел в его глазах.
- О, господин пастор! - почти с негодованием воскликнул он. - Как могли вы это подумать! Марта - чистая девушка, и я слишком горячо люблю ее…
- Прости меня, дитя мое. Прости старику его дурную мысль. Я очень устал, и мой ум плохо соображает. Но почему ты так торопишься с этой свадьбой?
- Потому, отец мой, что я могу быть убит или взят в плен. Я не хочу уйти отсюда, не будучи обрученным с Мартой. Мне было бы тяжело умирать в сознании, что она чужая.
- Так, друг мой. Ты прав.
- Матушка, господин пастор согласен! - радостно вскрикнул Феликс. - Благословите же нас и обручите сейчас же.
- Ну вот, наконец дожила я до такой радости! - сказала старушка. - Мой первый муж, а твой покойный отец, царство ему небесное! - мой дорогой Рабе, радуется теперь, глядя с горных высот на радость своего единственного сына. Марта, пойди, принеси Библию господину пастору!
Марта поспешила исполнить требуемое.
Молодые люди стали перед пастором, читавшим положенные молитвы и места из священного писания. Голос его был тверд, и какое‑то торжество звучало в нем. На лице Феликса светилась радость, глаза Марты сияли любовью. Старуха тихо плакала и изредка утирала глаза изнанкой ладони.
Пастор совершил обряд обручения и тотчас же обряд венчания. За поздним часом и ввиду военного времени, он решил возможным не идти в церковь, которая теперь была, конечно, заперта, и простой, но трогательный в своей простоте обряд венчания был совершен осенней ночью, под грохот неприятельских выстрелов в низеньком и темном зале мариенбургской таверны.
- Феликс, - проговорил пастор, дочитав последние слова молитвы, - обними свою молодую жену! Поздравляю тебя, Марта Рабе.
Это новое имя странно прозвучало в ушах молодой девушки.
- Марта Рабе… Марта Рабе… - шептала она, упиваясь музыкой этих слов и обнимая окончательно расплакавшуюся от умиления старушку. - Дорогая мама моя! - проговорила девушка, вся сияя от счастья.