VI
Дверь таверны с шумом распахнулась. На пороге ее показался сержант. Офицер вздрогнул.
- Что тебе? - быстро спросил он, подходя к вошедшему.
- Господин лейтенант, полковник ждет у таверны и просит вас выйти к нему. Ему некогда заходить сюда.
- Сейчас иду. Марта быстро подошла к нему.
- Феликс, что это значит? Мне страшно, Феликс, я предчувствую что‑то недоброе.
- Не бойся, моя женушка, не бойся! Это какое‑нибудь приказание.
Он быстро вышел в сопровождении сержанта.
- Эта ночь не дает нам ни минуты отдыха, - вздохнув, проговорил пастор. - Тяжелые времена настали для Мариенбурга. Как бы это не было его последней ночью!
- Чьей?! - испуганно вскрикнула Марта.
- Города, - ответил пастор.
Тогда Марта торжественно выпрямилась; огонек отваги и решительности сверкнул в ее красивых голубых глазах.
- Отец мой! - дрожащим от волнения голосом проговорила она. - Что бы ни случилось с городом, со всеми нами, если он будет взят, и с моим… с моим мужем, если он будет взят в плен нашими врагами, я клянусь здесь, перед лицом Бога, что только одна смерть разлучит меня с ним…
Она заплакала.
- Милое дитя мое, дорогая дочь моя! - обнимая ее, проговорила старуха.
- Бог милосерд, - сказал пастор. - Он никогда не допустит этого несчастья.
Старики были тронуты видом молодой девушки, которая опасалась за свое счастье, так неожиданно осветившее ее печальную жизнь.
В это время в зал торопливо вбежал Феликс в сопровождении сержанта и еще незнакомых офицеров и солдат. Вид у всех был возбужденный и торжественный.
- Что случилось, Феликс? - подбегая к нему, спросила Марта. - Куда тебя вызывали? Я предчувствую, что нашему счастью скоро настанет конец.
- Видишь ли, Марта… Зачем смотреть так мрачно на жизнь? Но ведь я, дорогая моя, солдат, и мое место там, где сражаются мои братья против врагов моей родины. Я думал, мне удастся отдохнуть день‑другой и насладиться моим новым счастьем с тобой, моя дорогая жена. Но Бог судил иначе. Царские войска не хотят дать нам отдыха. Сегодня ночью начальники решили сделать последнюю попытку… назначена вылазка…
- И начальствование поручено нашему лейтенанту, - с гордостью заявил сержант. - Он известен за отчаянного храбреца и дерзкого смельчака…
- Феликс! - со страхом вскрикнула Марта.
Но офицер был теперь уже неузнаваем. Слова сержанта сильно подействовали на него. Лицо его засветилось выражением гордости, и беззаветная храбрость сияла в его глазах.
- Не бойся ничего, Марта! Там, где идет дело о спасении города и, может быть, тысячи жизней горожан, там нельзя думать об осторожности… Но я буду думать о тебе, и твой образ будет охранять меня от опасностей битвы. От этой вылазки зависит все - спасение или гибель…
Марта обняла его и, прислонив свою головку к его груди, заплакала. Все отступили от них, как бы желая выказать безмолвное уважение к ее горю. Их оставили вдвоем. Они отошли в глубь комнаты.
- Марта, - строго и серьезно сказал Феликс своей жене, - помни: что бы ни случилось со мной, ты должна любить меня. Если бы я даже не вернулся, не забудь меня, моя радость…
Марта рыдала.
- Клянусь тебе, Феликс, вечно любить и вечно быть тебе верной.
Он снял со своего пальца кольцо в виде железной змейки, простой, даже грубой работы и подал его ей.
- Береги его, если меня не станет, - сказал он ей, и слезы навернулись на его глазах.
Она поцеловала кольцо и надела его на свой указательный палец. Затем она протянула ему в обмен свой кисейный платок, который тут же сняла с головы.
- А это тебе, Феликс, на память обо мне…
Офицер прижал платок к своим губам и потом спрятал его у себя на груди.
Между тем надо было торопиться. В окно раздался нетерпеливый стук, и сержант быстро подбежал к Феликсу.
- Господин лейтенант…
- Иду, друг мой, сейчас иду… Марта, дорогая моя, прощай!
Он крепко обнял свою молодую жену, и она замерла в его объятиях. Потом оба подошли к пастору, опустились на колени, и Феликс проговорил:
- Благословите нас, господин пастор.
- Благословляю вас, дети мои! - торжественно сказал пастор. - Да даст Господь Бог тебе, мой дорогой Феликс, с честью и достойно закончить твое служение родине, да хранит Он тебя на всех путях твоих на славу нашего города и войска, на утешение твоей матери и жены. А тебе, Марта, да даст Он, Милосердный, силы перенести твое испытание в разлуке с любимым мужем.
- Аминь! - сказала тетушка Гильдебрандт и заплакала.
Впрочем, плакали все, и даже у пастора навернулись на глазах слезы, а сержант отвернулся, чтобы не дать заметить, как покраснели его глаза.
Затем все отправились провожать Феликса, и комната опустела. В ней стало вдруг темно.
Дрова, тлевшие в очаге, догорели, и угли отбрасывали от себя красный отблеск, накладывая на предметы зловещие краски.
Полнейшая тишина водворилась в комнате, в первый раз за весь этот длинный вечер опустевшей от людей.
Вдруг тихо скрипнула входная дверь.
Стремительно вошла в комнату женщина, одетая с ног до головы в черном, и, пугливо озираясь, точно тысячи призраков гнались за нею, дошла до середины и остановилась.
VII
Не видя никого в таверне, она опять пошла к дверям и стала прислушиваться к голосам, раздававшимся в сенях.
Тетушка Гильдебрандт, прощаясь с сыном, теперь громко рыдала, не будучи в силах сдержать себя, а пастор тщетно старался ее утешить. Плач старухи переходил в истерику.
Феликс вырвался наконец из объятий матери и жены и громко проговорил:
- Прощай, Марта, ты останешься вдовою мертвеца, если счастье изменит мне, или же женою самого счастливого человека на свете, если нам удастся победить. Прощай же, Марта, прощайте, матушка!
Затем голоса смолкли. Все вернулись в таверну. За окном раздался топот копыт нескольких лошадей.
Женщина в черном успела незаметно скрыться за дверьми и юркнуть в сени.
Вбежав в комнату, Марта быстро подошла к окну и старалась проникнуть зрением в темноту осенней ночи; но она ничего не увидела, кроме блеска факелов, исчезавших во тьме и блиставших уже вдали, как две далекие звездочки.
Старуха лежала почти без чувств, вытянувшись в кресле.
Пастор отозвал Марту от окна, и они вдвоем принялись ухаживать за матерью Феликса.
Они наконец привели ее в себя и стали утешать, как умели.
- Война не сегодня началась, - говорил пастор, - и Феликс все время не покидал своего полка, добрая Гедвига, и вы никогда до сих пор не отчаивались… Почему же теперь его отъезд так сильно подействовал на вас?
- Ах, господин пастор, я и сама не знаю. Да, война длится уже давно. Но ведь в эту ночь предстоит отчаянное дело… И потом, как хотите, сердце матери редко обманывает. А сердце мое неспокойно, и оно так тягостно замирает, так больно щемит, как будто предчувствует несчастье.
- Полно, полно, моя добрая Гедвига! - возражал пастор. - Вы устали за этот хлопотливый день, вы больны и расстроены. Вам необходимо отдохнуть, прилечь, заснуть… Бог да хранит вас Своею милостью. Ступайте‑ка спать!
- Но мне не хочется спать, я не могу заснуть.
- Послушайтесь меня, это необходимо. Ну, будьте же благоразумной!
Старушка нехотя встала с кресла.
- Марта, - сказал пастор, - возьмите свечу и проводите тетушку. Ей одной, пожалуй, не дойти.
Марта молча повиновалась, зажгла свечу и взяла старуху под руку. Они стали подыматься по лестнице.
- Спокойной ночи! - сказал им пастор. - Я тоже пойду к себе отдохнуть.
И он скрылся вслед за ними.
Когда низенький зал опустел, женщина в черном опять появилась в нем из‑за двери.
Прежнего одушевления уже не было на ее бледном, измученном, но поразительно красивом лице. Вся ее тонкая и стройная фигура говорила об утомлении, о бессилии, о жажде отдыха.
Она подошла к креслу и в изнеможении опустилась в него.
Она низко опустила голову и закрыла глаза.
Грохот выстрелов снова возобновился, но он, по‑видимому, не производил на нее никакого впечатления, или уж она достаточно успела наслушаться его и привыкнуть к нему, только она ни разу не открыла глаз. Думала ли она о чем или просто дремала, сломленная промчавшейся над ней жизненной бурей или утомлением от тяжелого и долгого пути, трудно было решить, но только веки ее были плотно сомкнуты и губы сжаты, что придавало ее красивому, молодому и миловидному лицу выражение трагического горя.
Выстрелы учащались.
Но вдруг женщина вздрогнула с головы до ног и раскрыла глаза, всматриваясь в полутьму комнаты.
Ступеньки лестницы скрипнули, и на них появилась Марта со свечой в руке.
Женщина быстро встала с кресла и вытянулась во весь свой рост.
Марта, в страшном испуге при виде этого призрака, вскрикнула и чуть не выронила подсвечник из рук.
Обе женщины испугались друг друга.
- Кто вы? - оправившись несколько, спросила ее Марта. - Как вы сюда попали?
- Умоляю вас, не делайте шума! - слабым голосом отозвалась незнакомка. - Дверь была не заперта, и я вошла сюда. О, не бойтесь, не бойтесь меня, я не сделаю вам никакого зла. Какое зло может сделать женщина, еле держащаяся на ногах от усталости и голода? Я долго, долго шла… Сил у меня больше нет. Умоляю вас, не гоните меня, дайте мне кусок хлеба, что‑нибудь, чтобы утолить голод… ноги не держат меня…
- Садитесь, - окончательно оправившись, сказала Марта. - Я вам дам все, что у нас осталось. Не бойтесь, я не буду гнать вас, и вы можете отдохнуть или даже переночевать; ведь у нас гостиница…
- О, благодарю вас! Кусок хлеба и приют - вот все, что мне теперь нужно. Вы добрая, я это вижу по вашим глазам, и Бог не оставит вас за вашу доброту…
Она опять опустилась в кресло, и Марта, не расспрашивая ее ни о чем больше, принялась собирать на стол все, что еще осталось от ужина.
При этом она с любопытством, почти забыв свое собственное горе, разглядывала незнакомку.
Странной гостье было не больше восемнадцати‑девятнадцати лет. Платье ее было измято и кое‑где порвано. Низ юбки был забрызган грязью, и вся она была мокрая.
Марта вновь подбросила в очаг дров, и дрова запылали ярким пламенем. Несмотря на хлопотливый день, на пережитые волнения, на собственное горе, девушка решительно не чувствовала никакой усталости и хлопотала, точно только что встала с постели после крепкого и продолжительного сна.
Страстное чувство к Феликсу, которого она так давно и так горячо любила и который наконец стал ее мужем, поддерживало ее бодрость. Он ушел, он в опасности и даже, может быть, никогда уже не вернется к ней… И вслед за порывом горя, овладевшего ею при этих мыслях, снова радостное, счастливое чувство водворялось в душе, и, таким образом, надежда на счастье и безнадежное чувство отчаяния сменяли друг друга и точно боролись в ней в эту страшную, последнюю ночь Мариенбурга.
Она взглянула на свою гостью.
Девушка, под влиянием усталости и теплоты, распространившейся по комнате, уснула тревожным сном.
Какой‑то бессвязный бред вырывался из ее запекшихся губ, и она вздрагивала всем телом, съеживалась, как будто ожидая невидимого удара, и широко раскрывала глаза, точно видя перед собой какой‑нибудь грозный призрак, и потом вновь смыкала их, погружаясь в глубокую дрему.
- Да… да! - бормотала во сне незнакомка. - Я сделала это, сделала… Я ненавижу его!
Она несколько раз повторяла эти загадочные фразы, и Марта прислушивалась к ним с каким‑то суеверным страхом, не будучи в состоянии ничего понять.
Ужин был готов, и Марта подошла к гостье, чтобы разбудить ее. Но ей было жалко нарушать ее тревожный сон. Она остановилась перед незнакомкой в немом восторге.
Никогда еще в жизни она не видела такой красоты и такого милого, доброго лица с выражением ангельской чистоты и непорочности. Бледные щеки пришелицы начинали розоветь и казались настоящими лепестками розы. Белокурые золотистые волосы обрамляли, точно драгоценной рамой, ее личико с красными, как коралл, губами, с темными бровями и длинными ресницами, точно бросавшими тень на ее щеки. Теперь губы ее были раскрыты, и за ними виднелся ряд молочно‑белых зубов. Трагическое выражение лица исчезло, и, напротив, ее полуоткрытый ротик и эти ровные, мелкие зубы придавали что‑то трогательно‑детское ее личику. Молодая грудь ее, слегка обрисовывавшаяся под складками черного платья, ровно и безмятежно дышала. Кошмар, тяготивший незнакомку, видимо, стал проходить, и тревожный сон переходил в спокойный и укрепляющий сон усталого, но здорового телом и душой человека.
Было жаль будить ее, но Марта решилась на это, так как надо было прежде всего позаботиться о восстановлении сил гостьи.
Марта дотронулась до ее плеча.
Незнакомка вздрогнула и вскрикнула:
- Что вам надо? Вы пришли за мной? Ну да, я сделала это… Ах, это вы? Вы меня гоните? О, не гоните! Не гоните меня!..
- Успокойтесь, милая… Я не гоню вас, я приготовила вам ужинать.
- А… - облегченно вздохнула незнакомка. - Благодарю вас.
Она встала и подошла к столу.
Походка ее все еще не была достаточно твердой. С жадностью принялась она за ужин, и только когда она утолила свой голод, Марта решилась наконец спросить ее:
- Простите мое любопытство… вы не сказали мне, кто же вы и откуда вы пришли к нам? Не одно любопытство заставляет меня спрашивать вас об этом. Город наш осажден русскими войсками… кто знает, что может случиться… - вздохнула она и утерла рукою набежавшую слезу. - Как вы могли пробраться через неприятельские войска? Как ваше имя?
Девушка вздрогнула и, по‑видимому, обдумывала свой ответ. Марте вдруг сделалось страшно.
Комната освещалась лишь огнем очага; свечка давно уж потухла; выстрелы раздавались все чаще и чаще, все ближе и ближе. Длинная тень незнакомки, освещенная красным блеском огня, перегнулась через стену на потолок и точно качалась там, походя на призрак.
- Говорите же, говорите что‑нибудь! - взмолилась Марта.
- Меня зовут Марьей Даниловной, - тихо, как бы нехотя проговорила незнакомка.
- Вы - русская? - вскрикнула Марта, вскочив со стула. - Вы - дочь наших злейших врагов? И вы осмелились явиться сюда, в осажденный русскими город, и искать убежища у ваших врагов?.. Может быть, вы подосланы ими.
- Не кричите, умоляю вас… и ничего, ничего не бойтесь, - с грустной улыбкой ответила девушка, покачав головой. - Я не русская по происхождению, и русские скорее враги мне, чем друзья… Еще вчера у меня было двадцать дукатов, но солдаты напали на меня и ограбили… Я еле спаслась из их рук… Я долго, долго бежала и я очень, очень устала…
VIII
Марта чувствовала, что эта женщина что‑то скрывала и если говорила правду, то, во всяком случае, не всю правду.
Марта не спросила ее ни о чем больше и, встав из‑за стола, принялась перетирать посуду и устанавливать ее на полки. Гостья ее тоже молчала, не прибавив к сказанному ни слова.
Теперь прежние муки вновь завладели Мартой.
Она вновь почувствовала странную тоску, гнетущее беспокойство. Изредка, не в силах удержать порывы горя, она останавливалась в беспомощной позе, до боли сжимала руки, и душевное страдание ее становилось тем больше, чем дольше продолжалось безмолвие комнаты…
Окно стало освещаться изнутри красным светом.
Марта в изумлении подошла к нему и вдруг схватила себя в отчаянии за голову.
Да, да, нет никакого сомнения больше!
Это - пожар. Это там, у городской стены, загорелись низенькие деревянные домики; быть может, это там, где теперь дерется на жизнь и смерть ее муж!
Она в безумном ужасе озирается вокруг, точно ища чьей‑нибудь помощи, чьего‑нибудь участия.
Но в комнате царит прежнее безмолвие. Огонь потух в очаге, и лишь кроваво‑красные угли дотлевают на железной решетке. В зале мрачно и темно. Незнакомка опять задремала тут же за столом, и по‑прежнему из ее полуоткрытых уст вырываются таинственные, непонятные Марте фразы.
Какой‑то безотчетный ужас овладел Мартой при виде, как разгорается зарево пожара.
Она дико вскрикнула и бросилась к незнакомке, чтобы разбудить ее, чтобы только не оставаться одной в этом удручающем безмолвии, нарушаемом учащающимися выстрелами пушек.
- Проснитесь, проснитесь же!.. - умоляла она свою гостью. - Теперь не время спать. Город горит, неприятельские войска близки… Я чувствую, что происходит что‑то ужасное…
По лестнице послышались торопливые шаги.
Пастор Глюк и тетушка Гильдебрандт, разбуженные в своих комнатах безумным криком Марты, торопливо спускались с лестницы в небрежно накинутых одеждах.
Старики остановились в изумлении на последних ступенях лестницы.
- Что это за крик, Марта? - спросил пастор, стараясь сохранить спокойный тон, но сам уже невольно поддаваясь волнению, начинавшему овладевать им.
- Что случилось, моя дорогая? - в свою очередь проговорила старуха, всматриваясь в полумрак комнаты. - Кто эта девушка?
- Не знаю, не знаю… Это… Марья… Марья… Но не в ней дело, тетушка…
- Что же случилось?
Марта кинулась к ней.
- Матушка! - в каком‑то исступлении отчаяния закричала она. - Пойдемте, пойдемте туда…
- Куда, дитя мое?
- Туда, туда, к стенам города! Туда, где твой сын, где бедный Феликс сражается с неприятелем, защищая наше имущество и нашу жизнь…
- Но, дитя мое… - прервал ее пастор.
- Ах, я знаю, я все знаю, что вы скажете. Но разве не все равно, где умирать? Минутой раньше, минутой позже… Разве вы не видите? Город горит, и неприятель ворвется сюда очень скоро…
Пастор быстро подошел к окну и заглянул в него.
- Она права! - воскликнул он. - Город горит!
Затем, подойдя к старухе Гильдебрандт, он тихо сказал ей:
- Удержите Марту здесь… А я пойду туда, где, может быть, требуется моя помощь.
Старушка упала на колени и принялась горячо молиться:
- Господи, не оставь нас! Господи, пощади жизнь сына моего, возврати мне его целым и невредимым…
Мария Даниловна сделала движение к двери, намереваясь проскользнуть в нее вслед за пастором, который, вернувшись теперь из своей комнаты в длинном темном плаще, направился к выходу.
Но Марта стремительно подошла к незнакомке и в порыве внезапно овладевшей ею злобы сильно схватила ее за руку и удержала на месте.
Та с изумлением взглянула на нее.
- Вы не выйдете отсюда, - твердо сказала Марта.
- Почему? - спросила та.
- Нет, нет, я не пущу вас. Это вы принесли нам несчастье! Все равно идти некуда. Если русские солдаты враги вам - вам не уйти от них никуда. Город взят, и мы должны погибнуть, и вы погибнете вместе с нами.
Не успела она окончить этих слов, как раздался оглушительный треск, как будто поблизости рухнула стена или дом.
Зарево пожара усиливалось. Слышались крики, стоны, звон оружия. Весь этот шум зловеще приближался к таверне.
Раздался звон разбитого стекла.
Женщины в ужасе обернулись к окну.
Штуцерная пуля пробила его, и стекло на тысячу кусков разлетелось по полу. Однако никому из присутствующих пуля не причинила никакого вреда, и они отделались лишь страхом, плотнее прижавшись друг к другу.
Дверь с шумом распахнулась и на пороге ее показался пастор. Лицо его было смертельно бледным.