- Меня взяли в дом, как я думала, из милости, ради Христова имени, чтобы дать приют бедной сиротке, оставшейся одной на белом свете. А вышло‑то иначе. Я оказалась как бы шутихой для толсторожих боярышен, да и для родителей их, да и для холопьев их. Характер у меня был с детства гордый, непокладистый, властный. Мне хотелось править в доме, - она улыбнулась, произнося эти слова, - вот как сейчас у тебя, а вместо того я должна была ходить по чужой дудке. Сердце у меня было заносчивое да обидчивое, чести и поклонности хотела я, а не унижения, не холопства. Ты, может, думаешь, я не знала, что была уже красавицей, а умом гунявым боярышням не сравняться было со мной ни вовеки веков.
И, снова перейдя в страстный, порывистый тон, она заговорила, сжимая свои красивые, тонкие белые руки:
- И возненавидела я, Никита Тихоныч, ваших бояр да служилых людей, возненавидела я их за их богатство, за почет, за знатность. И месть душила меня, и злость клокотала во мне, а наружно я должна была быть тихой да покорливой, да льстивой, да угодливой. И положила я в душе своей отомстить своим благодетелям какой‑нибудь тяжкой местью…
Никита Тихонович поднял голову и внимательно взглянул на Марью Даниловну. Никогда еще не видел он ее такою гневною и такою прекрасною.
Жутко стало на его душе, но он не мог оторвать своих взоров от ее лица.
- И что же ты сделала? - чуть слышно спросил он ее, придвинувшись к ней.
- А что сделала, слушай. В доме боярина появился некий князь Реполовский, и зачал он свататься за старшей боярышней и помолвился он с ней, заслав сватов. Ну, устроили сговор, девишник, объявили его женихом. Зарился он, видно, не на невесту, а на ее деньги. Да не тут‑то было. Лютое чувство вступило в меня. Уж коли теперь не отмстить мне за все мое принижение, за холопство, так когда же?
- И ты…
- Запало мне в голову разлучить князеньку с его невестушкой. Полно, думаю, шутки шутить, не пора ли оборотить его взоры на мою красоту. Женю, думаю, его на себе, да и все тут. Стану княгиней, возьму себе холопок да стану ездить по Москве да измываться над моими боярышнями, да поклона от них ждать. Ну, что же бы ты думал?
- А что?
- Да то, что все пошло, как надо быть, хорошо. Князь стал зело заглядываться на меня да посматривать в мои очи. А потом, чем дальше, тем больше, стал заговаривать да заигрывать со мной. Долго ли, коротко ли, только поймали нас однажды летней ночью на дорожке к Москве‑реке, в саду, прилегавшем к боярскому дому. Поймала мамушка, жившая в доме, да, тихохонько пробравшись в почивальню к хозяйке, побудила ее и вызвала в сад. Ночь‑то была тихая, летняя, лунная. Услыхала боярыня речи наши любовные да поцелуи молодые, да и шасть… к нам. Ну, и выгнали из дому в ту же ноченьку, без всего, в одном платье да легком шугайчике на улицу.
- А князь? - затаив дыхание, спросил Никита Тихонович.
- А князя тоже выгнали и указали ему тогда же забыть ход к их дому. Князь вышел за мной за ворота…
Она замолчала, опустила голову и задумчиво стала глядеть на зеленую поверхность озера.
Стало темнеть, и неподалеку заквакали лягушки.
Марья Даниловна молчала, точно в мечтах переживала это тяжелое время своей бесталанной жизни.
Молчал и Стрешнев, перебирая в уме все ею сказанное, и не хотел нарушать ее безмолвия.
Он знал этого князя, так как ему приходилось сталкиваться с ним во время беспрерывных петровских походов. Он припоминал теперь его внешний облик, с ревнивым чувством к прошлому Марьи Даниловны и стараясь допытаться, любила ли она его или только сделала его неудачным оружием ее озлобленности и мстительности.
Но ему не хотелось спрашивать ее прямо об этом, да, быть может, она бы и не сказала ему ничего о своих сокровенных чувствах.
Но Марья Даниловна отвела уже свои взоры от озера и, по‑видимому, приготовилась продолжать свою повесть.
ІV
- Ну, что было дальше, - продолжала Марья Даниловна, - о том ты, Никита Тихоныч, можешь догадаться. Полюбили мы друг друга, дни и ночи коротали вместе, слова любовные нашептывали друг другу. Князь и так, и так улещал меня, обеты давал, поверила я ему в те поры, как Богу. А потом…
Она вдруг опять замолчала, и ей, видимо, трудно было выговорить то, что лежало на ее душе.
- А потом? - переспросил Стрешнев. И она с озлобленной решительностью ответила:
- А потом то, что всегда бывает с нами, молодыми девушками. Наигрался, насмеялся и бросил. Обесчестил он меня и покинул, уйдя в поход с царскими войсками.
- Что же ты сделала? - суровым голосом спросил Стрешнев.
- Кинулась было бежать за ним… Решила настичь его, где бы то ни стало. Дойду, думаю, до самого царя, буду бить ему челом, просить его защиты от злого обидчика. Собрав кое‑какие деньжонки, оставленные мне князем, пустилась я в путь‑дорогу, но, остановившись в какой‑то корчме, почувствовала я себя больной…
Марья Даниловна говорила все тише и тише, как будто у нее не хватало голоса и тяжело было переживать теперь печальную историю своего прошлого.
- В корчме этой родился ребенок, мое дитя…
- Где же он? - спросил Стрешнев, схватив ее за руку.
Она резко отдернула руку, вздрогнула, побледнела вся, затряслась как‑то.
- Он умер, - чуть слышно, волнуясь, проговорила она.
- Умер? Отчего он умер?
- Умер, да и все тут. А на что ему было жить? Чтобы связать меня по ногам и рукам, чтобы погубить мою жизнь?
- Марья! - воскликнул князь. - Говори, что ты сделала с ним?
Она презрительно взглянула на него.
- Я? - протянула она. - Я ничего не сделала, Бог прибрал его с моей дороги.
Больше она ничего не сказала, но Стрешнев понял по ее широко раскрытым глазам, в которых стояло выражение ужаса, что она скрывает истинную историю этой смерти.
Марья Даниловна не могла сознаться ему, что ребенок погиб не своей смертью, что преступление это видел один из приставов царских, который увлекся молодой и прекрасной преступницей, предложил ей все, чем обладал - свое имя и бедность - и обещал спасти ее от кары за ее грех. Но она, наружно согласившись, бежала ночью тайком.
- Но что же сталось с тобой? - спросил Стрешнев, прервав ее думы.
- Я пошла дальше. Куда, зачем, я не знала. Я просто шла, долго, долго шла; по дороге ограбили остававшиеся у меня деньги, и я очутилась одна на большой дороге, и мне оставалось умереть с голоду. Тут я пробралась через русские войска до самого Мариенбурга. Если я не умерла вовсе с голоду, то потому, что питалась людским подаянием, людской жалостью. В Мариенбурге я зашла в ближайшую таверну, где ты и нашел меня вместе с Мартой, вдовой молодого офицера. И ты нас обеих увел. Остальное ты знаешь! Ты пленился мной, увез меня в Россию, заточил в этом поместье и силой сделал меня своей наемницей.
Никита Тихонович сидел, понуря голову. Она, окончив рассказ, встала перед ним во весь рост и, гневно глядя на него, проговорила чуть не задыхаясь.
- Теперь ты знаешь всю мою жизнь. Я рассказала тебе ее, чтобы ты знал меня всю, как есть, всю мою душу… Могу ли я любить тебя, могу ли я любить вас всех, русских? Вы разбили мою молодую жизнь, вы надругивались и тешились надо мной. Горечь и обида легли на мою душу, и я ненавижу, ненавижу вас. Месть живет во мне! Нет, полно! Полно мне жить по чужим домам в холопках да отдавать свою красоту на стыд и поругание! Умереть лучше! Боярыней мне не быть, а холопкой у ваших боярынь быть мне не к лицу и негоже. Женой твоей быть я согласна, а наложницей никогда! Держи меня силой, сколько хочешь, но доброй волей я у тебя не останусь. Любить тебя я не буду и, как только будет возможность, я уйду от тебя, уйду на все четыре стороны, куда глаза глядят. Нет, Никита Тихоныч, не удержать тебе меня никакими силами.
Глаза ее сверкали гневом, и она была такой красавицей в величии этого гнева, что Стрешневу сделалось страшно ее силы.
Но он постарался повлиять на нее убеждением:
- Машенька, - сказал он, - ты знаешь, что я люблю тебя, люблю настолько, что сейчас сделал бы тебя своей женушкой перед Богом и людьми. Но, ты знаешь, я женат, и жена не камзол, который можно скинуть с плеч, когда он тебе неудобен. Что поделаешь, моя дорогая любушка? Видно, надо терпеть…
- Довольно я натерпелась.
- Надо терпеть, - упорно повторил он, - идти некуда. Куда ты пойдешь? Ни людей, ни дома, ни родины нет у тебя… Уйдешь - погубишь свою душеньку, да не одну свою…
- Не твою ли? - насмешливо проговорила она.
Он встал, подошел к ней, нагнулся к самому лицу ее и, значительно понизив голос, проговорил:
- Погубишь того, кого носишь под сердцем.
Но она задрожала от гнева.
- Так это - он? - почти закричала она. - Виновата я в этом что ли? Просила я об этом что ли? Опостылели вы все мне, и бежать я хочу от вас, чтобы глаза мои не видели вас и уши мои не слышали вас. Твой ребенок! Да мне‑то что?..
- Марья!.. - строго остановил он ее.
Но она была вне себя.
- Уйду, уйду, - твердила она.
- Да разве тебе нехорошо здесь? - пробовал он ее успокоить. - Дом - полная чаша, и челяди у тебя в услужении много. А разве Наталья Глебовна издевается над тобой? Разве ты можешь сказать, что ты - ее холопка, а не подружка ее? Ты знаешь, детей у меня нет, Бог не благословил нас с женою. Я уже говорил с ней; ведь она - тихая, кроткая, простая женщина, ангел Божий…
- Ну и милуйся с ней, зачем тебе я занадобилась еще? - мрачно сказала она.
- Ах, зачем? Разве я знаю? Затем, что я люблю тебя и жить не могу без тебя. Затем, видно, что ты не любишь меня, что ты будешь матерью моего ребенка… Ах, Машенька, я всю жизнь мечтал об этом, и вот, надо быть, Бог услышал меня. И твой ребенок будет нам вместо родного. Наталья Глебовна уже и теперь любит его и готовит ему приданое.
- Не рано ли? - зловеще прошептала Марья Даниловна, но он не слыхал этих слов.
- Останься же с нами, не губи меня и себя! Мы оба заботимся о тебе. Жена глубоко схоронила обиду в своем незлобивом сердце и простила нам обоим нашу любовь.
- Не нуждаюсь я в ее прощении.
- За что ты не любишь ее? - продолжал Стрешнев, сам не зная, что говорит. - Ведь не она тебя обидела, а ты ее; ведь ты стала ее разлучницей. А она, напротив, помирилась с тобой, полюбила тебя.
- Очень нужно!..
- Машенька, одумайся, прошу тебя.
- Доколе не стану боярыней Стрешневой, дотоле не буду любить тебя.
- Да пойми, не могу же я взять тяжкого греха на душу и извести неповинную жену мою.
- А не можешь - и не надо… Я не приневоливаю.
- Но как же тогда?
- А никак! Отпусти меня без дальних слов - и все тут.
- Не могу, Машенька, видит Бог, не могу.
Теперь она сделала шаг к нему и, грозно смотря ему в глаза, твердо проговорила:
- Смотри, Никита Тихоныч, как бы худо не вышло.
Сзади них раздались чьи‑то шаги.
Оба вздрогнули и отступили на шаг друг от друга.
Между низко нависшими ветвями деревьев, несмотря на наступившие густые сумерки, они различили фигуру боярыни Стрешневой, и Никита Тихоныч, быстро проговорив: "Прощай, Машенька" - скрылся в чаще кустов.
Она проводила его презрительным, насмешливым взглядом и приготовилась встретить боярыню.
V
- Ты здесь, Марья? - выйдя к скамейке, проговорила Наталья Глебовна.
- Сама, чай, видишь, - дерзко глядя ей в глаза, ответила Марья Даниловна, тщетно силясь подавить бушевавшую в ее груди бурю.
- Я тебя давно по всему саду ищу.
- Никто тебя не неволил. Я не маленькая, не потеряюсь, - насмешливо сказала Марья Даниловна.
Наталья Глебовна внимательно на нее посмотрела.
- Али опять сердце распалилось? - участливо спросила она ее.
- А то нет? Откуда не быть сердцу в этом застенке.
- Чай, с Никитой Тихонычем опять разговаривали?
- А с кем же еще?
- Эх, Марья, Марья! - укоризненно покачала головой Стрешнева. - Молода ты еще, кровь кипит в тебе, не угомонилась, жизни еще не изведала.
- Это я‑то жизни не изведала? Ах, да что мне тут с тобой разговаривать! Говори скорее, что надо, да и все тут.
- Ничего не надо. Искала, чтобы в дом звать. Сыро ведь по ночам‑то в саду нашем, да еще у озера‑то. Долго ли занемочь? Да и что за веселье такое? Сыростью несет от озера, темень здесь всегда какая‑то, квакушки орут… Туманы ползут с озера. Смотри, неровен час, занеможешь.
- Много благодарны тебе за заботы и милости, - насмешливо ответила Марья Даниловна. - Чем только отблагодарить тебя, сударушка, уж, право, не знаю. Вот разве мужа твоего тебе отдать, твою мокрую курицу, Никиту Тихоныча. Так об этом‑то я и хлопотала, ясное мое солнышко, да, вишь, ведь укрылся, что ребеночек несмышленый, не хочет.
Наталья Глебовна качала головой, слушая ее пропитанную горечью речь.
- Злобы‑то в тебе, злобы сколько! - грустно проговорила она. - А Бог‑то? Где у тебя Бог? Бог указал жить людям в мире и согласии, любить друг друга и прощать врагам. Враг ты мне была, лютый враг, Маша, а вот я давно простила тебе и полюбила даже тебя.
Слова эти только больше озлобили Марью Даниловну.
- Да что вы ко мне оба пристали, право! - резко сказала она. - Простили да простили! Да в чем я перед вами виновна? Не просилась я к вам, сами силком взяли, а теперь прощаете. В чем? Ты думаешь, очень он мне нужен, твой нудный Никита Тихоныч? Да сгинь он совсем да и ты вместе с ним!
- Будет тебе, Марья! Что сделано - того не вернешь! Терпеть надо.
- И терпи, кто хочет, а я терпеть не желаю. Ну, будет тут зря калякать. Говори, зачем сюда явилась?
- Ужинать тебя звать. Собрано уж на стол.
- Спасибо, не пойду я.
- Отчего?
- Не пойду, да и только. Что пристала в самом деле? Не хочу, да и все тут.
- Нехорошо спать‑то ложиться, не поужинав. Отощаешь, а тебе надобно беречь себя.
- Была печаль! Для чего это надобно мне беречь себя?
- А для ребеночка.
Марья Даниловна сердито отвернулась.
- Не ходи ты сюда по вечерам, - не обратив внимания на ее гневное движение, продолжала Наталья Глебовна, - здесь место недоброе, нечистое. А тебя точно приворотом сюда тянет.
- Чем же место недоброе? - вдруг заинтересовавшись этими словами, спросила Марья Даниловна.
- Недоброе место. Сказывают, что живет здесь, в самом глубоком омуте озера, водяной, и правит он там душами утопленников.
- Утопленников? - с любопытством проговорила Марья Даниловна.
- Да, сказывают, здесь в оные времена, далеко ли от нас - не знаю, не ведаю, - впадая в сказочный тон, продолжала Стрешнева, - будто утопился некий князь, владелец поместья, а за ним и княгиня его с отчаянья кинулась в воду. С тех самых пор, чтобы не вышли они из плена своего, водяной и затянул озеро зеленым пологом. И еще сказывают, перед тем, как случиться в доме несчастью, квакушки замолкают, а полог зеленый разверзается над самым, значит, над омутом.
Как раз в это самое время замолкли лягушки, и тонкий серп луны, вставши между ветвями над озером, осветил своими лучами его поверхность.
Неподалеку от берега зеленая поросль разошлась на воде и образовала темное огромное пятно, в котором отразился месяц.
Наталья Глебовна вздрогнула и сразу замолкла. Мрачно сдвинув брови, испуганными глазами глядела на нее и Марья Даниловна.
- Пойдем, пойдем отсюда, - зашептала Наталья Глебовна, - наше место свято! Нечисто здесь, Марья, ох, нечисто!
Но Марья Даниловна не двигалась с места.
- Оставь меня. Ежели здесь такое место, что можно погибнуть, так мне лучшего и не надо. Уходи сама отсюда до греха.
- Бога ты не боишься, Марья… Разве можешь ты думать о гибели?.. Прошу тебя, послушайся, уйдем скорее отсюда. Никита Тихоныч гневаться будет.
- И пусть на тебя гневается, а я не жена ему.
Она вдруг пристально посмотрела на Стрешневу. Вся ее злоба, вся жажда мести, накопившаяся в ее душе за долгие годы и тщательно до сих пор скрывавшаяся ею от людей, поднялась в ней теперь и властно рвалась наружу. С каким бы наслаждением она задушила сейчас эту ненавистную ей женщину, которая, однако, никогда не сделала ей ни малейшего зла!
Она не сводила глаз своих и с этого таинственного зеленого озера, которое точно манило к себе ее беспокойную душу.
И вдруг странная мысль мелькнула в ее голове, сначала испугавшая ее, потом страстно обрадовавшая ее. Вот единственный случай прийти к заветной цели, так давно втайне лелеянной ею. Теперь или никогда! Теперь у нее хватит смелости выполнить этот план, внезапно выросший перед нею в эту минуту. Потом будет поздно! Гнев, весь вечер душивший ее, может пройти и слабость завладеет ею.
- Ин быть по‑твоему, боярыня! - твердо проговорила она. - Пойдем отсюда. Страх мой прошел.
- Пойдем‑ка, пойдем, так‑то лучше, поди, будет, - согласилась с ней и Стрешнева.
- А только одно я тебе скажу, - продолжала Марья Даниловна, - не уйду отселе, пока не взгляну в самый омут.
- Ой, что ты! - испугалась Стрешнева. - Как это можно!
- Да уж так! - капризно и упрямо заявила Марья Даниловна. - Хочу так. И ничего в том странного нет. Одни бабьи сказки.
Она быстро подбежала к берегу, путаясь в высокой траве. Репейники, точно опасаясь за ее жизнь, цеплялись за ее платье и удерживали ее от опасности.
Но она быстро пробиралась вперед и, дойдя до берега, нагнулась над водой и простояла так неподвижно некоторое время.
Стрешнева стояла у скамьи поодаль ни жива ни мертва. У нее даже не хватало голоса позвать ее, упросить не подвергаться такой страшной опасности.
Но вдруг раздался смешливый голосок Марьи Даниловны.
- Сказывала - бабьи сплетни, так оно на поверку и выходит, - говорила она. - Никакого водяного в омуте нету, да и омут‑то есть ли еще? Иди сюда, боярыня, скорее! Полюбуйся… Чудно так - вода темная, и в ней опрокинувшись месяц глядится…
Ободренная звуком ее голоса, Наталья Глебовна решилась подойти к ней и даже стать рядом с ней. Марья Даниловна незаметно отступила на шаг назад.
- Нагнись‑ка, погляди… - проговорила она и вдруг неистово вскрикнула. - Укусило что‑то за ногу!
И затем, делая вид, что падает, навалилась всем телом на наклоненную над омутом Стрешневу и столкнула ее в воду.