VI
- Марья, что ты делаешь?! - успела только вскрикнуть бедная женщина, падая в воду.
Но сила падения была так велика, что тело ее немедленно погрузилось в воду и зеленая тина, расступившись, тотчас же вновь сошлась и покрыла Наталью Глебовну с головой. Однако через мгновение она выплыла и стала неистово кричать, взывая о помощи.
Марья Даниловна стояла на берегу ни жива ни мертва, растерянная, не зная, что делать. Лицо ее побледнело, губы судорожно улыбались и бессознательно шептали бессвязные слова.
- Туда тебе и дорога, благодетельница… Тони, тони… Никто не услышит твоих криков - усадьба далеко.
Но по тропинке сада уже раздавался сухой звук чьих‑то торопливых шагов.
Стрешнев, обеспокоенный долгим отсутствием двух женщин, не утерпел дольше и вышел из дома по направлению к озеру. На душе его было беспокойно; он знал, что настроение Марьи Даниловны в этот вечер было злобное, тяжелое, и, отлично изучив недобрый нрав ее, опасался, не без основания, как бы не вышло чего между двумя женщинами.
И он шел торопливо по тропинке, когда вдруг услыхал отчаянные крики с озера.
Тогда он бросился бежать и поспел как раз в то время, когда Наталья Глебовна, устав уже держаться на воде, вся обессиленная, стала медленно погружаться в воду.
С другой стороны поспевали люди, возвращавшиеся из дальнего угла сада, где они починяли беседку. Между ними была и карлица Матришка, жившая в доме Стрешневых - озлобленное, Богом обиженное существо, недавно наказанное Натальей Глебовной, по настоянию мужа, за воровство.
Никита Тихоныч, добежав до берега, мельком взглянул на бледное и улыбающееся лицо Марьи Даниловны и вдруг сразу все понял.
- Ты, негодница? - проговорил он ей и, быстро скинув камзол, приготовился броситься в воду.
Но в этом не было уже надобности.
Двое людей вошли в озеро, подплыли к тому месту, где погибала Наталья Глебовна, и дружными усилиями вытащили ее из воды и положили на берег.
- Спасли‑таки окаянную, - услыхала около себя голос карлицы Марья Даниловна.
Как ни была она расстроена всем происшедшим, она с чувством радости услыхала эти шипящие злобой слова. Еще один враг Стрешневой! Значит, нежданный друг и союзник Марьи Даниловны.
- Да, спасли, - беззвучно проговорила она и вдруг, нагнувшись низко к Матришке, прибавила: - Повидайся со мной ночью… ужо, когда все успокоится. Переговорить надо.
- Слушаю, королевна… беспременно прибуду.
Наталью Глебовну уложили на скамью. Она была без чувств от испуга, усталости и борьбы. Ее взяли на руки и понесли в дом.
Стрешнев гневно взглянул на Марью Даниловну.
- Так‑то ты, змея, платишь за хлеб за соль нашу? - сказал он ей.
Она ничего не ответила, только передернула плечами и, в свою очередь, зорко посмотрела ему в глаза.
И она тотчас же поняла, что в Стрешневе в эти несколько минут произошла большая перемена. В его лихорадочно возбужденном взоре не было и намека на то страстное чувство, которое владело им в этот вечер. Напротив, что‑то чуждое, внезапно зародившееся, горело в них теперь. Она поняла, что это было презрение к ней, ненависть к женщине, которую он любил до сих пор, ненависть, такая же внезапная, как и та любовь, которая мгновенно завладела им при первой встрече с ней в таверне "Голубая лисица".
- Ступай к себе, - твердо сказал он Марье Даниловне, - и жди меня ужо. Ступайте и вы! - обратился он к людям и, когда они скрылись за деревьями, он сказал карлице: - А ты, Матришка, иди с нею и не спускай с нее глаз. Ты отвечаешь мне за нее.
- Слушаю, князь.
На лице карлицы промелькнула чуть заметная, почти неуловимая улыбка.
Затем он поспешил домой.
Наталью Глебовну уже раздели и уложили в кровать. Сенные девушки хлопотали около нее, но в их хлопотах не было уже надобности, потому что Наталья Глебовна очень скоро пришла в себя и даже чувствовала себя довольно сносно, так что, когда вошел в ее комнату Стрешнев, то она встретила его ласковой и благодарной улыбкой.
Он подошел к кровати, нагнулся над ней, поцеловал жену и убитым голосом проговорил:
- Простишь ли меня, Наташа?
- Простить? - сказала она. - А за что же, Никитушка?
- За то, что взял в дом эту змею подколодную, эту Машку Гамонтову… за то, что заставил тебя дружбу водить с ней, когда она должна была просто быть твоей сенной девкой… Завтра же я прогоню ее отсюда.
- Я давно простила, Никитушка, - ответила ему добрая женщина. - Приколдовала она, видно, тебя своей красотою. Что делать, родной! Видно, так Бог судил. К тому же Господь наказал меня бездетностью, и некому было бы продолжать твой славный род. Я так и решила, что ребенок ее будет нашим и что ты примешь его в дом свой как наше родное детище. Вот почему я и пеклась о ней.
- Она - преступница, - гневно заговорил он, вспоминая свой вечерний разговор с Марьей Даниловной. - У нее был уже ребенок, с которым она неизвестно что сделала. Давно следовало бы казнить ее лютой казнью, да только еще казни такой не придумано.
Наталье Глебовне было теперь жаль расстаться с давно и страстно взлелеянной ею мечтой иметь в доме маленькое живое существо, хотя бы чужого ребенка, который скрасил бы ее скучное, одинокое существование. Она так любила детей и с такой завистью смотрела на них! Ребенка же своего мужа, хотя бы от другой женщины, она носила бы на руках и считала бы его, без всякой обиды и горечи в душе, за своего собственного.
Поэтому она поспешила оправдать, насколько это было возможно, Марью Даниловну.
- Никитушка, - тихо сказала она, - Марья - женщина гневная, и сердце у нее порою злобное. Да и откуда ему не быть злобному? Жизнь‑то ее больно не красна была… Может быть, чего по лютости своей и наклепала она на себя.
- Она ничего точного не говорила, а только так понял я изо всей ее повадки…
- Ну, видишь, может быть, ты и ошибся. Конечно, в том грех большой был бы и Господь покарал бы ее за такое неизмываемое преступление, однако, и то сказать, может быть, из‑за девичьего стыда и зазора не пожелала она иметь ребенка.
Стрешнев с ясно выраженным удивлением посмотрел на жену.
- Так нешто это оправдание, Наташа? Смерти ей мало за такое богопротивное дело! А за то, что она сейчас с тобой сделала, с тобой, которая полюбила ее и пригрела! Зверь лютый она, а не женщина…
- Так, Никитушка, так… однако, может, она и не нарочно столкнула меня…
Он отрицательно покачал головой.
- Не может того быть, - твердо сказал он. - По подлым глазам ее видел я, что нарочно.
- Ну, Бог простит ей, коли так. А я ей давно все простила.
- Ты добрая, кроткая голубка, Наташа. Но преступление ее требует наказания. Так отплатить нам за то, что мы ее приютили…
- Да ведь ты взял ее насильно, Никита. На себя и пенять нужно…
Он потупил взоры и вздохнул тяжелым глубоким вздохом. Наталья Глебовна вдруг взяла его руку.
- Никитушка, - сказала она ему, и в голосе ее было столько ласки, что сердце Стрешнева дрогнуло, - вот что я придумала. Жизнь твоя со мной печальна. Детей у нас нет, да, видно, и не будет уж никогда… - В голосе ее зазвучала глубокая тоска. - Жить так, как мы живем - нечестно. Надо жить по‑божьему. Хочу я ослобонить тебя… Что мне делать одинокой, нелюбимой на свете?..
Он хотел возразить ей горячим любовным словом, но она не дала ему сказать его.
- Ах, нет, Никитушка, я не корю тебя. Не для того повела я речь эту. Не волен человек в сердце своем и не пристало ему любить ту жену, которая не может дать ему утех родительного чувства. А ее ты любишь…
- Наташа… - горячо возразил он.
- Ну, любил, Никитушка, разве я не знаю, что ли? Полюбишь и вновь, когда я не буду торчмя стоять на вашей дороге. Да и она исправится и полюбит тебя, коли будет твоей хозяйкой, а не наложницей… А мне все равно коротать век свой, что здесь в одиночестве, что в святой Господней обители… там‑то еще лучше… Молиться я буду за тебя, Никитушка, да за твое счастье. Пусти меня в монастырь, милый мой! Любовь моя от того не станет к тебе меньше.
- Да что ты, Наташа, Христос с тобой! Как тому быть? Чтобы ты из‑за Марьи пошла в монастырь… Никогда тому не бывать, моя женушка. А что так жить, как живем мы, нечестно, это - правда твоя…
Стрешнев был потрясен и глубоко тронут таким самоотвержением своей жены. Он женился на ней, с детства любя ее, любил и теперь только тихой, ровной, спокойной, совсем иной любовью, чем Марью Даниловну.
Ему трудно было даже представить себе, что дом его опустеет по уходе Наташи, и что потом ее место, место этой кроткой и доброй женщины, займет бессердечная и беспокойная женщина с темным происхождением и темными на душе грехами.
- Нет, нет! - горячо вскрикнул он. - Тому не бывать, никак не бывать!
Его поразило вдруг то обстоятельство, что в один вечер, одна за другой, обе женщины, которых он любил, каждую особой любовью, запросились уйти от него.
Любовь его, значит, не дала ни одной из них не только счастья, но и простого удовлетворения.
- Да, так жить - нечестно! - еще раз задумчиво произнес он. - Нужно жить по‑божьему. Наташа! Еще раз прошу тебя - прости меня. Забудь, что было, и это не повторится уже больше. Не кори меня прошлым. Я тоже забуду его. Пусть жизнь пойдет у нас по‑прежнему, по‑хорошему. Я люблю тебя, никогда любить не переставал, а с тех пор, как увидел тебя на краю гибели - я не знаю, что сталось со мной. Я полюбил тебя в те поры сильнее и возненавидел ту, которая учинила над тобой это гнусное дело… Прости же меня, женушка моя милая!
- Спасибо тебе, Никитушка, за эти слова, - ответила ему Наталья Глебовна. - Делай, как знаешь… Но знай также, что, если тебе опостылет жизнь со мной, я с тихой радостью уйду в монастырь. Жил бы ты только счастливо и не поминал бы меня лихом.
- Тебя поминать лихом! - возразил он ей и опять, нагнувшись, поцеловал ее. - А теперь усни, Наташа, отдохни. Дал бы Господь, чтобы ты не занемогла от холодной ночной воды.
- Я здорова, - сказала она, - а только устала уж очень.
- Спи же спокойно.
И Стрешнев вышел из ее комнаты, чувствуя, как в душе его подымается новое доброе и, как ему казалось, прочное чувство к жене.
VII
Марья Даниловна стояла у дверей опочивальни, где происходил этот разговор, и слышала все от слова до слова.
Бешеная злоба душила ее, когда до ушей ее доносились слова Стрешнева, и страстное, непобедимое чувство мести подымалось в ее отравленной всем уже перенесенным горем душе.
- А, - шептала она, до боли стискивая свои белые зубы, - вот ты как обо мне говоришь нынче! Добро! Увидим, так ли легко ты отделаешься от меня, Никита Тихоныч. Слаб уж ты больно перед бабьими речами, и ничего не стоит, видно, перевернуть тебя в любую сторону! Все равно что стрелка на вышке твоего барского дома: куда ветер, туда и она. Ладно же, приди только ко мне, и ветер подует в другую сторону. Постою я за себя! Увидишь!
Она еле успела отойти от дверей и скрыться в свою комнату, не попадясь на глаза Стрешневу.
Придя к себе, она села на табуретку и залилась слезами.
Слезы были редкой гостьей в обиходе ее жизни.
Ни лишения, ни невзгоды, ни нужда не вызывали их, и, когда она плакала, то это было лишь от стыда, от оскорбленного самолюбия и от бессильной злобы.
Она встала, подошла к окну, глянула в сад, окутавшийся теперь плотным, почти непроницаемым покровом ночи, и ей вспомнилась во всей своей яркости безобразная сцена у озера, так неудавшееся покушение на жизнь Натальи Глебовны, приведшее к совершенно иному выходу, чем тот, на какой она рассчитывала.
Но что‑то неопределенное и смутное бродило еще в ее усталой душе и нашептывало ей, что не все еще кончено, что надежда не вовсе потеряна и что настанут еще дни ее торжества.
Женить Стрешнева на себе и удалить со своей дороги Наталью Глебовну сделалось уже давнишней ее мечтой. Во все время пребывания ее в доме Никиты Тихоновича она не переставала думать об этом, но так как бесхарактерный и слабовольный Стрешнев никогда сам бы не решился на это, то она и придумала взять его силой, испугать его перспективой окончательной разлуки с ней.
С этой именно целью она и рассказала ему свою жизнь, почти ничего не утаив из нее, чтобы воочию показать ему, что она пережила уже, несмотря на свои молодые годы, много невзгод и что ей нипочем лишиться еще один лишний раз теплого угла и сытного куска. Иначе он мог бы, в глубине души, вообразить, что она должна ценить оказанное ей гостеприимство и выраженную ей любовь.
Бессердечная, злая и тонкая умом, Марья Даниловна с первых же дней жизни своей в обществе Стрешнева поняла и разгадала его несложный, мягкий и уступчивый характер. Она поняла, что препятствия, упорство только могли разжечь его нездоровую страсть к ней и заставить его во что бы то ни стало добиваться взаимности.
В ее целях мешала ей лишь одна Наталья Глебовна своей безответной покорностью, своим наружным равнодушием к увлечению ее мужа. Если бы она, в свою очередь, возмутилась духом и восстала против его измены, он, как упрямый человек, каковыми она считала всех, не обладавших твердой волей, непременно пошел бы наперекор, и Марья Даниловна скорее достигла бы своих целей. Но Наталья Глебовна ничего не предпринимала против них, и на Никиту Тихоновича нападало что‑то вроде спокойного сна, и он стал добродушно воображать, что все так может идти и дальше.
Марья Даниловна вздрогнула.
За дверьми послышалось какое‑то шуршание, еле уловимое, и она в большой тревоге тотчас же подбежала к дверям.
- Кто там? - задыхающимся голосом спросила она, взявшись за ручку двери.
Послышался пискливый голосок:
- Я, королевна, я, благодетельница.
У Марьи Даниловны отлегло от сердца.
- Ты, Матришка? Входи же.
Карлица вошла и подобострастно поцеловала край ее платья.
Это было маленькое, безобразное существо со сморщенным старушечьим лицом, с провалившимися губами, с желтой кожей щек и вытянутой шеей. У нее был горб на спине и руки ее были длинны, как плети. Пальцы ее были отморожены и скрючены, а нос походил на раздавленную грушу. Невозможно было даже приблизительно определить ее возраста. Лицом и морщинами она была настоящая старуха, но в глубоких впадинах ее темного, почти фиолетового цвета, еще ярким и злобным пламенем горели ее все еще молодые и темные глаза.
Иногда блеск их был так силен и отличался такой остротой, что сама Марья Даниловна не выдерживала их взгляда и опускала перед ней свои взоры.
Карлица была обидчива, мелочна и злобна. Давно ее взяли в дом к Стрешневым, и она исполняла в нем должность шутихи.
Она не любила Натальи Глебовны на том же основании, как не любила ее и Марья Даниловна, именно за ее доброту. Злая и испорченная натура карлицы не переносила людского совершенства и бессознательно озлоблялась против него.
Существенным пороком ее была вороватость, и, несмотря на совершенную бесцельность ее мелких покраж и жестокие кары, которые обрушивались на нее за это, она продолжала тянуть все, что плохо лежало в доме, неведомо зачем и для чего.
Иногда стащенную ею вещь она относила в сад и зарывала под каким‑либо кустом, сама забывая вскоре то место, куда она ее прятала; иногда же, не зная, что делать с украденными предметом, она просто бросала его в озеро и бессмысленно приговаривала:
- Вот вам, квакушки, подарочек от карлицы.
И вещь бесследно исчезала в пучине вод.
Накануне она попалась в одной из таких глупых краж, стащив у Натальи Глебовны небольшое и не очень ценное бурмицкое зерно, которым, однако, хозяйка очень дорожила, как перешедшим к ней от матери. Карлица бросила жемчужину в озеро, приговорив при этом:
- Рыба карпия, вот тебе зернушко в пропитание.
Стремянный Никиты Тихоновича поймал ее на этом преступлении и донес о нем. Стрешнев наказал карлицу и велел жене не давать ей есть в течение целого дня.
И раньше случалось подвергать Матришку такого рода каре, но Наталья Глебовна, по доброте душевной, всегда кормила ее. На этот же раз, очень уж огорчившись потерей, она не только не дала ей есть, но и самолично заперла ее в темную клеть.
Лишение еды было самым ужасным наказанием для жадной и прожорливой карлицы, и, проголодав целый день, она к утру следующего дня возненавидела самым искренним образом Наталью Глебовну и готова была пойти на что угодно, чтобы отмстить ей.
- Здравствуй, королевна, - проговорила своим пискливым голосом карлица, так как имела привычку награждать всех самыми необычайными титулами, - явиться приказывала.
К Марье Даниловне карлица относилась подобострастно и сама не знала почему сильно боялась взгляда ее глаз.
В ее присутствии она ощущала какой‑то мистический страх и считала ее существом неизмеримо высшим во всем Стрешневском доме.
- Приказывала, - коротко ответила Марья Даниловна.
- А что повелишь, королевна? - хитро улыбаясь, спросила карлица.
- Садись и слушай.
- Постою перед твоей пресветлой светлостью.
Марья Даниловна пожала плечами:
- Стой, пожалуйста, коли охота. Слушай же, - заговорила она шепотом, подошед к Матришке, которая замигала глазами в знак особого внимания. - Ты и я - здесь невольницы. Тебя и меня держат здесь из милости, на хлебах ради Христова имени…
- И людской похоти, хи‑хи‑хи! - вдруг взвизгнула карлица.
Но Марья Даниловна строго взглянула на нее.
- Молчи, - коротко сказала она. - Не смей меня перебивать и слушай.
- Слушаю, королева, слушаю.
Она вся как‑то съежилась, и лицо ее приняло серьезное и покорное выражение, почти умное. Да и вообще Марья Даниловна никогда не могла понять, представляется ли Матришка нарочно полоумной шутихой, или она на самом деле такова.
Марья Даниловна рассеянно взглянула на нее и продолжала:
- Тебя бьют, сажают в чулан, лишают пищи. Меня еще хуже наказывают. Терпеть нам приходится обеим, потому что мы живем розно. Нам нужно помогать друг другу. Лютый ворог наш - Наталья Глебовна. Не будь ее, кто бы был здесь хозяйкой?
Карлица захлопала радостно в ладоши.
- Знаю, знаю, королевна… все знаю… Знаю кто, знаю кто…
Она часто закивала головой, как будто это знание давало ей огромное, неоценимое преимущество перед целым светом.
- А знаешь - знай да помалкивай. Ну, и пока, стало быть, хозяйкой здесь не я, а та… плохо нам будет; а вот тотчас я слышала такое, что и вовсе уж плохо. А была бы я здесь хозяйкой - и тебе было бы недурно. Сделала бы я тебя ключницей, и ходила бы ты у меня, Матришка, в ключах.
- Ой, неужто в ключах?
- Ну да.
- И холопьев бы била ключами.
- А что ж, и била бы.
- И тебе бы, королевна, служила?
- И служила бы.
- Ой, уж больно хорошо!
- То‑то.
- А ты не наказывала бы меня без пищи?
- Конечно, нет.
- А как?
- Я бы, напротив, заставляла тебя за твои провинности есть за двоих.
- Ой, хорошо! Ой‑ой, хорошо!
- А чтобы это хорошее было, что бы надо сделать?
- А известно что. Извести изводом боярыню, - с ужасающим спокойствием и простотой проговорила карлица и вдруг, без всякого приглашения, села на низенькую скамеечку у ног Марьи Даниловны.