- Как же вы можете быть уверены, абсолютно меня не зная? - задал Нафанаил вполне справедливый вопрос. - К тому же я совершеннейший профан в медицине и ничего в сем вопросе не смыслю. Не лучше ли вам найти человека, который достаточно просвещен во врачебной науке и, естественно, будет более полезен вашей дочери? К тому же я привык сам выбирать занятия и не ограничивать себя в свободе этого выбора. Боюсь, граф, я не смогу принять вашего предложения. И не потому, что меня каким-либо образом не устраиваете вы или ваша семья, а потому, что я не смогу устроить вас. Вам для вашего предприятия надлежит выбрать более знающего человека.
- Я так и думал, - вздохнул граф и подошел к окну. Сложив за спиной руки, он какое-то время смотрел в сгустившиеся сумерки за окном, верно подобные тем, что были в его душе. Затем резко обернулся, подошел к отставному поручику и сел подле.
- Я взываю к вашему сердцу, - тихо произнес граф с таким душевным надрывом и мольбой в голосе, что Кекину сразу стало неловко. - И я, и моя дочь видим в вас честного человека. Мои глаза никогда не обманывают меня, поверьте. И мне будет достаточно от вас одного слова. Поедемте с нами! Я заклинаю вас всем, что вам дорого. Я буду платить вам ежемесячное жалованье в пять, нет, в десять тысяч рублей серебром. Вы будете иметь все, что пожелаете. А по исцелении дочери вы получите еще сто тысяч!
- За такую сумму, ваше сиятельство, к вам выстроится целая очередь достойнейших людей с гораздо большими способностями, чем у меня, - не твердо ответил Кекин, более пораженный мольбой в глазах и голосе графа и тронутый его беспомощностью, нежели ослепленный предложением целого состояния, коего хватило бы на несколько жизней.
- Да не нужно мне никого, кроме вас! - вскричал в отчаянии Волоцкий и взял Кекина за руку. Ладонь его была сухой и горячей, а пальцы мелко подрагивали. - Ради вас я уехал из Венеции, ради вас предпринял столь долгое путешествие едва ли не по всей России, ради вас неделями трясся по самым несноснейшим дорогам и только ради вас остановился на этом, полном клопов и тараканов постоялом дворе. Прикажете, так ради вас в извозчики наймусь, только прошу, помогите моей дочери.
- Но почему все-таки я?
- Да потому… - Волоцкий судорожно сглотнул и сжал руку Нафанаила. - Послушайте. Сего дня, когда вы переправлялись на пароме через Суру, возле ваших ног стайка воробьев клевала просыпанное пшено. Из этой стайки выделялся один воробей, тощий и задиристый, который то и дело затевал драку с остальными. Ему и пшена-то, в общем, не досталось, но зато он был явно доволен собой. И вы сравнили его - заметьте, в мыслях - со своим знакомцем корнетом Аристовым. Было такое?
Нафанаил выдернул руку из-под ладони графа.
- Кто вам это сказал?
- Моя дочь. Моя больная дочь, - с печалью в голосе произнес Волоцкий. - Несчастная, в своей болезни она видит и говорит еще более удивительные вещи. Она видит будущее свое и других людей. Ей нельзя не верить, и тому уже масса примеров. Месяц назад она описала мне вас так, как я вижу теперь перед собой. Она предвидит свою смерть и утверждает, что, кроме вас, ее никто не сможет спасти. Как, - граф снова судорожно сглотнул, - как я могу ей не верить?! Поверьте, только вы один можете вернуть ей здоровье, а мне возвратить счастие всей моей жизни.
Он умолк и опустил голову, ожидая ответа. Кекину показалось, что графа сотрясают беззвучные рыдания.
- И все же я не понимаю, как я смогу излечить вашу дочь, - пробормотал отставной поручик.
- Ах, любезный мой сударь, - поднял на Кекина глаза граф, полные слез. - Вы, по молодости лет, и представления не имеете, сколько всего непонятного в этом мире. К тому же непонятное не всегда невероятно, ибо тому есть причины, которые мы просто не можем объяснить. Какая-то сила открыла моей дочери ваше существование. Сила эта неведома и необъяснима. Но вы - существуете, это факт. Моя дочь говорит, что вы единственный, кто может помочь ей. Неважно, откуда она знает это. Важно, что она это знает. Вот причины моей навязчивости и моего предложения к вам, что, согласитесь, простительно любящему отцу, каждую минуту трепещущему за жизнь своей единственной дочери.
- Да, конечно, я понимаю… - не нашелся ничего более ответить Нафанаил.
- А вы, - несколько воодушевился граф, - вы сможете, если захотите, выбрать себе любое занятие по душе. Захотите целыми днями гулять в моем парке - пожалуйста, появится желание поохотиться - псарня и загонщики к вашим услугам, ну, а если вас вдруг посетит вдохновение, то вы сможете, как и прежде, слагать в уединении свои вирши…
- Она и об этом вам сказала? - уже не очень удивился Кекин.
- Да, - подтвердил Волоцкий и процитировал:
Того в потомстве лавр бессмертия венчает,
Кто трогает и душу, и сердца…
По-моему, великолепные строки.
- Благодарю вас, - промолвил уже совершенно сбитый с толку отставной поручик.
- Значит, вы согласны? - с надеждой спросил Волоцкий. - Поверьте, я со своей стороны, не буду вас затруднять ничем. Будете моим гостем и… собеседником, если того захотите. Что же касается вашего жалованья, то я обещаю неукоснительно…
- Вот от этого, как и от прочих щедрот, прошу меня оградить, - твердо остановил графа Нафанаил. - Быть вашим гостем и собеседником - да, располагайте мною, и я буду доволен, если мне удастся способствовать исцелению вашей дочери, хотя мне все еще не понятен способ и средства к оному. Состоять же на жалованье - значит лишить себя свободы, наличие которой будет одним из моих условий. И еще. Я буду у вас, покуда смогу быть вам полезным. Как только польза во мне исчезнет, я уйду. Я также оставляю за собой право покинуть вас, если мне у вас будет плохо и неуютно. Угодно вам согласиться с моими условиями?
- Конечно, - заблестели радостью глаза графа, - конечно!
Платон Васильевич вскочил и непременно бы заключил отставного поручика в объятия, не будь тот так задумчив и строг лицом.
- Слава Богу, слава Богу, - повторял граф, с благодарностью и признательностью глядя на Кекина. - Сей же час пойду и скажу ей, что вы здесь.
- Погодите, - насторожился вдруг Нафанаил, и в голове его мелькнула мысль, не разыгрывается ли перед ним спектакль, смысл коего не известен только ему одному. - Вы же только что сказали, что дочь ваша предсказала нашу с вами встречу на этом постоялом дворе?
- Разве доктор Гуфеланд не объяснил вам? - как показалось Кекину искренне удивился Волоцкий. - Моя дочь, это как бы два разных человека. Все, что она видит, слышит, знает и говорит по утрам в часы своей болезни, совершенно неизвестно ей в остальное время дня, когда она здорова. Ничто, даже самое малое, не остается в ее памяти, и, когда мы ей после рассказываем, что говорила она и делала, она сама в том сомневается, и не верила бы нам, если б имела на то причины. В часы же своего исступления, своей болезни, напротив, она помнит все, что было с ней прежде в обоих ее состояниях. Она видела вас и описывала, каков вы, - продолжал объяснять Кекину граф, - только в часы своей болезни, в нормальном же своем состоянии она ничего о вас не знает, кроме того, что мы рассказывали ей о вас с ее же слов.
Волоцкий говорил это как само собой разумеющееся, Кекина же не покидало ощущение, что его разыгрывают. Действительно, было трудно поверить во все, что он услышал и узнал за столь долгий день. Выйдя от графа, Нафанаил прошел к себе в каморку, лег на диван и, не пытаясь даже как-то проанализировать то, что произошло с ним сегодня, приказал себе, поскорее уснуть.
Это ему удалось, и он впервые за все эти ночи в пути спал крепко и без сновидений.
5
В это утро она проснулась с ощущением праздника. Так случалось в детстве, чаще всего в день воскресный, когда еще была жива маменька, а отцу не надо было на службу. Ощущение это складывалось из того, что она могла в любой момент видеть и быть рядом не с мамкой или гувернанткой-француженкой, а с двумя самыми любимыми людьми на свете. Позже, когда маменька заболела этой болезнью с каким-то пугающе тяжелым названием "ипохондрия", ощущение праздника перестало посещать ее. Она, конечно, могла видеть любимые лица в любую минуту, но мать, натужно улыбаясь, после нескольких фраз просила гувернантку увести ее, едва скрывая вспыхивающее в потухших глазах крайнее раздражение. Отцу тоже было не до нее, он постоянно бывал в заботах и больше времени уделял докторам, сделавшимся в их доме постоянными гостями, нежели собственной дочери. После смерти маменьки она и вовсе перестала ощущать этот радостный настрой даже и в настоящие праздники.
И вот снова оно, это забытое и оттого еще более сладостное ощущение праздника, который уже начался или вот-вот наступит. Не понимая вначале, чем навеяно это ощущение, Наталия вспомнила слова, сказанные вчера папенькой перед самым ее сном.
- Ты не спишь? - постучал он в ее комнату.
- Еще нет, - ответила она.
- Я только что разговаривал с ним, - с веселым блеском в глазах, коего она давно у него не замечала, сказал отец. - И он согласен!
- С кем вы разговаривали и кто в чем согласен? - зевнула она, прикрыв ладошкой рот. - Говорите, пожалуйста, яснее.
- Ну, как же, - присел на краешек постели граф. - Я разговаривал с ним, с тем, о ком ты постоянно твердишь уже целый месяц, с господином Кекиным. И он любезно согласился помочь тебе и следовать с нами в наше подмосковное имение.
- А, вы вот о ком, - равнодушно произнесла она. - Тоже мне событие. Об этом мне можно было сказать и утром.
- Да я и хотел утром, когда ты была бы… в ином расположении духа, - промолвил граф, и веселый блеск в его глазах потух. - Но вот, не удержался. Ты знаешь, он даже отказался от жалованья.
- Он что, брезгует нашими деньгами? - недовольно спросила она. - Или слишком горд, чтобы принимать их от сенатора и тайного советника?
- Ни то ни другое, дорогая, - опять сделался печальным отец. - Просто он не беден и не считает возможным принимать деньги только за то, что согласился быть нашим гостем.
- Значит, он гордец, - заключила она и зевнула, теперь уже демонстративно. - Вы бы не очень ему доверялись…
Так вот оно откуда, это праздничное настроение. Сегодня она увидится с Нафанаилом, встречи с коим так ждала весь последний месяц! Конечно, зря она так с папенькой вела себя вчерашним вечером. Ведь он уже извелся весь, стараясь помочь ей. А она, вместо того чтобы порадоваться вместе с ним и сказать ему несколько теплых слов благодарности, так холодно обошлась с ним. Извиниться, немедля извиниться перед папенькой! Она скинула одеяло и вскочила на постели:
- Анфиска, Парашка, одеваться!
Нафанаил Филиппович собирался уже было откушать своего любимого паштета из гусиной печенки, как в дверь его каморки постучали.
- Войдите, - сказал он, нимало не сомневаясь, что в дверном проеме появится ливрейная фигура "гофмаршала". И он не ошибся. Дверь растворилась, и в комнату шагнул преисполненный важностью совершаемого действа камердинер графа:
- Господин Кекин. Его сиятельство граф Платон Васильевич Волоцкий просит пожаловать вас в свои апартаменты.
- Иду, - улыбнулся старику отставной поручик и, захлопнув саквояж, вышел в коридор.
В общей зале он поймал на себе несколько любопытствующих взоров приезжих, пьющих утренний чай и, конечно, скучающих за отсутствием событий. А тут сенатор граф Волоцкий, богатей и муж государственного ранга, посылает вдруг своего камердинера за никому не известным отставным поручиком, у коего и багажа-то всего, что два чемодана да саквояж с провизией. А у графа взрослая дочь, больная, правда, но в лице и фигуре того совершенно незаметно. Разве сие не есть событие, над коим стоит поразмыслить и порассуждать? И не кроется ли за этим приглашением нечто тайное, подспудное, но крайне важное и, уж точно, имеющее интерес?
Нафанаил Филиппович неторопливо шел за камердинером и, поймав на себе чей-либо взгляд, приветственно кланялся. Впервые за долгие ночи своего вояжу он хорошо выспался, был бодр и свеж, и вчерашние происшествия, с ним случившиеся, уже не казались столь невероятными и сомнительными и укладывались в единственную и совершенно безосновательную оптимистическую сентенцию - "разберемся".
Графа он нашел одного в своей комнате, одетого в коричневый дорожный костюм превосходного англицкого сукна и мягких сапогах из тонкого сафьяна. По своему обыкновению, он был печален, однако приходу Кекина, несомненно, обрадовался и посветлел взором.
- Хотите кофею?
- Не откажусь, - ответил отставной поручик, и менее чем через четверть часа они уже пили дымящийся кофей с экзотическим названием "Мокко". А после, не решившийся отказать графу, Нафанаил курил вместе с ним сигары, привезенные через два океана из провинции Гавана с острова Куба. И так случилось, что, задумавшийся о чем-то своем, Кекин не слышал ни короткого стука, ни графского "Войдите!" и очнулся лишь от чистого девичьего голоса, прозвучавшего в его ушах серебряными колокольчиками:
- Папенька, вчера вечером я обидела вас. Вы пришли ко мне поделиться своей радостью, а я так холодно приняла ее. Простите меня.
Эти слова говорились графу, но глаза девушки были устремлены на его гостя. Встретившись с ней взглядом, Кекин едва не выронил изо рта сигару. Он был ошеломлен. Почему никто не удосужился предупредить его? Все вокруг только и говорили о болезнях и исступлениях, посему Нафанаил ожидал увидеть жалкое, полубезумное существо, которое ничего, кроме сострадания, вызвать не могло. Но эта девушка… Ежели и существовали в сем подлунном мире феи, то та, что впорхнула в комнату, была, несомненно, самой прекрасной из них. Он не слышал, что ответил дочери граф, просветлев лицом. Он не сводил взгляда с ее идеального овала лица, бирюзовых глаз, тонкой, почти прозрачной шеи и светлых пепельных локонов, водопадом ниспадающих на хрупкие плечи.
- Знакомься, Нафанаил Филиппович Кекин, - с улыбкой представил дочери отставного поручика граф. - Впрочем, в нашем случае я крепко сомневаюсь, есть ли надобность знакомить тебя с ним. А это, господин Кекин, - указал граф взглядом в сторону девушки, - моя дочь Наталия Платоновна. Правда, красавица?
- Правда, - не нашелся более ничего ответить пораженный Нафанаил.
- Папенька, вы ставите меня в неловкое положение, - шутливо сказала отцу Натали и, повернувшись к Кекину, счастливо улыбнулась:
- Наконец-то я могу видеть вас, Нафанаил Филиппович.
Кекин вдруг пожалел, что не отнесся сегодня поутру более тщательно к своему внешнему виду. Ему захотелось на один миг стать неимоверным красавцем, вон хоть как повеса князь Всеволожский, а не высоким, худощавым молодым человеком с приятными, но несколько резковатыми чертами лица и высоким лбом.
- Надеюсь, вы не слишком смущены предложением моего отца сделаться на время нашим гостем? Честно говоря, это предложение исходило от меня.
- Нет. Не смущен. Ни в коей мере, - начал было отрывисто и сумбурно Кекин, но быстро взял себя в руки и уже более членораздельно добавил: - Это удовольствие для меня и большая честь быть рядом с вами.
- Вот и славно, - ласково произнесла Натали. - А то мы с папенькой боялись, как бы вы нам не отказали. Ведь без вас я могу умереть, - простодушно добавила она и прикрыла глаза. - И только вы один можете спасти меня.
Нафанаил вопросительно посмотрел на графа. Но тот лишь пожал плечами и уронил взгляд в пол.
- Я постараюсь, - тихо промолвил Кекин. - Только… что я должен делать?
- Хотя это тебе покажется несколько странным, прошу, положи руки мне на плечи, - не открывая глаз, произнесла Натали.
Нафанаил, смущенный прозвучавшим предложением и обращением на "ты", снова вопросительно посмотрел на Волоцкого. Тот в ответ коротко кивнул.
- И не смущайся моим обращением. Теперь я всегда буду говорить тебе "ты", как своему ближайшему другу. И ты тоже обращайся ко мне на "ты".
- Благодарю вас…
- Тебя.
- Благодарю… тебя.
- Ты исполнишь мою просьбу?
Кекин шагнул к Натали и, вытянув вперед руки, нерешительно коснулся ее. По лицу графини пробежала тень неудовольствия.
- Ты спрашивал, что должен сделать, чтобы помочь мне?
- Да, - отдернул руки Кекин.
- Тогда не убирай рук, - настойчиво произнесла она, и Нафанаил вновь положил ладони ей на плечи. - Ты должен всем сердцем желать помочь мне. Тогда все получится. Но твоей воли спасти меня я не чувствую.
- Должны чувствовать, - возразил ей Кекин. - В моем желании помочь вам вы можете не сомневаться.
- Ты…
- Ну да, ты можешь не сомневаться.
Это было сказано, действительно от души. Прикажи она ему сейчас, скажем, броситься в Суру, море или холодный океан, Нафанаил с радостью сделал бы это, даже если бы желание ее являлось простым капризом. Прекрасная и трогательная, она нуждалась в нем, в его защите, в его помощи, и Нафанаил всем своим существом откликнулся на ее немой призыв, а в голове мелькнуло: "Пропал…" По матовой белизне лица Натали пробежал легкий розовый румянец, и она кротко улыбнулась.
- Вот теперь я верю тебе и чувствую твердость твоей воли, - произнесла Натали, ресницы ее затрепетали, но она так и не открыла глаз. - Я вижу свет вокруг тебя, с твоих ладоней струятся прямо на меня целебные серебряные лучи. Благодарю.
С этими словами она сделала шаг вперед и обняла Нафанаила, прижавшись лицом к его груди. Он застыл, невольно разведя руки в стороны, наподобие истукана, ощущая только тепло ее тела и легкий зуд в подбородке, уткнувшемся в облачко белокурых волос Натали.
Объятие длилось несколько мгновений. Затем она отступила и открыла сияющие глаза.
- А зачем ты держишь под подушкой пистолет? - вдруг спросила Натали. - Ведь ты же никого не боишься?
- Ну… - не нашелся ничего ответить Нафанаил, продолжая стоять с вытянутыми в сторону руками.
- И зачем ты отобрал его у доктора?
- Оружие в руках человека, не умеющего с ним обращаться, может привести к неприятностям для него самого, - пришел, наконец, в себя Кекин и опустил руки. - И потом, я не отобрал пистолет у доктора, а взял его на время.
- Вот тут ты лукавишь, - улыбнулась Натали. - Ты его отобрал навсегда. Не советую пытаться меня провести, особенно в утренние часы. Все равно ничего не получится. К тому же, - она на мгновение задумалась, - доктор Гуфеланд превосходно разбирается в пистолетах и отменно стреляет.
- Он вам… тебе сам это говорил?
- Нет. Я просто знаю…
Потом была дорога, скучные пейзажи, четыре или пять остановок, во время которых Нафанаил перебросился несколькими фразами с графом, постоялый двор и постель в комнате, соседствующей с комнатой, занимаемой Платоном Васильевичем. Уже в постели, засыпая, Кекин поймал себя на мысли, что в течение всего этого дня ни разу не подумал о Лизаньке Романовской. Еще вчера, такая близкая и заставляющая думать о себе постоянно, сегодня она была так далека, будто существовала в какой-то другой жизни, за которой закрылась дверь, и оставалось только запереть ее на большой амбарный замок, а ключ выбросить в Волгу, что плескалась в нескольких десятках саженей от постоялого двора. И продолжать жить дальше.