Женщина, которая прятала лицо под покрывалом, помчалась к зеленщику, чтобы поскорей купить редьку, а потом к меднику – за пластинами. Родоклея поспешила было за ней, однако та и слова сказать ей не дала: боялась даже на минутку задержаться на агоре, чтобы снова не рассердить мужа и не быть избитой опять. Родоклея разочарованно вздохнула и заспешила назад, к тележке фармакопиоса, сообразив, что та, которая знает, как бороться с синяками, наверняка не раз бывала битой.
Прямо тут, в тележки фармакописа, Родоклея завела привычную песню о дочери, которую так бил муж, что забил до смерти, и девушка, залившись слезами, немедленно рассказала ей свою историю.
Оказывается, она дочь пекаря из Афин, а его пекарня находится около Дипилонских ворот.
Родоклея при этих словах едва не ахнула. Вот же совпадение, подумала она, вспомнив неприветливого пекаря, который рассказал им, что Идомена отправилась в Элевсин или в Коринф, – и при этом едва ли не впервые вспомнила и саму Идомене, в погоне за которой они с Фирио притащились в Коринф, претерпев столько бед и невзгод. С тех пор, как бывшие афинянки встретились с Алепо и зажили новой жизнью, про Идомену они и думать забыли! Вот и теперь – мысль о ней лишь мелькнула в голове Родоклеи, и тут же сводня с прежним вниманием принялась слушать дочку афинского пекаря.
Оказывается, отец просватал ее за богатого человека, однако, если денег у него было немало, то милосердия и жалости к жене – ни на халк! Зато был он чудовищно ревнив и постоянно подозревал жену если не в измене, то в помыслах о ней. Бил он жену так, что в конце концов она, почти полумертвая, избитая до крови, сбежала к отцу. Потрясенный пекарь воззвал к народу на агоре, однако мужа-злодея приговорили только к уплате денежного возмещения. Все мужчины поверили, что жена его была изменницей! Тогда Эфимия бежала от позора в Коринф. Сначала жила у тетки и ее мужа, помогала им в пекарне, потом нашла хорошее место, но теперь тетка заболела, вот Эфимия и ищет для нее лекарство у фармакописа.
– Ну что ж, может быть, ты еще найдешь свое счастье с другим мужчиной, – начала свои подходцы Родоклея, и с удовольствием увидела, как затрясло Эфимию, какой ненавистью исказилось ее лицо.
– Я ненавижу мужчин! Все они грубые животные! Я была бы счастлива, если бы все они исчезли с лица земли! – воскликнула молодая женщина. – На истинную дружбу способны только женщины!
– И на истинную любовь, милочка, – вкрадчиво добавила Родоклея. – Ах, если бы ты только знала, как любят друг друга мои знакомые благородные дамы! И до чего же я жалею, что моя несчастная дочь уже умерла и не сможет придти в дом к этим дамам и вкусить хоть немного того счастья, которого она была лишена!
Девушка слушала Родоклею, как зачарованная, и опытная сводня поняла, что из этой несчастной женщины была выбита жажда мужской любви, но отнюдь не любви вообще. Ее поблекшие глаза ожили – и теперь Родоклее не составило труда уговорить ее зайти в дом Таусы – о, просто посмотреть на ее милых подруг!
Так вышло, что в это время в комнате для милых развлечений оказалась только одна Фирио, и была она вне себя от неутоленного вожделения. Даже любвеобильная Алепо уже утомилась неутомимостью бывшей надсмотрщицы порниона, а уж две прочие Хариты – и подавно. Они уже давненько не появлялись в доме Таусы!
При виде новенькой Каллисто изголодавшаяся Фирио пришла в восторг и набросилась на нее с поцелуями. Перепуганная бедняжка пыталась вырываться, однако Фирио не выпускала ее из объятий. Побоями она сумела заставить несчастную гостью ласкать ее. А когда мужеподобная Фирио схватилась за лоури, намереваясь доставить ей особенное удовольствие, злосчастная жертва испустила дикий крик – и умерла на месте.
Коринф, школа гетер
– Теперь твоя очередь, Лавиния! – сказала наставница. – Ты должна сообщить Адонии… – И она прошептала несколько слов на ухо тиренийке. – Поняла?
– Конечно! – с вызовом ответила та. – Это же проще простого!
Остальные девушки переглянулись, пересмеиваясь. Занятия по хирономии – умению передавать слова и мысли с помощью кинси, движений ладоней и пальцев, – были, по мнению многих, чуть ли не самыми сложными в школе гетер!
– Ну, тогда начинаем, – кивнула наставница. – Итак, будь внимательна, Адония! Не пропусти ни одного кинси!
Лавиния встала посреди комнаты, повернулась в Адонии и выставила вперед руки. Несколько мгновений она смотрела на них, явно любуясь красотой своих длинных пальцев с миндалевидными ногтями, которые, от постоянной полировки замшевыми подушечками (это входило в перечень непременных утренних процедур, которые проделывали аулетриды, и шло сразу после уничтожения пробившихся на теле волосков), блестели, словно тронутые драгоценным розовым перламутром, а потом, самодовольно прищурившись, подняла вверх указательный палец. Коснулась им выпяченных губ, скользнула одной ладонью по другой, сжала пальцы в кулак, отставив в сторону мизинец, – и, растопырив их, резко опустила ладонь.
Тимандра громко прыснула, но тут же зажала рот и приняла смиренный вид.
Наставница, вопросительно глядя на Лавинию, соединила кончики пальцев обеих рук.
Лавиния повторила движение, глядя на нее с неприкрытым вызовом.
– Хорошо, – сказала наставница, – я с помощью этого кинси спросила тебя, уверена ли ты в том, что делала. И ты, повторив его, подтвердила, что совершенно уверена. Ну а теперь, Адония, расскажи нам, что тебе сообщила Лавиния.
– Я как-то не очень поняла… – растерянно пробормотала скромная и застенчивая аулетрида, взглядом ища поддержки у своей подруги Тимандры, и та ободряюще подмигнула.
– Ну еще бы ты хоть что-то поняла! – пренебрежительно хмыкнула Диспоина.
– Ничего, ничего, Адония, рассказывай! – повторила наставница, и девушка заговорила:
– Сначала Лавиния призвала меня к вниманию, подняв указательный палец, – медленно начала Адония, вспоминая, – затем коснулась им выпяченных губ, как для поцелуя, показывая, что речь идет о моем любовнике…
– Так, так, – поощрительно кивнула наставница. – Все правильно, продолжай!
– Потом она скользнула пальцами одной руки по другой ладони, призывая меня бежать как можно скорей, и сообщила… – Адония запнулась, растерянно обводя девушек глазами: – И сообщила, что у моего любовника маленький пеос, к тому же, он кинед, рожденный от порны.
Аулетриды так и покатились со смеху.
– Что?! – взвизгнула Лавиния. – Что ты городишь?!
– А еще Лавиния все время щурила глаза, призывая Адонию исчезнуть! – выкрикнула Тимандра.
Девушки теперь просто изнемогали от хохота.
– Перестаньте ржать, кобылицы! – закричала Лавиния. – Эта дура из Эпидавра выдумывает невесть что, но они там все такие бестолковые! Чего вы ей вторите?!
– Ну, судя по тому, что нам показала ты, бестолковые как раз тиренцы, – осадила ее наставница. – Ты самое главное перепутала. Скользящее движение ладони по другой ладони намекает, что надо бежать. О том же, как правильно заметила Тимандра, говорят и прищуренные глаза. Сжатый кулак показывает, что речь идет о любителе мальчиков, а оттопыренный мизинец намекает на его ничтожный пеос. А опустить ладонь с растопыренными пальцами… ну, Лавиния, советую тебе никогда не проделывать этого в мужском обществе! Помните, я вам говорила, такой жест означает, что у этого человека пять отцов, то есть мать его – сущая сука, которая не помнит, от кого зачала, и за такое оскорбление можно быть крепко побитой, если не убитой! Вот так! А теперь, Лавиния, повтори вслух то, что я тебе шепнула на ухо и что ты должна была передать Адонии.
Тиренийка стояла насупившись.
– Ну, что же ты молчишь?
– Я не помню! – с вызовом ответила Лавиния.
– Не помнишь? – удивилась наставница. – Очень жаль… Может быть, мне следует пробудить твою память? К сожалению, у нас до сих пор нет евнуха, ведающего наказаниями, однако верховная жрица разрешила нам, наставницам, в особых случаях использовать диктис ! – Она кивнула на тонкую длинную палочку с острым концом, которая лежала на низком столике. Это была тростниковая указка, легкая и гибкая, однако она могла при надобности послужить и отличным хлыстом.
Лавиния громко выдохнула сквозь зубы и неохотно пробурчала:
– Я должна была передать Адонии: "Будь готова, твой любовник приедет через пять дней".
Снова раздался общий хохот. Лавиния сначала злобно зыркала по сторонам своими яркими голубыми глазами, но наконец тоже рассмеялась, хотя и принужденно.
– Ну а теперь, – подняла наставница свой диктис, призывая к тишине, – кто из вас, аулетриды, правильно изобразит с помощью хирономии эти слова?
Девушки переглядывались, подталкивая друг друга, но ни одна не решалась вызваться. Хирономия давалась всем с трудом, и ни одна не хотела опозориться так, как Лавиния.
– Ну что ж, – пожала плечами наставница, – если никто не хочет, придется выбрать мне. Поди сюда, Тимандра.
Маленькая критянка с явным удовольствием вышла вперед и, повернувшись к Адонии, улыбнулась, подняла указательный палец, коснулась им выпяченных губ, легко пробежала пальцами одной руки по ладони другой, вскинула ладонь с растопыренными пальцами и обвела ею вокруг головы изящным скользящим движением.
– Прекрасно, Тимандра, – сказала наставница. – Прекрасно! Каждый кинси безошибочен!
– В самом деле, – раздался голос, и девушки вскочили и склонились в легком поклоне, потому что это был голос верховной жрицы.
– В самом деле, прекрасно, – повторила Никарета, входя в доматио и отдавая ответный поклон. – Однако вам еще предстоит научиться сочетать кинси с танцевальными движениями. Одно дело, когда гетера сидит на пороге своего дома, подняв руку и соединив в колечко большой и указательный палец. Тут всем все ясно: она ждет посетителя, и любой мужчина, который поднимет ей в ответ средний палец своей руки и получит в ответ одобрительный кивок, может придти и обладать ею после того, как они договорятся о цене. Это всем известные кинси. Но те тонкости хирономии, которые изучаете вы, – это некое женское таинство. О нем более или менее осведомлены все порны и служители порнионов и диктреионов, но их знания примитивны, а вы овладеваете воистину высоким искусством общения, непостижимого для прочих! Этими знаками вы можете обмениваться на симпосиях незаметно для всех остальных. Конечно, гетеры беззастенчиво соперничают из-за мужчин, однако не стоит забывать и о женской солидарности. Вы можете поделить посетителей между собой, заявить о своем особенном интересе к одному из них, предупредить другую девушку, что такой-то мужчина, который выглядит скромником, предпочитает неприятные извращения, или что какой-нибудь щедрый на вид красавец на самом деле скуп и на него не стоит тратить время… вы можете даже предупредить одна другую об опасности, и тут вам, конечно, пригодятся те кинси, о которых вам напомнила Лавиния…
Лавиния приободрилась и с видом победительницы оглядела аулетрид.
– Ты говоришь, госпожа, что хирономия – это женское таинство, значит, ни один мужчина не сможет понять этих кинси? – спросила Адония.
Наставница и Никарета понимающе переглянулись.
– Жизнь еще покажет вам, что мужчины замечают лишь внешнюю сторону происходящего и не обращают внимание на те тонкости, который не только видят, но, главное чувствуют женщины, – сказала Никарета. – Во время танца мужчины будут смотреть на ваши ноги, на ваши груди, на бедра, ну, в крайнем случае, на лица, однако даже не взглянут на ваши пальцы! Скольких мужчин ни держала я в своих объятиях, сколько мужчин ни восхищались моей красотой, знаниями и умениями, ни один из них никогда не спросил меня, как достигла я высот в нашем искусстве! А впрочем… – Голос Никареты вдруг исполнился необыкновенной нежности: – Был у меня один любовник… Когда мы встретились, он был еще очень молод, и его воистину потрясли тайны любви, которые я открыла ему. Он не уставал осыпать меня не только поцелуями, но и всевозможными вопросами. И меня настолько тронуло это жаркое любопытство, что я открыла ему некоторые тайны наших кинси… О, с тех пор прошло уже много лет и не сомневаюсь, что он все позабыл, хотя меня помнит до сих пор! – торжествующе заявила Никарета. – А впрочем, я прервала вашу матиому не для того, чтобы предаваться воспоминаниям о далеком прошлом. Я пришла за Тимандрой, Лавинией и Мнемой. Отпусти их, наставница, и можешь продолжать занятия.
Никарета и три аулетриды вышли, провожаемые общим поклоном.
– Госпожа, – остановилась Тимандра. – Эфимия до сих пор не вернулась. Она отправилась ухаживать за теткой, но я боюсь, что она сама заболела и некому подать ей помощь. Ее нет уже несколько дней. Не отпустишь ли ты меня завтра сбегать к ней, в пекарню у Афинских ворот? Я мигом обернусь!
– Ты отлично знаешь, что аулетридам без сопровождения нельзя выходить из храма, а евнуха у нас нет до сих пор, – сердито сказала Никарета.
– Госпожа, тогда давай пошлем кого-нибудь из храмовых стражников узнать, что случилось с Эфимией! – взмолилась Тимандра.
– Да что с ней могло случиться? – нетерпеливо спросила Лавиния. – Сбежала с любовником, вот и все!
– Не путай ее с собой, – зло сказала Тимандра. – Это ты можешь…
Она осеклась, поняв, что едва не проговорилась о ночных похождениях Лавинии. Узнай об этом верховная жрица, досталось бы не только блудливой тиранийке, но и сверх меры любопытной коринфянке!
– Это ты можешь день и ночь мечтать о любовниках, – не слишком-то ловко вывернулась Тимандра, – а Эфимия ненавидит всех мужчин.
– Ну, значит, она сбежала с любовницей! – захохотала Мнема.
Тимандра и бровью не повела в ее сторону: она умоляюще глядела на Никарету:
– Госпожа, молю тебя…
– Хорошо, я постараюсь не забыть и отправлю кого-нибудь из стражей в пекарню у Афинских ворот, – кивнула Никарета. – Хотя, возможно, уже завтра Эфимия вернется. Будем молить об этом Афродиту! А теперь, девушки, послушайте меня, и послушайте внимательно…
Коринф, дом Тритона Анаклетоса на Кефиссе близ реки
– В такое просто невозможно поверить! Наглость этих афинян превосходит все мыслимые пределы! Обвинить нас, коринфян, в таком святотатстве! – бушевал смуглый коринфянин в мелко завитом иссиня черном парике, небрежно загребая с блюда щупальца крошечных осьминогов, маринованных в виноградном уксусе вместе с оливками, и отправляя их в рот. Поскольку он ел и говорил одновременно, его роскошный пурпурный гиматий был щедро забрызган темным соусом.
– Напрасно ты обвиняешь всех афинян, друг мой Филон, – обратился к нему симпосиарх и хозяин дома по имени Тритон, красивый широкоплечий человек невысокого роста, что, впрочем вполне возмещалось его атлетическим телосложением. – Нам же известно имя главного осквернителя!
И тут же он, спохватившись, прижал ладонь к губам и виновато взглянул на одного из гостей, который с угрюмым видом старался отодвинуться от чавкающего любителя маринованных осьминогов.
– Прости, Хорес, – быстро сказал симпосиарх. – Друзья, оставим афинян в покое, они были и навсегда останутся нашими врагами, особенно в этой войне, которую они развязали! Поговорим о более приятных вещах. Давайт-ка лучше я покажу вам новых…
– Погоди, Тритон! – сделав изрядный глоток золотистого хиосского вина, воскликнул Филон и обернулся к Хоресу. – Ну что ты скорчил такую гримасу? Что отворачиваешься от меня? Недоволен тем, что здесь бранят твоего сводного братца? Вот не думал, что ты питаешь к нему такие горячие чувства!
– Я питаю горячие чувства к тому, кто забрызгал соусом свою одежду и норовит забрызгать мою, – ледяным голосом ответил Хоре Евпатрид. – Причем настолько горячие, что боюсь обжечься, вот и отворачиваюсь от него.
– А? Что? – оглядел себя Филон. – Да ну, ерунда! И не затыкай мне рот, дорогой симпосиарх! – отмахнулся он от Тритона, который знаками пытался его утихомирить. – Лучше вели своему миленькому виночерпию налить мне еще вина, да разводи его поменьше! На мой взгляд, хиосское вообще не нужно разбавлять водой, это ведь не терпкое, как земля, вино эфесское! Лей, миленький очарователь! – поощрял он виночерпия, похлопывая его по заду, хотя юноша отстранялся с откровенным неудовольствием. – Еще лей! Я не могу найти утоления своему возмущению с тех пор, как узнал об этом святотатстве, которое учинил Алкивиад накануне отплытия на Тринакрию!
– Что-что? – воскликнул голубоглазый молодой человек, чье точеное лицо портили маленький подбородок и по-женски капризный рот. Сразу было видно, что он очень гордился своей внешностью и заботился о своей красоте: пудрил волосы, чтобы они казались светлее, и подкрашивал ресницы, так что они казались необычайно черными, длинными и круто загнутыми. – Что там еще учинил Евпатрид-старший?
– Ах, да отстань, Анатолий! У тебя не только ресницы на зависть женщинам, ты и сам любопытен, как женщина, – проворчал симпосиарх, виновато поглядывая на Хореса, однако Анатолий словно не слышал и продолжал требовать рассказа.
Поднялся шум. Те гости, которые уже знали эту и впрямь позорную историю да, к тому же, старались щадить чувства Хореса, уговаривали Филона угомониться. Однако остальные собравшиеся, которые, как и Анатолий, еще не успели услышать скандальную новость, требовали сообщить, что же произошло в Афинах.
Тритон бросил на Хореса извиняющийся взгляд и пожал плечами в знак того, что должен подчиниться большинству. Евпатрид-младший, впрочем, и бровью не повел и продолжал с угрюмым видом стряхивать со своего изумрудно-зеленого гиматия остатки бурного пиршества Филона.
Осушив могучим глотком свой килик, ободренный всеобщим вниманием Филон начал рассказывать о том, как совсем недавно ночью в Афинах какие-то злоумышленники изуродовали гермы – почитаемые всем народом изображения бога Гермеса, стоявшие там и сям на городских улицах. Изуродованы гермы были самым похабным образом: у статуй оказались отбиты все мужские части.
– Не может быть! – завопил Анатолий с комическим ужасом. – Вот так злодейство! Наверняка это сделала какая-нибудь воинствующая трибада!
Почти все пирующие невольно расхохотались. Анатолий, пусть и надоедал иногда своими капризами, был остроумен, скор на слово и умел рассмешить людей даже в самую напряженную минуту.
Когда весельчаки угомонились, Филон продолжил свой рассказ.
Многие жители Афин углядели в случившемся недоброе предзнаменование. Город вскипел – тем паче, что кто-то распустил слух, будто святотатство учинили коринфяне, желавшие задержать или сорвать экспедицию на Тринакрию. Ведь в Афинах все знали, что коринфяне готовы были поддержать Спарту и Тринакрию в надвигавшейся войне.
Однако вспыхнувший было гнев против коринфян вскоре утих, поскольку нашлись свидетели, которые сообщили: божественные фаллосы отбила компания пьяных аристократов во главе… с Асклепиадом Клинием Евпатридом! Один из граждан, Андрокл, давний неприятель Алкивиада, привел нескольких рабов и метэков, которые видели, как Алкивиад и его друзья изуродовали гермы, и донесли об этом. Они же рассказали, что эти аристократы совершали и другие кощунства: они изображали на своих попойках священные Элевсинские таинства!