Наталья Калинина
Прошлые страсти
Милая сердцу обстановка знавшего лучшие времена усадебного дома: большая, полная летнего деревенского полумрака комната, окно в зелено-голубые дали, скромность обстановки, в силу своей естественности переходящая в изысканность. Лестница наверх, в мансарду, под ней дверь в таинственную каморку. На стене - картинка из журнала с изображением Элвиса Пресли, короля рок-н-ролла, - единственное, что напоминает о двадцатом столетии.
Появляются три женщины. Кажется, они материализовались из полумрака, хотя на самом деле вошли через дверь. Слышны скрипы половиц, цвирканье цикад через раскрытую дверь. Наконец кто-то щелкает выключателем, негромко чертыхается, щелкает еще раз.
Нехотя вспыхивает лампочка под большим, засиженным мухами оранжевым абажуром из ветхого шелка. Освещает голый деревянный стол, два стула, выцветший букет бессмертников в вазе на тумбочке, часы на стене, циферблат которых повернулся вокруг своей оси на девяносто градусов, отчего витиеватые старинные цифры на нем кажутся каббалистическими знаками.
Старшая из женщин - романтической внешности, по облику девушка, хотя ей под сорок. Это Анастасия.
Лариса, ее семнадцатилетняя дочь, повыше и покрупней, хотя по-своему стройна и тоже одета с претензией на романтику, но в ее современном варианте.
Третья, Катя, облачена в типичный ширпотреб. На ее губах - жирный слой яркой помады. Катя с размаху плюхается в старое плетеное кресло, с удовольствием снимает босоножки на высоких каблуках, которые натерли ей ноги.
- Наконец добрались, - говорит Анастасия, расхаживая бесцельно по комнате. - Жара… В прошлом году в это время шли дожди. И было очень много комаров. Мы натирались "звездочкой". Но это совсем не помогало.
Она распахивает окно в сад и высовывается наружу. Постояв так немного, поднимается в мансарду. Ее шаги гулко раздаются по всему дому. Наконец она сбегает вниз, неся впереди себя колченогий стул.
- Жуть как оголодала, - говорит Анастасия. - Да и пить хочется. Лорка, будь добра, сгоняй к колодцу.
Лариса выходит в коридор, откуда доносится ее голос:
- Да тут целое ведро. Водичка чистая, как слеза святого духа. Если это стоит с прошлого года и не провонялось, значит, в самом деле слеза. Правда, Настенька?
Анастасия и виду не подает, что слышала слова Ларисы. Она не спеша наливает воду из принесенного Ларисой ведра в электрический самовар, достает из буфета посуду, сахар.
Катя тем временем азартно роется в своей большой бесформенной сумке.
- Вода, вода… Тут "Киндзмараули".
Лариса корчит презрительную гримасу. Она подходит к поперечной палке вдоль стены, становится в первую балетную позицию.
- Вино - это для тех, кому много лет. Мне и без вина хорошо, - бормочет она себе под нос.
- Что ты сказала? - Катя оборачивается, но Лариса показывает ей язык и высоко задирает ногу. - Ладно, давай свой канкан. Только вот музыки не хватает. Настек, правда, не хватает музыки?
- Мне всего хватает, - возражает Анастасия.
- Тогда кончай со своим сплином, Хандра Мерехлюндовна. Мы ведь условились отдохнуть от Москвы и ее производных.
Анастасия молча режет хлеб, разворачивает свертки, которые извлекает из сумки, придвигает к столу стулья. Лариса садится, а потом ложится на широкую деревянную кровать в углу, предварительно лягнув ногой отгораживающую ее ширму.
Ширма с грохотом падает. Катя вздрагивает и осеняет себя крестом. Анастасия безучастна к происходящему.
Катя возится с бутылкой, используя вместо штопора вилку.
- Я бы на твоем месте, Настек, не решилась приехать туда, где когда-то была счастлива.
- Туда-то и влечет как раз со страшной силой. Чтоб развенчать это счастье.
- Какой смысл? - изумляется Катя.
Анастасия не отвечает. Она наблюдает, как Катя разливает по стаканам вино, хватает один из них и залпом выпивает.
- Тут изумительно. Сказочно. Представляю, какая у вас в прошлом году была идиллия. Настоящий замок любви. Настек, ну чего ты хочешь? Скажи мне честно? - жалобно спрашивает Катя.
- Спать. Устала как собака. А тут еще такой воздух и "Мараули"… В мансарде, что ли, лечь? Или, может, в саду?
- Я, чур, в мансарде!
- Там мыши.
- Черт с ними. Зато там…
- Ложись-ка лучше в боковушке. Это комната моей бабушки. Там все стены сказками пропитаны. "Однажды принцесса проснулась в своей розовой постельке и увидела, что возле нее стоит на коленях прекрасный принц. Он взял ее за руку и сказал, глядя в васильковые глаза: "Будь моей, и я умчу тебя в волшебную страну…" Глупо, пошло, банально, сентиментально. Как и наши мечты о счастье.
- Ну, ты не совсем права. Неужели ты хочешь сказать, что хотеть счастья пошло и глупо? А чего же тогда, скажи на милость, нужно хотеть, чтоб было возвышенно? Горя?
- Не петушись, Катя. Ничего я не хочу сказать. Только то, что сказала.
Катя внезапно сникает, точно из нее выпустили воздух.
- А тебе… вам прошлым летом хорошо здесь было? - едва слышно спрашивает она.
Анастасия поеживается словно от холода.
- Первую неделю. Точнее, пять дней. Потом у нас кончился запас вина. И что-то еще кончилось. Сперва у него. Я на первых порах поняла это только разумом, потому что мне еще два дня было хорошо. Я как бы отставала в своем развитии на два дня. Я от природы тугодумка.
- Вечность плюс-минус два дня. Фантастика. Двадцать первый век.
- А дальше он приревновал меня к Николаю Николаевичу. Потом кто-то из местных рассказал ему пикантную байку из моей юности. С неудавшимся самоубийством. Моим, как ты понимаешь. И он в нее поверил… В ту ночь я на самом деле была близка к самоубийству. Он же ушел на рыбалку. Поймал много рыбы, вернулся в приподнятом настроении и даже попросил у меня прощения.
- Простила?
Анастасия едва заметно кивает.
- После размолвки, а тем более скандала, любишь как-то особенно страстно. Как после долгой разлуки, - мечтательно говорит Катя.
- Мы жарили во дворе рыбу, пили какую-то кислятину, заменяющую алкоголь тем, кто в нем не нуждается. Ну и так далее. Но ведь я ничего не забыла. Ничего. Хотя простила его. Это страшно - все помнить. Правда?
- Главное простить. Память - это что-то вроде условного рефлекса. Вспоминаешь, когда…
- Ты права, - торопливо перебивает Катю Анастасия. - Но потом появилось слишком много этих "когда". Особенно после того, как мы вернулись в Москву. Помню, как-то я позвонила ему, хотела сказать что-то очень важное для нас обоих. Но мой звонок оказался не ко времени. И я с тех пор дала себе слово не проявлять инициативу, во всяком случае, не звонить первой.
- Очень умно. А еще говоришь, что ты тугодумка.
- Тем более, что больней всего может ранить именно тот, кого считаешь избавителем от всякой боли. Думаю, тебе это знакомо.
- Да уж. Кому-кому, а мне это знакомо. И не только это.
- Одним сказанным невпопад словом, интонацией, тем, что опоздал на каких-то пять минут и так далее…
- И все равно, Настек, ты такая счастливая. Он… он какой-то…
- Какой?
- Сама знаешь - какой. С таким хочется бросить все и умчаться в волшебную страну. Неужели ты не понимаешь, какая ты счастливая?
- Понимаю. Но во второй раз мне было бы скучно в этой стране. Я даже понравившийся фильм редко смотрю второй раз.
- А если он приедет, ты будешь…
- Он не приедет.
- Ну, а если?
- Сейчас уже не может быть этих "если", в которые я совсем недавно верила безоглядно. Потому что они на самом деле часто сводили нас вместе. Сейчас в наших отношениях настала иная пора. - Понижает голос до шепота. - Страдательная.
- И ты бы не хотела, чтоб он приехал?
- Нет. Я бы этого не хотела.
Лариса внезапно вскакивает с кровати. У нее в руках зажженная свеча. Она выделывает какие-то странные па, задирает ноги выше головы, ставит свечку на лоб, подпрыгивает, ходит на руках, зажав свечку во рту, потом опять вскакивает.
- Спешите! Спешите! Последнее представление! Покупайте билеты, пока не поздно! Через час мы улетаем на своем блюдце на Венеру. Мы хотели спасти Землю, но она безнадежна. На ней гибнут птицы, цветы, звери. На ней гибнет любовь. Ваш мир черен, ваш мир разумен, ваш мир безобразен. Вы обуздали страсть, вы многого достигли благодаря этому. Но расплата грядет - и она будет горька!
- Послушай, ты, вгиковское дитя, это же плагиат. Это из Фицджеральда: "Обуздай страсть - и ты многого достигнешь". Сам же он сполна насладился своей страстью к Зельде.
- А ты помнишь, как это начиналось и чем кончилось? - неожиданно спрашивает Анастасия.
- А у нас с тобой? Чем у нас с тобой все кончится? Спокойной пенсионной старостью? Внуками?
- Настеньке это не грозит. Спокойная пенсионная старость и все остальное. Настенька такая непохожая на всех. Потому что она у нас самая умная. Умным людям не нужна любовь. Любовь - удел глупых, наивных, доверчивых, чувствительных, сентиментальных, пошлых, банальных. Удел умных - страдание.
Лариса возобновляет свой странный танец.
- В таком случае пускай я буду трижды, нет, четырежды дура, - говорит Катя.
- Всех посчитала? - спрашивает Лариса, не прекращая своего танца.
- Вроде да. Я бы согласилась не вылезать из дур, только после дипломата вряд ли захочется кого-то еще.
- Роковая встреча. Любовь до гроба. Судьба. Интересно, а кто моя судьба? - задумчиво говорит Анастасия.
- Ну уж не мой папочка. Это точно.
Катя весело хлопает в ладоши.
- Браво, мама. Браво, дочка. Бедный, бедный Анатолий Васильевич.
- Пойди и пожалей его.
- Нужна я ему? Как этот колченогий стул. - Катя говорит серьезно и даже печально. - Неужели ты слепая? Да в твоем присутствии он никого и ничего не замечает. Может свалиться в канаву, натолкнуться лбом на стену…
- Не свалится и не натолкнется. Жена не допустит.
- Да брось ты, Настек. Что для него жена? Сравнить тебя и ту…
- А зачем нас сравнивать? Та обеспечивает необходимую бытовую стабильность в образе чистых рубашек и носков, обедов из трех блюд, поддакиваний с заглядыванием в рот. Она знает от рождения, что этот мир создан для мужчин, а посему все мудрые женщины безоговорочно признают их главенство. Цитирую твоего любимого Фицджеральда.
- Да ты пойми: не о том главенстве идет речь.
- Представь себе, и о том тоже. Я же, как он выразился, все время на него давлю. Одним своим присутствием.
- Ну и дурак, - вырывается у Кати.
- Вовсе нет. Я на самом деле не умею подчиняться и поддакивать.
Лариса уже лежит в кровати, отгородившись ширмой, за которой горит свеча.
- А на нашей теплой, светлой, счастливой планете все до одного верят в то, что любовь - полное, безоглядное растворение друг в друге, - задумчиво говорит она.
- Может, переменим пластинку? У меня такое впечатление, что вы обе нанялись в адвокаты к Анатолию Васильевичу. Если не ошибаюсь, вы делаете это на свой страх и риск.
- И на сугубо добровольных началах, Настек.
- Пока истец отсутствует в силу чрезвычайно уважительных причин, я берусь представлять его интересы и…
Лариса засыпает, не докончив фразы.
- Ладно, отложим все проблемы до завтра. Или же лучше до Москвы. Хорошо, что мы здесь одни, правда, Катюш? Не надо никого любить или не любить. Можно просто жить.
Она заходит за ширму, поправляет Ларисину подушку, наклоняется над ней и задувает свечу на табуретке рядом с кроватью.
Катя щелкает выключателем, и комната погружается во мрак.
В окно виден ковш Большой Медведицы.
Катя идет в свою каморку под лестницей, в темноте снимает платье, тугой неудобный лифчик. Потом залезает под простыню и лишь тогда снимает трусы.
Она лежит с открытыми глазами.
За окном тихо шелестят деревья и турчат цикады.
Солнечный день.
Катя сидит за столом, на котором стоит портативная пишущая машинка, лежит бумага.
Анастасия стоит возле окна, задумчиво глядя вдаль. Голос ее звучит тихо и без выражения. Словно она разговаривает сама с собой.
- Маму не выпускали за границу из-за того, что ее отец - враг народа. Ее и здесь держали в тени, давали самых дрянных концертмейстеров, ее удел был - задворки вместо концертных залов. К сорока она потеряла голос - дивной красоты контральто. Дедушку реабилитировали совсем недавно. Общим списком.
Падает ширма. Лариса в пуантах и трико. У нее пылают щеки.
- И ты можешь любить страну, которая так обошлась с твоим дедушкой? Я ненавижу! Я буду мстить! Я обязательно узнаю, кто убил моего прадедушку!
Катя деловито листает книжки, вставляет в машинку лист бумаги.
- Это лучше всего перевести так, - бормочет себе под нос она, - "Чутье к нравственным ценностям отпущено природой не всем в одинаковой степени". - Быстро печатает на машинке. Потом устремляет взгляд в пространство и декламирует по памяти: - "Классовая борьба продолжается, и наша задача подчинить все интересы этой борьбе. И мы свою нравственность коммунистическую этой задаче подчиняем".
Лариса тем временем подходит к палке на стене, становится на кончики пуантов, складывает руки корзиночкой возле живота.
- Мама, а почему одни люди сажали в тюрьму других? - спрашивает она и наклоняется, касаясь руками пола.
- Во имя светлого будущего, которое наступило, - отвечает за Анастасию Катя.
Лариса тяжело падает с носков на пятки.
- Но ведь это абсурд, мама. Одни умирают ради того, чтоб жили другие. Кто это придумал, мама?
- Отец женился на моей матери, хотя на ней и стояло клеймо дочери врага народа, - продолжает свой монолог Анастасия. - Она оставила фамилию своего отца.
- А почему ты не взяла бабушкину фамилию?
- Отец уехал на Дальний Восток корреспондентом одной центральной газеты и взял с собой маму, - Анастасия будто не слышит вопроса Ларисы. - Тем временем в Москве арестовали его близкого друга, пытались заставить его оклеветать отца. Он вернулся из тюрьмы уже в хрущевские времена. Полным инвалидом. Ты, Лорка, наверное, помнишь Юрия Семеновича, дядю Юру?
- Я думала…
- Ты думала, все друг друга предавали, да? - неожиданно агрессивно говорит Анастасия. - Это не так, что бы ни пытались нам нынче вдолбить.
- Но почему так много предателей оказалось именно в нашей стране? - серьезно спрашивает Лариса.
- Потому что наша страна, общество перенесло тяжелую болезнь - революцию, - подает голос Катя, не поднимая головы от пишущей машинки. - Только я тут ни при чем - это цитата из Спенсера, любимого философа Джека Лондона.
- Мама, а ты тоже так считаешь? Или ты так любишь Россию, что готова ей все на свете простить?
- Любя, должно и нужно все прощать. Иначе это уже не любовь, а так - прихоть, каприз, мимолетное увлечение. Если твой разум уподобляется неким весам…
- Ага, так, значит, ты все-таки его любишь, - ехидно замечает Катя.
- Дедушка с бабушкой и по сей день всего боятся, задумчиво говорит Лариса. - Может, они ждут, что все повторится? Бабушка говорит, что в один прекрасный день мы проснемся и услышим по радио: "По многочисленным просьбам трудящихся порядок в Москве поддерживает ограниченный контингент наших войск, имеющий в своем распоряжении танки, ракеты "земля-воздух", химическое оружие и полное собрание сочинений классиков марксизма-ленинизма".
- Да, мы не привыкли к свободе, вернее, отвыкли от нее. Хотя это слово и навязло у нас в зубах, став синонимом чего-то пресного, безвкусного, - рассуждает Анастасия. - Но это пройдет. Если не наше, то следующее поколение снова откроет для себя истинную свободу, упьется ею. Они будут счастливей нас.
- Наша Настенька записалась в кремлевские прорицательницы, - усмехается Лариса.
Катя отодвигает от себя машинку, ставит на стол локти.
- Один мой знакомый видит избавление от всех наших бед в СПИДе. Он говорит, что в один прекрасный момент нас всех без исключения протестируют на вирус иммунодефицита, в зависимости от степени нашей идейной убежденности найдут либо не найдут его. Так называемых больных поместят за колючую проволоку под девизом: "Чтоб другим не повадно было". А так называемые здоровые будут от души благодарить родную партию и правительство за то, что они в очередной раз спасли нам жизнь.
Лариса подбегает и целует Катю в макушку.
- Ты моя прелесть! Но прежде, чем это случится, нужно успеть слинять.
На крыльце в нерешительности топчется мужчина с букетом роз, большим арбузом и бутылкой шампанского. Наконец он стучится в дверь и, не дождавшись разрешения войти, толкает ее и входит.
Катя выскакивает из-за стола и хлопает в ладоши. Лариса окидывает мужчину равнодушным взглядом и возвращается к своей палке. Анастасия вообще никак не реагирует на его появление.
- Не помешал? От дел не оторвал? - смущенно спрашивает мужчина.
Ему отвечает Катя.
- Какие дела, Николай Николаевич? Интеллигенция давным-давно разочаровалась во всех своих делах.
Она быстро убирает со стола машинку и все остальное, достает из буфета бокалы, тарелки, вилки с ножами. Анастасия все так же неподвижно стоит на фоне раскрытого окна. Ветер раздувает ее прозрачный многослойный сарафан. Она ирреальна. Как ирреален пасторальный пейзаж за окном, озвученный рок-н-роллом, ворвавшимся в комнату из включенного Ларисой приемника.
- С продуктами затруднений не испытываете? Поможем, с удовольствием поможем. - Николай Николаевич делает несколько шагов в сторону Анастасии: - Помните, прошлым летом мы с вашим мужем на рыбалку ездили? Золотое было времечко - третий год перестройки. Еще рыба в ту пору ловилась. А тут взяла и враз куда-то исчезла. Но я все равно знаю одно местечко. Если Анатолий Васильевич выберется, мы с ним непременно туда наведаемся. У него что, дела?
- Да, много дел, - Анастасия по-прежнему смотрит в окно.
- Жаль от души. А если ему телеграмму срочную отбить?
- Настек, а если и вправду взять и послать Анатолию Васильевичу телеграмму? С оплаченным ответом, - оживляется Катя.
- Ее не пропустит домашняя цензура.
- Я еще тогда все понял… Все понял… Николай Николаевич смущенно кашляет в кулак.
- И что же вы поняли, любезный Николай Николаевич? - не без ехидцы спрашивает Катя.
- Только я сперва шампанского выпью, а уж потом скажу.
Он открывает бутылку, разливает по бокалам вино. Один из бокалов галантно подносит Анастасии. Лариса выключает приемник, берет со стола бокал и пьет, не спуская глаз с Николая Николаевича. Потом ставит пустой бокал на стол и озорно подмигивает Кате.
- Я понял, что так, как у вас, у супругов быть не может.
- А как у них может быть? - с любопытством спрашивает Анастасия.
- Сами знаете - как. Как обычно: чувство долга, общие дети, одна крыша над головой, совместное хозяйство и…
- И что еще?
- И больше ничего.
- А вы могли бы представить меня в роли жены Анатолия Васильевича?
- Если честно, я ничьей женой не могу вас представить, Анастасия Евгеньевна. Но вовсе не потому, что вы принадлежите к категории женщин, с которыми хорошо лишь в подпитии и, простите за выражение, в постели.
- А разве это плохо - в постели?