– Князь, я тронута до глубины души таким редким и дорогим подарком. Я прикажу вделать бриллиант в свой скипетр, чтобы всегда помнить, чем я обязана вашей семье.
Праздник был испорчен, не для окружающих, для нее. Внешне Като сохраняла веселость, об руку с Орловым отправилась к столу, много болтала и поднималась, раскланиваясь при каждом тосте в свою честь.
Только Потемкин что-то заподозрил и, позабыв обещание быть скромным, пробился к ней за стул.
– Ваше Величество, позвольте мне служить вам.
– Останьтесь, генерал, – брошенный на него взгляд был печален и строг.
– Все в порядке?
– Позже поговорим.
Вечером он едва не отливал ее холодной водой. Истерика началась сразу по приходе во внутренние покои. Камер-фрау выслали и заперли дверь. В чем дело, Като не говорила, но плакала навзрыд.
Часа через два она успокоилась, села на кровать и сгорбила спину. Гриц заметил, как сразу подурнело и увяло ее лицо. До того ему казалось, что каждый прожитый год только прибавлял ей прелести. Теперь на чело выползло все, что она перестрадала и спрятала глубоко в душе. Его женщина была стара и некрасива. И у нее имелись тайны. Тяжелые тайны, судя по всему.
Като молчала.
Григорий подошел и, опустившись на колени, обнял руками ее за бедра. Снизу заглянул в лицо.
– Ну?
Императрица ерзнула. Было видно, что ей хочется сбежать. Уклониться от разговора.
– Потом… – В глазах появилось жалкое, заискивающее выражение.
– Сейчас.
– Послушай, – женщина разозлилась и все-таки встала. – Это дело давнее и очень нехорошее, – она нервно заходила по комнате. – Помнишь, перед переворотом мы очень нуждались в деньгах?
Он кивнул.
– Я получила их. Но не от иностранной державы, как вы боялись, а от одних весьма влиятельных людей. Они называют себя "братство" и погружены в мистику. Я этого не люблю, ты знаешь, но тогда мне было все равно. Один миллион. Нам хватило на все.
Потемкин слушал, ни звуком не выдавая своего отношения.
– После переворота я расплатилась с теми, кому была обязана. Это не всегда приятно, но необходимо. Однако эти люди… они дали деньги на определенных условиях. Под реформы, которые я начала. До той поры, пока наши интересы совпадали, все шло хорошо. Мне сопутствовала удача. Но потом я почувствовала, что сопротивление растет, а они хотят большего. Я думала, что если верну деньги, то развяжусь с ними навсегда. Однако эти господа отвечали, что их помощь заключалась не только в финансах, расторгнуть договор нельзя. И предъявили новые требования. Я отказала.
– Чего они хотели? – осторожно спросил Потемкин. Он уже чувствовал, что дело скверное и что Като половины не договаривает.
– Помнишь проект Милиссино?
Ему ли не помнить?
– Это и были их требования. Я не стала даже рассматривать.
Гриц невесело рассмеялся.
– А мне сказала, что я чрезмерно увлечен мистикой.
Като опустила голову, пойманная на давней лжи.
– Какое-то время они не давали о себе знать. Между нами было условленно, что их помощь продлится до совершеннолетия великого князя. После чего я должна уступить ему трон. Сигналом послужит этот камень. В 1768 году, раньше срока, явился банкир Сутерланд и заявил, что у него на хранении находится вещь, предназначенная для меня. И попытался отдать бриллиант. Я не взяла. С этого момента удача покинула нас. Началась война с Турцией, восстали польские конфедераты, заварился бунт внутри империи. И вот сегодня мне всучили проклятый алмаз. Думаю, дурачок Гри Гри даже не подозревал, что за чуму нес в рукаве!
Потемкин почесал ухо. Он знал, что Като терпеть не может всякую чертовщину, заклинания и тайные силы. И вдруг ее захлестнули бабьи страхи.
– Мадам, – сказал он, – я хоть сейчас назову сотню рациональных причин, по которым стряслась война, внутренние смуты и польский заговор.
– Вы не все знаете, – прервала Екатерина. – Я очень больна.
Григорий поднял брови. Вот уж никогда бы не подумал.
– Вы еще не видели, – промолвила женщина. Было заметно, что она говорит через силу. – С февраля у меня не было припадков. С самого вашего приезда. Но теперь, наверное, возобновятся, – она бросила взгляд на камень. – Это как обмороки. Очень глубокие, без признаков жизни. Иной раз на сутки. Пока удается скрывать.
Ничего не подозревавший Гришан провел день весело. После обеда торжества перекинулись на улицы. Возле дворца было выставлено угощение для народа. Пирамиды из жареной дичи, увенчанные бычьими головами. К позолоченным рогам привязаны цветы, изо рта торчат ленты, падая до земли и превращая все сооружение в подобие высокого именинного пирога. Выкатили бочки с вином, переносными деревянными столами запрудили площадь. Дудели в сопелки, били ложками, пускались в пляс. Множество народу вывалило на давно подтопленный речной лед и визжало под собственный топот. К счастью, никто не угодил в полынью.
Придворные на санях отправились кататься за город, где у дороги на Охту располагались самые высокие горки, залитые в этом году. Снег еще кое-где держался, хотя полозья нет-нет да и скользили по проталинам голой земли. Со смехом кавалеры вытаскивали раззолоченные санки-лодочки на взгорье, сажали дам, отталкивались и вспрыгивали на облучок. Деревянные лебеди, гондолы и цветки с лепестками-подушками катились вниз, врезались друг в друга, падали и застревали в последних сугробах, изъеденных черной плесенью.
Невдалеке Гришан заметил Катюшу в окружении целой стаи кавалеров, которые с жадностью гончих псов крутились возле нее, как возле вожделенной добычи. Эти молодцы были не промах, раз взялись обхаживать сестру знаменитых Орловых, наследницу целого состояния, да к тому же красавицу! Григорий закусил губу. Ему почему-то это не понравилось.
Заметив его, юная фрейлина обрадовалась, подняла муфту и замахала ею в воздухе.
– Братец, прокатите меня!
Кажется, она тоже была не в восторге от назойливых поклонников. У Орлова отлегло от сердца. Ревнивым взглядом разогнав женихов, он усадил девушку в сани, взялся за ручки, укрепленные сзади, и подтолкнул. Земля замелькала у него под ногами. Он вовремя вскочил на облучок и, громко крича над самой головой сестры, помчался вниз. Катюша не отставала от него: визжала, махала руками и вскакивала с сиденья.
Это не прибавило санкам устойчивости. Раз они опасно накренились, но Гришан выровнял их, привычно перекинув вес тела на другую ногу. Уже у самого подола холма седоков сильно тряхнуло на неприметном ухабе, и почти сразу же сзади врезался чей-то лебедь. Изогнутый нос чужака больно ударил Орлова промеж лопаток, он не удержался, полетел через голову, сани с Катюшей повалились на бок, девушка выпала из них и, сцепившись с братом, покатилась в сторону.
Гришан смертельно испугался, что сейчас на них кто-нибудь наскочет на полной скорости, и сграбастал сестру в объятья. Сзади несся деревянный гусь. Его испуганные седоки кричали, но ничего не могли сделать. Орлов привалил Катюшу своим телом к земле, полозья со свистом проскользнули в локте от них.
– Ты цела? Цела? Ты не ушиблась?
Катя лежала под ним, как-то странно глядя на брата. Ее коленки упирались ему в пах, вызывая не те мысли.
– Вставайте, сударыня. – Гришан старался не смотреть на нее. Открывшаяся им правда, потрясла обоих. Говорил же он этому бездельнику Пиктэ: нужна мадама. Но Катюша возражала сама: какая при фрейлине может быть гувернантка? Теперь вот доигрались!
Припадок с Като случился той же ночью. Встала попить. Прошлепала босиком к столу, налила стакан, но не удержала в руках. Видела, как вода огромной бесформенной каплей переливается в воздухе, падая на пол.
Ноги подкосились, и вставший вертикально паркет ударил ее по затылку. Хорошо, что Гриц не уходил сегодня к себе. Он вскочил, перенес Екатерину на кровать, позвал камер-фрау, послал за лейб-медиком Роджерсоном. Тот уже видел императрицу в таком состоянии и знал, что делать.
– Ничего утешительного вам не скажу, – заявил врач, моя руки. – Ее Величество дама немолодая. Ей надо себя беречь. А среди множества трудов… Вы знаете, что она и ночью работает? Время сейчас тяжелое. – Медик по-свойски пошевелил рукой черные волосы Екатерины. – Когда мы начинали войну, не было ни одного седого. Теперь посмотрите, – он открыл Григорию побелевшие пряди. – Ну-с, будем пускать кровь.
Большой медный таз поставили у кровати, полная белая рука Като свесилась вниз. Роджерсон перетянул ее жгутом из полотенца и умело рассек скальпелем вену. Побежала густая темная струя. Капли забарабанили по дну.
– Как хорошее терпкое вино. А должна быть не гуще венгерского. Ей надо высыпаться, – с укоризной сказал врач, глядя на Григория. – Она жаловалась мне, что вы поздно уходите. Друг мой, поверьте, ее следует щадить.
Потемкин устыдился своей горячности и обещал беречь дорогой ему сосуд скверны.
…Като их не слышала. Ей мнилось, что она бежит, не зная дороги, не понимая, где находится. А сзади на нее наползал страх. Давящий, душный, до колотья в боку. Казалось, сердце сейчас выскочит через рот и будет подпрыгивать на подставленных ладонях.
Вдруг впереди показались люди. Они махали ей и звали к себе. Мужики, бабы с ребятишками. Вид у них был нерусский, говорили на каком-то непонятном языке и держались все вместе за грубо оструганную тополиную палку. Като не сразу разобрала, что это кособокий крест.
– Сюда! Сюда! – люди вдернули ее в свой круг.
Стоя среди них, женщина знала, что это крестьяне какой-то валашской деревеньки, через которую зимой проходила ее армия. Солдаты кормили их, и теперь они молятся за нее.
Она увидела, что все сгрудились в тесной глинобитной церкви, снаружи которой бушевало пламя. Лизало стены, но те не падали, хотя были сделаны из земли. И люди, закрывавшие ее люди, давно погибли. С ними случилось что-то ужасное. Потом, когда солдаты ушли.
Мальчик дернул Като за руку. У него была белая голова и обугленная, как кора, рубашонка.
– Тебе надо обязательно выйти, – сказал он, – и посмотреть, кто тебя преследует. Не бойся. Это трусливая тварь. Ее можно бить палкой по морде.
В руках у Като оказалось их сокровище в зазубринах от рубанка.
– Гриц! – ей чудилось, что она кричит. На самом деле губы императрицы едва шевелились. Полный таз темной крови стоял у кровати. Обессиленная Екатерина смотрела в потолок. За окном слабо брезжило утро.
– Гриц, помнишь, ты рассказывал мне про Родовозы? И что ты увез оттуда крест? Пусть он побудет у меня.
Глава 11
"Вдоль да по речке, Вдоль да по Казанке"
Покойный Бибиков не любил жестокостей. У него в загашнике лежало штук шесть увещевательных манифестов Ее Величества. Что проку? В кои-то веки правительство говорило правду – кашу заваривал Самозванец. Но пришедший в брожение народ верил только собственному вранью и нутром тянулся к батюшке государю Петру Федоровичу.
Снабдив этой писаниной подполковника Михельсона, командующий направил его с большим отрядом к Уфе. Начинавшие исподволь взмокать весенними ручьями башкирские степи задрожали под копытами уланских лошадей. Курляндский немец Иван Иванович служил уже вторую войну. Семь лет отвоевал с Пруссией, четыре года – с турками, брякал на груди наградами за Ларгу и Кагул, бунтовщиков на дух не переносил, своих баловать не собирался.
Он несся по Башкирии, как метеор, рассыпая искры в сонные, с осени покинутые работным людом заводы. Искал встреч с Самозванцем и находил их. Двадцать четвертого марта под Уфой Михельсон форсировал разлившуюся реку и рассеял десятитысячную воровскую толпу, деблокировав город. Но Злодей успел бежать, да еще и прихватил две пушки, отнятые у зазевавшейся роты Санкт-Петербургского карабинерного полка.
– Стыд и срам! – кричал командир на карабинеров. – Мой родной полк не уберег орудий! Всем спороть гербовые пуговицы и обшлага в знак бесчестья. В следующей же стычке отбить мортиры!
Так и вышло. Карабинеры не дрогнули. Вернули орудия, а заодно и пуговицы от штанов. В застегнутых мундирах воевать сподручнее.
Раненым бунтовщикам Иван Иванович позволил остаться на излечении в селе Чесноковка, взятых в плен более двух тысяч тут же передал уфимским властям без всяких экзекуций. Пускай заводчики разбирают своих на поруки, у них ведь и рудники молчат, и домны холодные! Сам Михельсон поспешал вперед. Ему доносили, что Злодей попытался укрыться сначала на Белорецком, потом на Воскресенском заводах, чтобы переждать разлив рек. Не тут-то было. Вся башкирская степь походила на море, покрытое талой водой, только лесистые вершины гор, вроде Айских, торчали над ртутной гладью. Да пронзительное весеннее небо гляделось лазоревым оком в разбитые зеркала озер.
– А я-то думал, что Великий потоп закончился при праотце Ное! – смеялся курляндец, подгоняя Изюмский гусарский да Чугуевский казачий полки. – Вперед, ребята! Лошадь – птица водоплавающая!
В половодье Симский завод превратился в остров. Поднимая тучи брызг, к нему со всех сторон приблизились правительственные войска и стали выкликать живых. Люди появились не сразу, и не со стороны завода, как ожидал Михельсон, а из лесу на холме. Они могли бы ударить его корпусу в спину, и подполковник даже обозвал себя болваном, но ничего худого не произошло. Намерения у трущобных сидельцев были самые мирные.
– Вы кто будете?! – крикнули ему из-за деревьев. Прятались, боялись, что стрельнут. – А правда, что Злодей побит?
– Правда! – отозвался Михельсон. – Со мной верные войска! Коли есть среди вас бунтовщики, выдайте головой, остальных не тронем!
– У нас тут бабы, ребятишки и скотина! – отвечали ему с холма, все еще хоронясь за соснами. – Мужиков мало.
– Вылезайте! – Михельсон махнул рукой. – Стрелять не будем.
Народ потянулся вниз, наладил лодки, многие шли по пояс в воде, ведя в поводу тощих, корявых от лесной грязи коров.
– А чего это вы, православные, в чащу-то подались? – спросил их подполковник.
– Так ведь неизвестно кто наедет, – сказал один дед, тащивший худую лошаденку, по ребрам которой хорошо было трещать палкой, как по забору. – А вдруг башкиры?
Явившись в завод, люди развели скотину по своим брошеным дворам и собрались на площади, любопытствуя, что скажет командир.
– Набунтовались? – спросил их Михельсон, уже взобравшись на церковную паперть. – Хлеба-то небось у вас нет? И фуражу тоже?
– Казаки съели! – загудела толпа. – Корой пробавляемся!
– Не жалобите меня, – отмахнулся подполковник, – сами виноваты. Зачем за бунтовщиком шли? Или не знали, кто он такой?
Тут выяснилось, что все всё знали, а приклонились на мятеж не столько по легковерию, сколько из желания поколобродить, бросив работу.
– Вот и сидите голодные, – рассердился Иван Иванович. – Ждите, пока хозяин ваш господин Твердышев не приведет из Уфы фуры с зерном. Только это уж будет по сухому пути.
Тем временем разведка карабинеров привела из лесу косматого мужика, прятавшегося и не последовавшего за всеми на завод. На него показали, что он-де атаман Сидор Башин, оставленный здесь от Пугачева и собиравший народ урманам идти на помощь Самозванцу.
– Наши-то своей волей уже не шли, – поясняли бабы, всегда готовые выгораживать мужей. – Кто хотел к Злодею в шайку, еще осенью подались. А этот башкир посылал мужиков ловить, силой уводил. Ужо тебе, окаянный! Где теперь наши кормильцы?
Кормильцев и след простыл.
Сидора Башина Михельсон велел повесить. Остальных же не тронул и даже оставил кое-какой провиант. После чего поспешил к Юрюзанскому заводу в надежде догнать Пугачева. Но тот уже перешел Уральские горы и набросился на тамошние крепости. Пала Магнитная, Степная, Троицкая. Самозванец уносил ноги от крупных сил, но охотно закусывал мелкими фортециями, творя там то же, что и прошлой осенью. Магнитная не далась сразу, под ней Пугачеву картечью раздробило руку. За это комендант Тихановский с женой были повешены, городок сожжен дотла, а жители выгнаны в поле.
На дороге от Троицкой корпус Михельсона врезался в толпу босых оборванных людей, которые, рыдая, шли, куда глаза глядят. Это были женщины и дети из разграбленных крепостей. Мужиков Злодей угнал в свое войско, или поубивал, если офицеры. Остальным милостиво позволил проваливать на все четыре стороны. Оказавшись без домов, скарба и даже верхней одежды, бабы брели по талой воде, повыше поднимая детей с красными распухшими ножками.
– Хлеба! Хлеба! – закричали они, увидев Михельсона, и стали виснуть на стременах конников, умоляя не оставлять их посреди степи на верную смерть.
Иван Иванович, человек добрый и сострадательный, отрядил небольшой конвой из карабинеров сопроводить несчастных в Уфу. А сам помчался дальше. Однако натолкнулся на башкир. Они безобразничали близ Саткинского завода. Ими командовал пугачевский бригадир Салават. Опасный и хитрый зверь. Он уже пожег несколько заводов и переколол мужиков, склонявшихся на сторону власти. Однако регулярные воинские команды видел впервые.
Верные своей тактике не принимать открытого боя, башкиры подались за реку Аю и укрылись в ущелье. Они разобрали мосты, дразнились из-за реки и показывали конным голые зады.
– Сами плетей просят! – гаркнул Иван Иванович.
По его приказу пятьдесят казаков переправились вплавь, взяв за спины по одному егерю. Те стреляли, сидя на крупах коней, пока ездоки правили к берегу. Выбравшись на сушу и разогнав толпу сволочи, казаки залегли. Ружейным огнем они удерживали небольшой плацдарм, пока реку форсировали остальные силы. Пушки Михельсон велел топить и перетаскивать по дну на канатах.
Когда все было готово, войска ударили на неприятеля. Зажатые у самого порога дома, башкиры сражались отчаянно, но принуждены были бежать. Салавата ранили саблей в пах, и он ускакал по направлению к деревне Ерал. Остальных уланы гнали более двадцати верст, положили до четырехсот человек и взяли в плен всех, кто просил пощады.
Самозванец был близко. В отдалении мелькали его разъезды, но еще чаще земля полнилась слухами: он только что был тут, нет там, нет десятью верстами южнее. Измученные лошади уже не держали седоков. С Михельсоном шли одни уланы и казаки, карабинеры давно отстали. А схватить Злодея не удавалось. Он всякий раз уходил с горсткой сообщников. Подполковник прекратил преследование, только когда на каждого в отряде осталось по два патрона. Тогда Иван Иванович с проклятиями повернул к Уфе, надеясь там пополнить запасы.
На Челябинской дороге его ждал еще один сюрприз. В оставленном лагере бунтовщиков разведка обнаружила до трех тысяч пленных разного пола и возраста, связанных и брошенных так. Их готовились переправить киргиз-кайсацкому хану Нурали для продажи в Персию. Освободив несчастных, Михельсон продолжил с ними марш на Уфу, заметно отяжелев и потеряв скорость.
Из-под копыт уже била трава, выпуская горькие на вкус, зеленые стрелки. Салават поправлялся медленно и лишь к маю смог взобраться в седло. Дома ему больше не сиделось. Давно прошли времена, когда он с тоской оглядывался на круглые юрты осеннего кочевья по правому берегу Аи и жадно вдыхал дым бараньей похлебки. В зимних избах ему казалось холодно и пусто, среди стад на выгонах – скучно.