Глава 10
Возвращение Дерианура
Царь Соломон говорил, что возлюбленная должна доходить мужчине до сердца. Голова Като покоилась у Потемкина на середине груди, прорастая сквозь кожу корнями волос и мыслями. Их счастье не было безмятежным. Эта женщина думала в постели. В самый неподходящий момент вскакивала и бежала к письменному столу…
Он прощал ее. Как простил раз и навсегда все прошлые и будущие измены, сам не догадываясь об этом. К жизни во дворце трудно было привыкнуть. Раньше Григорий знал ее с гладкой, внешней стороны. Но одно дело камергер, другое – фаворит. Изнанка оказалась колючей. Успевай вжимать бока и шустро поворачиваться. Все тебя любят, все тебя ненавидят. Зависть – главное чувство. Гордыня – первый грех.
Казалось, они с Като не дети. Решили жить вместе, кому какое дело? Очень незрелые рассуждения. Явиться в обществе парой – нарушить этикет. Императрица вставала в пять и еще до истопников пробиралась по тихим коридорам к нему, как лазутчик по вражеской территории. Даже горластые бабы-поломойки с тряпками могли стать на ее пути непреодолимой преградой. Она пугалась дверного скрипа. А поселить возлюбленного поближе к своему боку не могла. Слишком скромный у него чин. Пока.
Като все силы положила, чтобы это изменить. Продвижение Потемкина шло стремительно. Ей везде нужен был верный человек: и в Военной коллегии, и в Совете, и в гвардии, и в столичном гарнизоне. Причем на ключевых постах. Прекрасная мысль – заткнуть Грицем все дыры! Познав неуемность нового возлюбленного, Екатерина поняла: его на все хватит. Он жаден до дел. Что ж, пусть наворотит глыбы.
Потемкин был назначен подполковником Преображенского полка, пожалован в генерал-аншефы, введен в Совет и занял должность вице-президента Военной коллегии. Крутой взлет возмутил многих. Ни один вельможа не хотел с ним знаться. Загорелый, насмешливый, со сверкающим оком циклопа и черной повязкой на мертвом глазу, он напоминал удачливого пирата, захватившего государыню в плен.
– Друг мой, вам не хватает попугая и деревянной ноги, – сказал как-то Кирилл Разумовский.
Бывший гетман один относился к Грицу с симпатией. Что было тому причиной? Потемкин не знал, но радовался удаче: в вопросе о мире ему нужны были союзники. Мир, мир, любой ценой и как можно скорее! Не стоит хвататься за выгоды на чужой земле, когда можно потерять свою. Панин был склонен поддержать такую позицию. Бучу на каждом заседании поднимал Орлов. Гри Гри болезненно переживал свою старую неудачу в Фокшанах и постоянно завышал требования русской стороны.
– На таких условиях нетрудно мир заключать! – ерепенился он. – Вы бы туркам еще Самару отдали. Тогда, конечно, они все подпишут.
В его словах была правда. После военных удач следовало вознаградить себя и землей, и контрибуцией. А статус-кво никого не радовал. Однако можно было еще играть.
– Милостивый государь, Григорий Григорьевич! – взвивался Панин. – Оставьте дипломатам делать свое дело. И вы увидите, как, требуя мало, мы получим больше, чем ожидали. Уж независимость Крыма я точно выторгую. И свободное плавание через Босфор. И денег. Не все сразу!
– Старый лис, – шептал Орлов так надрывно, что все слышали его неучтивую речь. – Что же твои дипломаты в Фокшанах молчали, когда меня турки с французами на куски драли? Или ты им такое распоряжение дал?
– Вы сами виноваты в своей неудаче…
Совет превращался в выяснение отношений. А дело не трогалось с места. Временный блок фаворита, Панина и Разумовского переломил ситуацию. Как-то раз они втроем громко закричали на Григория, мол, сколько можно волынить? Потом Никита Иванович положил очередной, восьмой беловик предварительных пунктов к договору и потребовал собравшихся подписать.
Обсуждали долго, а поставить закорючку никто не решался.
– Пишите, господа. – Потемкин навис над столом. – Самозванец под Уфой, а я ни одного корпуса с юга снять не могу.
– Чи бревна, чи люди? – Бывший гетман потянул на себя лист и первым размашисто начертал свои инициалы. А потом всучил бумагу Захару Чернышеву. – Твоя очередь.
Захар поколебался, но ставить подпись после гетмана было уже не так страшно. Дальше документ пришел в руки к братьям Голицыным, которые безропотно черканули где надо. Князь Вяземский повертел лист, перекрестился и ляпнул кляксу на свою фамилию.
Остался Орлов. Он молча сидел за столом, и в глазах его сверкали нехорошие огоньки. Когда документ, наконец, дошел до него, Гри Гри нарочито медленно пробежал его глазами, потом сложил пополам и картинно надорвал. Встал и удалился, не сказав ни слова.
– Один против шестерых, – невозмутимо констатировал Панин и достал из портфеля девятый беловик. – Подписывайте. Дело-то минутное.
В этот вечер Орлов напился, как свинья. Уже хмельной он разговаривал с Екатериной и успел обидеть ее, назвав дурой, которая во всем идет на поводу у очередного кобеля.
– Вижу я, что мои услуги больше не нужны Вашему Величеству, – заключил Гришан. – Позвольте просить увольнения из Совета. Поеду в деревню коз доить.
– Иди, проспись, – тихо потребовала Екатерина.
– Я-то просплюсь, – с натугой хмыкнул Орлов. – А вот ты когда протрезвеешь? Он ведь у тебя из когтей власть рвет! Все так и будешь за одним мужиком от другого прятаться?
Императрица отвесила ему пощечину. Ничем он не мог оскорбить ее больше. Даже когда после разрыва она попросила его вернуть свой портрет, усыпанный бриллиантами, а Орлов выколотил блестящие камешки и отправил их бывшей возлюбленной в кошельке, Като не почувствовала такого унижения.
– Не забывайтесь, князь. Вы все еще у меня на службе.
– Да? – Григорий поднял бровь. – Прикажите подниматься в спальню?
Екатерина вспыхнула и с силой хлопнула дверью. Хорошо, что разговор был во внутренних покоях и их никто не слышал.
Потом Орлов снова пил и домой добирался почти на ощупь. Как обычно в сенях никого не было. Его встретила Катюша с лампой в руках.
– Ты это… вот что… поди отсюда, – язык у Гришана заплетался. – Не смотри на меня.
Он начал подниматься, оскальзываясь на ступенях из желтоватого мрамора. Сблевал на мозаику площадки под собственным парадным портретом. Конный герой в звездах и пернатом кавалергардском шлеме взирал на него с презрительной ухмылкой. Рука Гришана зацепилась за перила и решительно отказывалась ползти дальше вверх.
Катюша поставила лампу на пол и подхватила брата подмышки. Ни ругани, ни упреков. Тихонько поскуливая от натуги, она отвела его в диванную, уронила в кресла. Принесла воды, кое-как оттерла лицо белым полотенцем и уже засыпающего поволокла в спальню. Орлов рухнул поперек кровати и чувствовал только, что его разувают.
На утро он, как водится, прятал глаза. Стыдно было, что сестра, такая деликатная девушка, фрейлина, возилась с ним, как купеческая жена с подгулявшим на ярмарке мужем. Она сама принесла ему умыться и раздраженным толчком открыла форточку, чтобы выгнать из комнаты кислый, хмельной дух.
– Напрасно вы, братец, себя не бережете, – опустив взгляд, промолвила Катюша. Ей срамно было смотреть на его расхлистанную рубашку и всклокоченную со сна голову. – Зачем так напиваться? Государыня будет страдать.
Гришан с отвращением вытер потный от слабости лоб.
– Государыне нет до меня никакого дела, – выплюнул он, и с удивлением заметил, какой радостью блеснули глаза сестры.
Счастливый город Стамбул зеленел греческими оливами вокруг облезлой Святой Софии. Заливался стрекотом ласточек под кровлями Топ Капе. Надрывался от крика ишаков и оперных теноров муэдзинов, блеявших с каждого минарета. Пришла весна, и теплый ветер устремился через Босфор на север, неся жизнь варварам в их ледяных степях.
О войне никто не говорил. Ее не хотели в самом начале. Тяготились все пять лет. И, скрипя зубами, ждали окончания. Колебатель вселенной, новый Искандер, султан Мустафа III умирал в тихих комнатах сераля, под расписными потолками и неусыпной заботой любимой супруги Махр-и шах. Цветная тень от резной ширмы, загораживавшей окно, падала на пол. Солнце било с улицы. А женщина, поправлявшая ему подушки, всегда ходила в черном, будто уже заранее носила траур.
Гордая Махр-и шах, с головой египетской царицы и сердцем змеи, была грузинкой, дочерью православного священника, а стала султан-валиде – матерью наследника. Никто за всю жизнь не кадил перед повелителем правоверных с большим трепетом и неистовством, чем эта черная красавица. Она умела нащупать в человеке главную слабость. У ее мужа таковой было тщеславие потомка великих завоевателей, повелителя Востока и Запада. Он знать не хотел ни о расстройстве финансов, ни о плачевном состоянии армии, ни о фактическом отложении Египта, Алжира, Туниса. Его держава представлялась ему могущественной, как во времена Сулеймана Великолепного.
Казна была пуста, и на подавление окраинных мятежей ни Версаль, ни Вена денег не давали. Другое дело война внешняя. За нее могли хорошо заплатить. Тут интересы султанши встретились с интересами французского двора и сплелись в дивном огненном цветке взаимного честолюбия.
"Я с печалью убедился, что север Европы все более подпадает под власть русской императрицы, – писал Людовик XV послу в Константинополе графу Шарлю Шуазелю. – Возвышение этой державы может быть опасным для Франции. Самое верное средство низвергнуть императрицу – война. Только турки могут оказать нам эту услугу. Вы получите денежные средства, достаточные, чтобы вдохнуть в их сердца отвагу".
Франция подставила под смуглые ручки Махр-и шах золотое вымя. А ласковая грузинка выдоила из него три миллиона ливров. Семьдесят тысяч рублей, которые мог предложить русский посол Обресков, не шли ни в какое сравнение. Однако война оказалась не столь успешной, как ожидали на берегах Босфора и Сены. Турки терпели поражения. У султана все чаще кололо сердце, точно кто-то мял его ежовыми рукавицами. Он уже сожалел, что прогнал от себя прежнего визиря Мухсин-заде, который наотрез оказался разорвать отношения с Россией. Когда его за бороду тащили из Дивана, он кричал, что османы не готовы воевать. На оплату столь трезвой позиции как раз и ушли обрезковские семьдесят тысяч.
Последующие визири были один другого краше. Первый из них, Гамза паша, просидел на желтой подушке двадцать восемь дней и был удавлен за растрату казенных денег. Второй, Эмин паша, обладал прекрасным почерком и переписывал арабские стихи султана, за что и удостоился его благосклонности. Однако армией он командовать не мог и слезно умолил благодетеля забрать его, каллиграфа, с передовой. Дома паша так раздулся от гордости, что уже не вмещался в зале Дивана, и султан приказал янычарам проколоть его, как шар с водой. Третий, Мохаммед-Эмин, отличался редкой скаредностью. В то время когда армия голодала зимой, деньги, отпущенные на ее пропитание, лежали в кассе. Отрубленная голова скупца была доставлена в сераль на золотом блюде, в ее ухе, вместо серьги, красовался ярлык со словом "дюшкюн" – "жадина". Четвертым стал Бостанджи-Али по прозвищу "Молдаванец". Он скопил состояние на продаже молдавских женщин и детей, устраивая на них целые облавы. Его войска поджигали деревню, а потом хватали всех, кто бежал из домов, обвиняя их в бродяжничестве. Молдаванца сместили за сдачу Хотина, но султан, любивший изобретательных людей, не послал ему шелкового шнура. Пятым был Халил паша, он проворовался. Шестым – Силихдар-Мухаммед, который не отличился ничем. Наконец визирем снова стал Мухсин-заде. Круг замкнулся, дело пошло к миру.
К этому времени султан сильно сдал. Часто лежал, придерживая рукой сердце, и просил астрологов назвать его последний час. Те сулили повелителю сто лет жизни. Но Мустафа уже не верил гадателям. Он умирал. Солнце било в окна Топ Капе. Как золотая чаша, качался Босфор. А невесомое шелковое покрывало каменной плитой давило на грудь.
В первую седмицу после Рамадана французский посол, граф Шуазель, был приглашен на заседание Дивана. Из зала выслали янычар, чтобы никто не мог увидеть то, что сейчас произойдет. Все паши по примеру визиря преклонили перед графом головы, и Мухсин-заде сказал по-итальянски:
– Ваше сиятельство, мы знаем, сколько должны Франции и ее королю, нашему доброму приятелю. Но у нас умирает султан. Армия в брожении. Беи Египта заваривают смуту. Мы не можем больше вести войну и нижайше просим вас, позвольте нам заключить мир. На этот раз русские хотят немного.
Шуазель попытался возражать, но Мухсин хитро скосил глаза и напомнил, что все присланные французские офицеры, инженеры, а также парикмахеры, садовники и кондитеры находятся в полной власти Дивана. Их можно выдать янычарам. Народ недоволен засильем неверных…
– Мы будем подписывать договор, – в заключение сказал визирь, – как бы к этому не относился король Франции. Вы подожгли наш дом только для того, чтобы погреть руки.
Григорий Орлов искал способ загладить вину перед Като. Он не любил ссориться с ней. Оба сохраняли в душе остатки прежнего тепла и старались поддерживать дружбу. Ему было тем более стыдно, что размолвка стряслась накануне дня рождения императрицы. До праздника оставалась пара дней, а он так и не придумал ей подарка.
Помог случай. Неделю назад разобиженный Алехан отбыл к Архипелажской эскадре. Его советов не слушали, на его помощь не полагались, приблизили человека властолюбивого и хищного, сами потом пожалеют, а он едет исполнять долг! Такими примерно жалобами Алексей оглашал дом перед расставанием. Гришан слушал его вполуха. Была нужда вытирать чужие сопли?
– Твоими амбициями, братишка, вымощена дорога в ад, – с неожиданной трезвостью сказал он на прощание меньшому. – Смирись, как я. Мы свое отыграли.
– Может, ты и отыграл, – огрызнулся Алехан. – А я еще повоюю.
На том и разошлись.
А через пару дней выяснилось, что грозный Чесменский герой оставил брату прощальное письмо и черную бархатную шкатулку с неизвестным содержимым. Их нашла Катюша, велевшая горничной прибраться в покоях адмирала. Лежали прямо на письменном столе, на самом видном месте. Не обнаружить мог только слепой.
– Братец, смотрите! Весьма таинственно, – глаза девушки заблестели.
Раззадоренный загадкой и ее любопытством, Гришан взял лист, развернул и начал читать.
"Сердечный друг, Григорий!
Сожалею о нашей размолвке. Полагал сказать все на словах, но теперь приходится писать. Предмет в шкатулке не принадлежит нам и должен быть передан Ее Величеству. В бытность мою в Ливорно, незадолго до сражения с турками, меня посетил мой старинный друг и духовный отец граф де Сен-Жермен. По приказу государыни, я передал ему один миллион рублей, который наш кабинет был должен известным тебе людям еще со времен переворота. Деньги были приняты хоть и без радости, но с неизменной доброжелательностью. Этот акт ознаменовал окончание взаимных услуг и старинного договора. Взамен граф вручил мне шкатулку для Ее Величества, но просил улучить момент, когда бы она не смогла отказаться от дара. Я выбрал день рождения императрицы, и все это время берег шкатулку как зеницу ока. Вынужденный уехать раньше срока, прошу тебя отдать ее по назначению.
Твой верный брат Алексей.
P.S. Не держи зла. Буду ждать писем, как ворон крови. Поцелуй за меня Катюшу".
Гришан повернулся и чмокнул сестру в щеку. Девушка отчего-то смутилась и подалась назад.
– Братец, вы что-нибудь понимаете в этом письме?
– Немногое, – протянул Орлов. – Хотя, признаюсь, оно заинтриговало меня.
Он взял в руки шкатулку и осторожно откинул крышку в виде створки раковины. Катюша издала восхищенный вздох. Внутри на алой атласной обивке лежал крупный бразильский бриллиант золотистого отлива. Камень был огранен высокой розой и загадочно мерцал в свете серого петербургского дня.
– Что это? – прошептала девушка, ухватив брата за руку. Ее пальцы подрагивали от волнения.
– Дерианур. Алмаз Надир-шаха. Алексей рассказывал мне о нем, – протянул Григорий. Нет, от такого подарка Като не сможет отказаться. Найден повод для мира! И все же что-то тревожное кралось в душу при взгляде на камень персидских владык. На древнюю индийскую драгоценность, украшавшую лоб богини Тары. Орлов испытал мгновенное желание избавиться от алмаза как можно скорее. Он закрыл шкатулку и покачал головой. – Ты его больше не трогай, Катюша. Странная это вещь. Не для простых людей.
Сестра надула губки, но, поскольку обладала легким нравом, быстро перестала сердиться. Она вообще не могла сердиться на Гри Гри. Возле него ей было хорошо и спокойно. Только иногда жалко его до слез. А потом сразу себя. С чего бы это?
День рождения Екатерины пришелся на Светлый понедельник после Великого поста. С Вербного воскресения под куполами церквей лопались почки, и весь дворец оделся клейкой молодой листвой. Вазы, плафоны и даже ведра были забиты ветками. Но к двадцать первому апреля они уступили место живым цветам.
Праздник отмечали в Зимнем. Като умела держать лицо, и как бы ее не тревожили события под Оренбургом, внешне она сохраняла полное спокойствие. Леди Невозмутимость принимала поздравления послов и генералитета в белом тронном зале. Наборный паркет был горяч от солнца, и каждый сорт дерева светился по-своему – карельская береза оставалась зеленовато-холодной, красная итальянская сосна едва не сочилась смолой под ноги, а мореный подмосковный дуб блестел, как кипящий шоколад.
Ее Величество жаловала всех к руке, а потом направилась в бриллиантовую комнату, где под стеклянными колпаками спали царские регалии. Там она возлагала на награжденных орденские знаки. Потемкин удостоился Александра Невского и поднялся с колен, шурша синим муаром ленты Белого Орла, алым Святой Анны и красным же новой звезды. Под ними почти жалко смотрелся полосатый лоскуток его первого Георгия. В момент церемонии оба взглянули на него и рассмеялись.
– Этот скромник мне милее других, – шепнула Екатерина.
На шушуканье государыни с фаворитом присутствующие поглядывали неодобрительно. Като обязана была держать дистанцию. И она ее держала. Когда императрица сделала всем знак следовать за ней в пиршественный зал, по бокам пошли Панин, Чернышев, братья Голицыны и Разумовский. Потемкин нарочно поотстал. И так он уже намозолил всем глаза!
Орлова среди вельмож не было, и многие обратили на это внимание. Но вскоре тайна открылась. На пороге украшенной гирляндами столовой императрицу встретили придворные кавалеры с букетами в руках. Гри Гри затесался среди них. Однако без цветов, что также шокировало собравшихся.
Екатерина двинулась вдоль ряда поздравляющих. Принимала подарки и тут же передавала их генерал-адъютантам, шедшим рядом, чтобы освободить руки государыни для новых приношений. На подходе к Орлову ее улыбка стала натянутой.
– Где же ваш букет, сударь? – спросила она.
Вместо ответа Гри Гри вытащил из-за спины небольшую шкатулку и протянул ее императрице на ладони.
– Что цветы? Постоят и увянут. Я принес вам нетленную розу.
Екатерина с волнением приподняла крышку-раковину и чуть не застонала. Этого она и боялась! Все двенадцать лет! И нельзя не взять – смотрят! Женщина широко улыбнулась: