Побочный эффект - Татьяна Туринская 9 стр.


– Намеки? Грязные??? Впрочем, грязные – да, но не намеки! Я привыкла говорить правду в глаза, не скрываясь, я ненавижу ложь во всех ее проявлениях, и никто не смеет обвинять меня в намеках! Я не могу смотреть, как твоя жена сидит рядом с тобой рука об руку, словно ничего не случилось, сидит как порядочная женщина и делает вид, что она не понимает, в чем ее обвиняют. Я презираю ее за ту ложь, которую она внесла в дом, в нашу семью. Да-да, нашу! Я всегда ощущала себя частичкой вашей семьи, полноправным ее членом. А потому не потерплю подлости и предательства в нашей семье!

Сергей с трудом проглотил возникший вдруг комок в горле и в третий раз задал все тот же вопрос:

– Ты о чем?!!

Ларочка, словно очень давно ожидала удобного момента, ловко выхватила из лежавшей рядом сумочки фотографию:

– Вот о чем! Вот о чем!!! Вот! – торжественно вручила фото главе семьи. – Я все надеялась, что у нее проснется совесть и она сама расскажет тебе обо всем. Но мои надежды не могли оправдаться. Потому что та, что все эти годы скрывалась за маской порядочного человека, оказалась последней дрянью и подлой обманщицей! Маришка, девочка моя дорогая, прости, что вся эта грязь выплыла при тебе, но ты уже взрослая девочка, даже паспорт имеешь, а я не смогла сдержаться, не смогла смотреть в ее лживые глаза. И вы простите, Вероника Николаевна, я не хотела сделать вам больно. И ты, Сергей, не держи на меня зла. Обижайся и злись на предательницу, а не на вестника, принесшего в дом дурные новости. Я только хотела помочь тебе избежать лживых признаний и обещаний…

Речь ее была выспренно-фальшивой, приготовленной загодя, привычно зазубренной, как урок по физике. Никто ни на минуту не поверил в ее искренность, но с такой болью заиграли желваки на лице Сергея, такое отчаянье отразилось на его лице, что все за столом, еще не видя фотографии, поняли – это страшный компромат, подтверждающий каждое сказанное Ларочкой слово.

В сердцах швырнув фотографию на стол, Сергей метнул в сторону Ирины взгляд разъяренного раненного льва, и вышел из гостиной. Фото воткнулось углом в заливное, несколько раз покачнулось, но устояло, больше того, заливное сыграло для него роль подставки. И теперь фотография, словно в рамке, стояла посреди стола и любой мог любоваться изображением.

А любоваться было чем. Снимок вышел мастерский, высокохудожественный. Балкон ресторана "Домашняя кухня" был на нем похож, скорее, на романтическую беседку, подсвеченную извне ослепительными фонарями, отраженными в стекле балкона. Чугунные колонны, расплетенные вверху причудливыми зимними безлистными ветвями, словно издеваясь над Сергеем, создавали впечатление ореола из оленьих развесистых рогов. Под ними двое в весьма недвусмысленной позе: его руки у нее на груди, как будто бы придерживают лацканы пиджака, но почему на груди?! Мужчина и женщина на снимке не целовались, но близость и выражение их лиц говорили лучше любого поцелуя: да, они не целовались, но между ними было гораздо больше общего и запретного, чем обычный поцелуй! Пожалуй, даже фото полуобнаженных или вовсе обнаженных людей выглядело бы более невинно, нежели это изображение двоих, пожирающих друг друга глазами, готовых отдаться друг другу прямо здесь и сейчас, в этой прозрачной беседке, простреленной резкими лучами фонарей, в присутствии миллионов свидетелей-снежинок… Это, казалось бы, абсолютно невинное фото, было настолько насыщено, пропитано эротикой, что она, эта чрезмерная эротика, словно бы даже капала с фотографии, острым соусом растекаясь прямо по заливному. И ни один зритель никогда в жизни не поверил бы, что на снимке – двое посторонних людей, разгоряченных быстрым танцем и соединенных на пару мгновений разве что пиджаком. Фотография была столь красноречива, что даже Ирина усомнилась в собственной верности мужу.

* * *

– Да-да, представьте себе – я сама усомнилась в том, что между нами ничего не было… Знаете, если бы эта фотография попала на какой-нибудь фотоконкурс, она непременно выиграла бы главный приз. Даже нет, она собрала бы море главных призов всех мировых фотоконкурсов! Ларочка, конечно, распоследняя дрянь и мерзавка, но снимок у нее вышел замечательный. Не каждый признанный мастер сумел бы сделать хотя бы бледную его копию. В этом снимке уместился целый несуществующий роман! Чтобы поверить в то, что у этих людей давние и страстные отношения, зрителю не нужны были ни дополнительные доказательства, ни богатая фантазия. У нее получилось слишком красноречивое фото.

Ирина замолчала, погрузившись в воспоминания о крахе. Спутница терпеливо ждала продолжения. Зачем торопить? Когда человек не готов рассказывать дальше, он лишь замкнется в себе от неосторожных расспросов. А продолжение все равно будет – уж если человек сказал "А", "Б" обычно не заставляет себя долго ждать.

* * *

Никакие уверения в верности результатов не принесли. Сергей наотрез отказался ей верить.

– Молчи! Не смей мне лгать! Я видел это фото собственными глазами! Или, скажешь, это фотомонтаж? Скажи, скажи, что это фотомонтаж, скажи, я поверю. Скажи! Это монтаж или это было на самом деле?

Ах, как Ирине хотелось спрятаться за спасительной ложью. Так хотелось крикнуть:

– Да, да, конечно, фотомонтаж, дорогой! Разве это может быть правдой?

Но нет, ложь, даже если это ложь во спасение, неприемлема. Не могла она лгать, глядя в его полные надежды глаза.

– Нет, это не монтаж, – она с трудом выдавила из себя признание. – Но это все равно неправда. Не верь ей, слышишь, не верь! Я просто выпила слишком много шампанского…

– А. Так это шампанское во всем виновато? Ну конечно…

– Да нет, не шампанское. Я, я сама виновата, только ведь ничего не было! Выслушай меня – ничего не было, ничего! И быть не могло, ведь он совсем мальчишка! А я не Пугачева, меня дети не интересуют! Он меня даже не поцеловал, он только набросил на меня пиджак, и все! Пиджак, понимаешь? Или пиджак – это уже измена?

В глазах Сергея засветилась надежда. Совсем слабенько, едва заметным огоньком, но это была надежда, надежда на спасение от предательства. Может, и правда – один только пиджак, и все? А Лариска, известная своею подлостью, выхватив мгновенье из вечности, выдает за измену один несчастный пиджак?

Но Ларочка знала, что, не будь ее рядом, вся афера может лопнуть, а потому стояла у самой двери, подслушивая каждое слово сквозь неплотно прикрытую дверь. И тут же встряла в разговор супругов, лишь только почувствовала, что Сергей готов поверить жене:

– Пиджак, говоришь? Честная, говоришь? А что ж ты, такая честная, без мужа по застольям шляешься?

Ирина гневно глянула на мерзавку и рявкнула:

– Вон отсюда, дрянь!

Ларочка проигнорировала ее слова. Зато с радостью ухватилась за недоуменную реплику Сергея:

– Так это же корпоратив, там же собираются только сотрудники, ты же сама знаешь…

– В самом деле? – картинно вздернула бесцветные бровки Ларочка. – Это она тебе сказала, верная супружница? А мне, например, другое известно: у нас уже три года вечеринки открытые, народ, в основном, парами приходит. Если, конечно, не имеют особых причин скрывать своих мужей от общества. Или наоборот… Вот некоторые, видимо, имея большие планы на этот вечер, скрыли от законных супругов, что приглашение было выписано на семью, а не на одну только жену. Не веришь – спроси у кого угодно, хоть у самого Буськова! Любой подтвердит, что Новый год у нас в тресте праздник семейный. По крайней мере, последние три года.

Сергей, еще надеясь, что Лариска все придумала, подтасовала факты, с надеждой посмотрел на супругу: ну скажи, скажи, что она лжет, ведь это не может быть правдой, скажи! Но, вместо того, чтобы опровергнуть Ларискины обвинения, Ирина лишь виновато отвела глаза в сторону, не в силах встретиться с мужем взглядом. Именно в эту минуту мир для обоих рухнул навеки.

* * *

– Как, ну как, скажите на милость, я могла ему сказать, что все почти двадцать лет совместной жизни стеснялась его профессии? Господи, каким смешным это выглядит теперь. Какая же я была дура! Профессия?! Руки с въевшимся под ногти машинным маслом?! Отсутствие высшего образования?! И я ведь знала, всегда знала, каждую нашу минуточку, что это мелочи, абсолютные, ничего не значащие пустяки! Главное – что я люблю только его, а он любит только меня, понимаете? Только меня! Вернее, любил…

Ирина вновь замолчала. Однако потребность высказать наболевшее давила изнутри, слова сами выплескивались наружу:

– А хуже всего то, я даже и сейчас не смогла бы ему признаться в том, что стеснялась его рук. Не смогла бы обидеть его, унизить своим стеснением. Мне легче было оставить все, как есть: измена – это больно, но не так унизительно, как если жена стесняется своего мужа. Понимаете? Я слишком сильно его люблю… Боялась унизить правдой, а из-за этого он за правду принял ложь…

* * *

Николай терпел. Он долго терпел, как эта дрянь издевалась над ним. Мстила ему за его благородство. Он спас ее от позора, женился на падшей женщине, терпел в доме байстрюка, зачатого от одного из многочисленных кобелей, увивавшихся за дармовой сукой. И за это она, подлая, мстила ему изо дня в день. Вернее, из ночи в ночь.

Дни Николай проводил в мечтах, в воспоминаниях о той жуткой, но такой сладкой оргии. Сторонний наблюдатель видел лишь хорошего офицера, заботливо воспитывающего желторотых мальчишек, впервые надевших шинели и болтавшихся в них, как карандаши в стаканах; непрестанно несущего службу, отдававшего свой офицерский долг Родине и готового в любой момент защитить собственной грудью отчизну от возможного неприятеля. И только сам Николай знал, что творилось у него в душе за наносной серьезностью и положительностью. Его тело денно и нощно требовало любви, но не той, пресной и холодной, по-рыбьи бесчувственной, которой каждую ночь вынужденно одаривала его супруга. Нет, он всею душою, всем телом, каждой волосинкой жаждал той распутной любви, которую познал единственный раз в жизни, устыдившись свидетелей своей необузданности.

Он опустился до того, что просил (!) о такой любви свою законную шлюху! Он, офицер, унизился до того, что просил одолжения у шлюхи. Молил чуть не на коленях! И что? Она, прочувствовав всю ответственность момента, дала ему желаемое? Как же, дала! Дрянь такая. Она-то дала, да не то, чего так хотел, так жаждал Николай. Она в очередной раз "одарила" законного супруга отвратительным ледяным сексом, когда каждая клеточка ее тела буквально кричала ему, как он, Николай, противен ей со своими притязаниями.

Порой он готов был убить подлое созданье, отравлявшее его жизнь. Удавить подлую шлюху с ее беспородным выродком-приблудышем, избавиться от позора одним махом и забыть, забыть эту развратную дрянь раз и навсегда. Иногда он даже обдумывал детали предстоящей расправы, решая, как лучше обыграть свое алиби. Но мысли об убийстве так и оставались мыслями, так же, как и мечты о безудержном сексе оставались мечтами. А ведь он женился на этой дряни не только из любви к красивой картинке под названием "Паулина Видовская", но и из надежды, что, женившись на ней, каждую ночь будет иметь тот праздник тела, который испытал однажды. И, по его расчету, эти ночные праздники должны были с большим перевесом перетянуть неуютные воспоминания о разгульном прошлом супруги. Но где-то он допустил ошибку в расчетах. Знать бы где, исправить бы промах… Или хотя бы отыграть все назад: не жениться на шлюхе, не провести с ней ту памятную ночь, перевернувшую его жизнь…

Памятуя о неадекватном действии алкоголя на организм Паулины, он несколько лет не позволял ей прикасаться к спиртному. Даже на свадьбе запретил ей выпить хотя бы бокал шампанского, опасаясь, как бы молодая супруга не устроила стриптиз прямо на праздничном столе. И постепенно этот запрет вошел в привычку. Даже на Новый год, в компании с сослуживцами и их женами, когда пили все, даже язвенники и трезвенники позволяли себе хотя бы пару бокалов шампанского, Паулина обходилась лимонадом. Она отнюдь не была уверена в том, что все россказни Николая о ее, мягко говоря, раскрепощенном поведении под воздействием алкоголя являются правдой. Однако на всякий случай осторожничала – чем черт не шутит, а вдруг действительно она дала ему повод так говорить. Конечно, вытворять то, что она, по словам Николая, вытворяла, Паулина не могла хотя бы потому, что не могла бы этого сделать никогда, но… вдруг все же самую чуточку, самую малость лишнего себе позволила. А потому спиртное стало для нее непререкаемым табу.

Однако спустя некоторое время, когда Вадику было лет шесть, Николай собственноручно налил супруге даже не бокал шампанского, а – о ужас! – рюмку водки. Правда, не за общим столом. В тот день они обмывали его очередную звездочку, и дом был полон гостей. И гости, и виновник торжества порядком набрались, Паулина только и успевала подавать на стол все новые и новые бутылки да обслуживать гостей. С утра крутилась на кухне, готовя праздничные закуски, весь вечер бегала с кухни в гостиную, что-то разогревала, что-то подрезала, меняла тарелки, мыла, приносила-уносила… Выбегалась, устала так, что белый свет не мил. И когда, наконец, за последним гостем закрылась дверь, радостно вздохнула и кинулась собирать со стола.

Но не тут-то было: Николай притянул Паулину к себе, посадил на колени, нагло забравшись левой рукой под платье. Паулина съежилась: ну вот, опять начинается! Свободной рукой Николай налил рюмку водки из почти уже пустой бутылки, не сказал – приказал:

– Пей!

– Нет, Коля, мне же нельзя, ты что, забыл? Да и не пью я водку…

– Я сказал: пей! – командирским тоном повторил он, сверкнув гневным взглядом.

Зажмурившись, Паулина выпила. Водку она пила впервые. Было время, в далекой молодости упивалась до чертиков шампанским, но в силу юного возраста и наносного аристократизма от водки нос воротила, коньяк же всю жизнь считала мужским напитком. Водка обожгла, горло сжало спазмом, и Паулина испугалась, что ее сейчас стошнит, но нет – удержалась, да и Николай подсуетился, вовремя подсунул стакан с лимонадом. Спазм в горле разошелся, внутри разлилось приятное тепло.

Паулина улыбнулась: и совсем не такая она противная, эта водка, как говорят! Даже, пожалуй, есть в ней что-то такое… приятное, теплое. И рука Николая, холодная и отвратительная, стала, кажется, значительно теплее. И с чего она взяла, что его рука отвратительная? Наоборот, она такая ласковая, несмотря на грубость и требовательность… О, да она совсем и не грубая! Требовательная – да, но не грубая… Да нет, она даже ничего и не требует, она только дает! А что же она дает? О Боже, что она ей дает!

Блаженство разлилось по телу Паулины: о, она просто обязана отблагодарить его за это блаженство! Обязана?! Да нет же, нет, не обязана. Это не долг и не обязанность, это – ее право, это ее привилегия. Если ей хочется это сделать – зачем сдерживать свои желания.

– Ах, милый, где ты прячешь свое сокровище? – похотливо промурлыкала Паулина, опускаясь на колени перед мужем…

Наконец Николай сполна получил все то, о чем мечтал долгие семь лет. Это была почти та ночь!

С изумлением он понял то, чего не понимал все эти годы. Он ненавидел Паулину за то, с каким нескрываемым восторгом она проделывала это при свидетелях, или, скорее, соучастниках. Ненавидел за то, что самые главные свои, самые будоражащие сексуальные впечатления получил, опять же, не один на один, а при свидетелях и соучастниках. Он не мог простить ей того, что все эти годы даже воспоминания свои о той омерзительно-сладкой ночи он опять-таки вынужден был делить с посторонними ему людьми, которых он к тому же презирал ничуть не меньше, чем саму Паулину. Они, эти воспоминания, были вроде как не совсем его собственные. Они, как и Паулина, были даже не общими с соучастниками, а словно похищенными у остальных. Вроде он, как тать, воспользовался бардаком, и украл в личное пользование кусочек Полины, кусочек всеобщего кайфа той бордельной ночи.

Теперь же, когда Паулина безраздельно принадлежала ему одному, вся, до последней капельки, без остатка, когда он и только он мог проделывать с нею все те штучки, что когда-то на его вожделеющих глазах проделывали с Паулиной чужие самцы, наряду с кайфом вседозволенности он почувствовал удивившую его раздосадованность. Еще несколько часов назад его душили ревностью воспоминания о том, что ее губы ласкали поочередно незнакомых друг с другом мужиков, на одну безумную ночь ставших ее стараниями "молочными братьями". Жадные, любвеобильные губы Паулины, ее гостеприимное ненасытное лоно непостижимым образом сроднили их, случайных "попутчиков" той ночи.

И теперь, когда он, наконец, смог вернуть себе именно ту Паулину, ту отвратительную в своей доступности, даже дармовости шлюшку, больше всего ему хотелось разделить этот праздник секса с "молочными братьями". Теми же, или другими – не суть важно. Важно, чтобы кто-то видел, что Николай вытворяет с потерявшей стыд женой. И не менее важно, чтобы Николай мог видеть, что с его потерявшей стыд женой вытворяет кто-то посторонний.

Поймав себя на этой мысли, Николай взопрел от ужаса и возбуждения. И не мог понять, то ли рад тому, что сторонним незнакомцам в гарнизоне взяться неоткуда, то ли огорчен.

Он проснулся первым и с немым обожанием уставился на сопящую рядом Паулину. Хороша, чертовка! И пусть она давно уже обрезала белокурые волосы, которые он так любил, и пусть теперь вместо ангелочка выглядит рыжей бестией – до чего же она хороша. Лицо белое, чистое, как у девочки. Пухлые губы приоткрылись, выставляя напоказ жемчуг зубов. Эти губы… Что они вытворяли всего несколько часов назад! А тело!..

В ней странным образом уживались дьявольская сущность и божественная красота. Несмотря на очень сложное к ней отношение, Николай вынужден был это признать. Он мог сколько угодно ненавидеть ее, как человека, но ее тело сводило его с ума. Даже беременность не смогла его испортить. Безмятежно раскинувшаяся на смятой простыне, она выглядела пятнадцатилетней нимфеткой. Ни дать, ни взять, Лолита. Маленькая испорченная дрянь. Чертовка, мастерски управляющая взрослым мужиком. Он, офицер, зависит от нее не меньше, чем пес на коротком поводке зависит от своего поводыря. Плохо уже то, что он сам понимает свою зависимость. Но нельзя допустить, чтобы о ней узнала Паулина. Она должна думать, что это она – его рабыня. А от своей рабской от нее зависимости он постарается избавиться.

Назад Дальше