- Нас вообще ничего не разделяет. Ты рассорился с моим отцом, но черт с вами, разве что касается меня? И я не могу разобраться в вашем споре! Вероятно, вы оба правы.
- Да, тогда ты очень удобно объяснил себе все, - с горечью возразил Герман: - Я, мол, так долго был учеником твоего отца, и это отразилось на моей работе. Бессознательное подражание, сходство замысла! Все это так понятно! Вовсе не стоило поднимать из-за этого такой шум. А я тебе говорю, что дело обстояло иначе.
- В таком случае оставим его в покое, - воскликнул Адальберт. - Тогда я молчал, потому что на такие письма, как твое, не отвечают, всякому другому я ответил бы револьверной пулей. Но теперь все это поросло травой забвения, и вот я здесь. Не старайся выпроводить меня, я не уйду, пока ты не образумишься.
В тоне этих слов слышалась такая сердечность, что лицо Зигварта немного смягчилось, но он резко спросил:
- Чем же ты объяснишь отцу свое посещение? Он, разумеется, не знает о нем?
- Нет, потому что я сам только вчера узнал, что ты здесь. Папа в Карлсбаде, он болен и должен очень беречься. Поэтому я остерегусь поднимать эту старую историю с ее бесконечными неприятностями. Я не знал, где, собственно, ты находишься. Но вчера лесничий из "Совиного гнезда" случайно назвал при мне твое имя, и я поспешил к тебе. Этой бессмыслице надо положить конец.
- Бессмыслица! Ты привык ко всему относиться легко. Что ты знаешь о трудностях жизни? Да ты и не хочешь о них знать. И это очень жаль, Адальберт! Из тебя могло бы что-нибудь выйти, но я боюсь, что теперь уже поздно! Все твое несчастье в том, что тебе в детстве недоставало настоящей розги. Я хотел бы, чтобы над тобой стряслась какая-нибудь большая беда, которая так встряхнула бы тебя, чтобы ты себя не вспомнил. Может быть, она научила бы тебя разуму и серьезному отношению к жизни.
- Очень милое желание, но мне встряска не поможет. У меня просто нет никакой способности к занятию серьезными, но скучными делами.
Их разговор был прерван легким стуком в дверь, старая служанка принесла визитную карточку и торжественно подала ее Зигварту. Герман с удивлением взглянул на карточку и слегка вздрогнул. Адальберт, стоявший рядом, тоже прочел имя гостя.
- Вильям Морленд! И собственной персоной является к тебе! Какое необычайное снисхождение со стороны набоба, играющего в неприступность! Что у тебя за дела с этим "золотым дядюшкой" из Америки? Третьего дня я встретился с ним в Равенсберге. Чопорный, надменный янки, для которого наш брат - пустое место. Мне придется ретироваться, ведь не можешь же ты заставить ждать "его миллионерство".
- Пройди через мою спальню, - быстро проговорил архитектор, - она тоже выходит на лестницу. В Графенау не должны знать, что ты был у меня.
- Что мне за дело до общества, раз у нас с тобой опять все по-старому. Впрочем, как хочешь. До свиданья!
Адальберт прошел в спальню, пока Герман спускался вниз навстречу гостю. Поручика мучило любопытство узнать, что именно привело к его другу американского дядюшку, но он не позволил себе подслушивать и быстро сбежал с лестницы.
Нападение все-таки удалось: "ты" и нравоучения Зигварта были снова завоеваны. Герман еще сохранял довольно сердитый вид, но это ему не поможет, Адальберт до тех пор будет штурмовать крепость, пока она не сдастся. В отличном расположении духа он прошел через сад и сел в свою коляску.
Зигварт встретил американца внизу лестницы, и тот так спокойно ответил на его поклон, так будто перед этим они расстались в самых лучших отношениях.
- Видите, я сдержал свое слово, - сказал он, - но предпочел на этот раз послать сначала свою карточку, чтобы опять не вышло… недоразумения и меня, как в прошлый раз, не приняли как "первого встречного".
Зигварт чувствовал тягостное смущение. Понимая, что допустил оплошность, назвав Морленда "первым встречным", он постарался оправдаться.
- Мне объяснили мое тогдашнее заблуждение. Вы назвались мистером Вильямом и, будучи мне совершенно неизвестным хотели, чтобы я показал вам свои чертежи. Согласитесь, что это не могло не удивить меня.
- Вы были более чем удивлены, но… правы. Мне следовало отрекомендоваться как человеку одной с вами специальности, ведь и я начинал свою карьеру простым архитектором. Позже я основал строительное общество и теперь руковожу только финансами своих предприятий.
- В таком случае я убедительно прошу извинить меня, я был далек от подобного предположения.
Зигварт ожидал, что теперь наконец зайдет речь о том, что послужило причиной спора в их первое свидание.
Но Морленд не обмолвился об этом ни словом, спокойно принял приглашение пройти в кабинет и продолжал:
- Приехав в Европу, я провел несколько недель в Берлине и впервые увидел виллу своего шурина в законченном виде. Она пользуется огромной известностью и возбуждает всеобщее восхищение, это творение архитектур-советника Гунтрама… как говорят…
Последние слова он выговорил медленно и с ударением. Зигварт вскочил, но его остановил проницательный взгляд, казалось, проникший в самую глубину его души.
- Так говорят, но это ложь! Проект мой! Вы слышали об этой истории, мистер Морленд?
- От моего зятя, который, разумеется, на стороне Гунтрама.
- А ваше мнение?
- Я пришел сюда затем, чтобы составить его. Может быть, теперь вы мне покажете свои работы?
Герман поспешно подошел к шкафу, где лежали его папки. Его руки дрожали, когда он вынимал чертежи и раскладывал их перед американцем, усевшимся за столом.
- Вы, кажется, были очень прилежны, - заметил он.
- Да, я много работал в последние годы.
В папке оказалась масса архитектурных проектов, большинство из которых были полностью закончены. Это был труд нескольких лет, плоды неустанной работы и творчества, но они оставались мертвым капиталом для их создателя.
Морленд внимательно разглядывал каждый отдельный лист, не выражая ни одобрения, ни порицания, лишь изредка задавая короткие вопросы, на которые Зигварт давал такие же короткие объяснения, хотя весь был в лихорадочном возбуждении. Тщетно старался он прочесть что-нибудь на лице американца, сохранявшем свою обычную непроницаемость. Наконец Морленд положил на стол последний просмотренный им чертеж. Герман не произнес ни слова, но в его глазах застыл немой вопрос. Морленд встал.
- Вы правы, - коротко, но решительно сказал он.
Глубокий вздох облегчения вырвался из груди Зигварта, и он воскликнул со страстной радостью:
- Благодарю вас! Вы не можете себе представить, что вы мне возвратили этим словом! Наконец-то нашелся человек, поверивший в меня, снявший с меня позорное подозрение. Оно тяготело надо мной, как проклятие, цепями приковало меня к земле. Я боролся до последнего, чтобы сохранить мужество и силу для будущего… но… уже готов был сдаться.
Этот бурный взрыв чувств свидетельствовал, сколько выстрадал этот человек за последние годы. Американец не спускал с него глаз и покачивал головой. Он знал мир и людей, как их знают немногие, и чувствовал, что перед ним незаурядная личность.
- Но я ведь высказал свое личное мнение, - серьезно проговорил он, - а доказательств у нас нет никаких?
- Ни единого. Уезжая в Италию, я оставил все свои чертежи у своего учителя, вернувшись же в Берлин, увидел уже почти оконченную виллу коммерции советника Берндта. Она точь-в-точь походила на составленный мной проект, но мне сказали, что это создано Гунтрамом. Тогда я заметил, что чертежи этого проекта исчезли из моей папки. Я поспешил к Гунтраму. Он сначала разыграл крайнее удивление, делая вид, что не понимает меня, а потом прикинулся обиженным. Тогда я не выдержал и прямо налицо обвинил его в обмане. Я хотел заставить его признаться, но он поднял крик, позвал на помощь, и прибежавшие слуги стали свидетелями разыгравшейся сцены.
- Вы поступили неразумно, - произнес американец, - вы дали ему в руки оружие.
- Которое он сумел пустить в дело. Я не мог поверить, что моя игра с самого начала была уже проиграна, и отчаянно боролся за свои права. Разумеется, поверили всеми признанному художнику, а не мне. Моих объяснений не слушали, все двери передо мной закрывались. В конце концов я вынужден был сдаться и… перебрался в Эберсгофен.
- Вы действовали неправильно. Один вы были бессильны против такого влиятельного человека как Гунтрам. В таких случаях обращаются к общественному мнению, поднимают шум в прессе. Вы хотели идти напролом, собирались прошибить лбом стену, но ведь стены обычно остаются целыми, голову же можно расшибить в кровь. Я боюсь, что ваше дело проиграно. Только тогда вы можете показать то, что теперь лежит в ваших папках и служит доказательством вашего таланта, когда все эти проекты станут реальностью. Приезжайте ко мне, и я дам вам возможность осуществить эту задачу.
- К вам? В Америку?
- Да, там большое поле деятельности для людей, подобных вам. То общество, которое я возглавляю, теперь строит город на новой западной железнодорожной линии, нашему Хейзлтону предстоит великое будущее. Там уже есть гостиницы, учебные заведения, теперь надо строить церкви, ратуши, театры, в Америке все это окупается гораздо быстрее, чем в Европе.
Зигварт слушал как во сне. В последнее время он уже не раз подумывал бросить все и за морем начать новую жизнь, но у него не было средств. Неожиданное предложение открывало перед ним блестящую перспективу, но он продолжал стоять, молча глядя в землю.
- Ну? - удивленно спросил Морленд.
- Простите, но я так поражен! Ваше предложение так неожиданно…
- И оказалось не особенно желательным, как я вижу?
- Нет-нет, вы меня не поняли. Еще во время нашей первой встречи я не скрыл от вас, что задыхаюсь в этой тесноте, в этих невозможных условиях. Вы предлагаете будущее, большое дело, но… в чужой стране.
- Так вот в чем загвоздка! Опять на первом плане милая Германия! Да разве здесь вы не набили шишек? С вами так дурно обошлись здесь, что вы должны покинуть ее без сожаления!
Герман явно боролся с собой и наконец вполголоса проговорил:
- Я прекрасно понимаю, что вы мне даете, предлагая подобную работу, но прошу вас, дайте мне подумать до вашего отъезда.
- У вас есть что-то на примете в Германии?
- Да, мистер Морленд, но я не могу сказать, что именно. Это только мечта, может быть, только призрак, но в настоящую минуту я не могу себя связывать.
- Вам еще многому надо научиться в жизни, мистер Зигварт, - серьезно сказал Морленд, - очень многому. С одними мечтами да призраками не создать себе будущего. Приезжайте к нам, вы пройдете у нас настоящую школу. Через несколько лет вы по-другому будете воспринимать то, что теперь, вероятно, считаете идеалом. Я создам надежный фундамент для нашего будущего, и если ваш талант подтвердит то, что обещает, то вы будете богатым и известным.
- Если вы это обещаете, то это уже много значит. Но и у нас человек, достигший известности, нынче не голодает, если бы мне представилась возможность создать здесь, на моей родине, что-нибудь такое, что пережило бы века и носило мое имя, - я отказался бы от всех богатств, которые вы мне сулите, и остался бы здесь.
Это был какой-то неудержимый, страстный порыв. Американец покачал головой.
- Хорошо, мы подождем, - лаконично промолвил он.
- А моя просьба дать мне подумать? Вы мне не откажете?
- Пусть будет по-вашему. Я хозяин своего слова, а за вашим ответом приду перед отъездом. В октябре я снова побываю здесь, и тогда вы поедете со мной! Вы поедете, мистер Зигварт!
В последних словах звучала твердая уверенность. Потом гость пожал хозяину руку и вышел из комнаты.
Глава 8
В кабинете графа Равенсберга, очевидно, только что произошла бурная сцена. Старый граф быстро ходил взад и вперед по комнате, между тем как его сын сидел на своем месте в каком-то оцепенении.
- Ну, папа, зачем же так волноваться? - сказал он наконец успокоительным тоном. - Право, лучше бы я промолчал! Я долго колебался, говорить ли тебе об этом или нет, но ведь в конце концов ты должен же был узнать истину.
- Истину! - вспылил Равенсберг. - Это ложь, отвратительная клевета! Как ты мог хоть на одно мгновение поверить этому?
- Но ведь это сказал нам сам Берндт. А он узнал от самого Гунтрама.
- Тогда, значит, и Гунтрам обманут. Герман Зигварт упрямец, который, едва окончив учебу, отказался от всякой помощи и проявляет в этом отношении какую-то безумную гордость, станет вдруг вымогать деньги у своего бывшего учителя? Утверждать это прямо смешно, даже подло! Я лучше вас всех знаю Германа. Он поссорился с Гунтрамом, но ведь старые художники очень ревнивы ко всякой молодой, свежей силе, это же все знают. Я вызову Германа и спрошу, как все это случилось, а теперь попрошу тебя не говорить больше ни слова.
Бертольд молчал. Он давно знал о симпатии отца к своему прежнему воспитаннику, но никогда не думал, что это может зайти так далеко - отвергать все обвинения, все достоверные доказательства!
Граф отнесся к обвинению Зигварта как к личному оскорблению. Он еще несколько раз прошелся по комнате, как бы желая успокоиться, и сказал, меняя разговор:
- Что это говорил вчера вечером Морленд? Я не расслышал всего, потому что у нас были гости. Речь шла о каком-то прямом сообщении с Эберсгофеном? Что он, собственно, подразумевал под этим?
- Одна из практичных затей моего тестя, до которой мы сами еще не додумались, - ответил он как можно непринужденнее. - Ты ведь знаешь, что он ежедневно обменивается телеграммами в числе прочих и со своим главным агентом в Берлине, находящимся в постоянной связи с Нью-Йорком, но посыльному требуется более часа, чтобы доехать сюда из Эберсгофена. Мой тесть думает, что отсюда можно установить телефонное сообщение с Эберсгофеном, тогда можно будет передать содержание телеграмм непосредственно по телефону.
- Очень практично, но совершенно излишне, - холодно возразил Равенсберг. - Для нескольких летних месяцев, которые мы проводим здесь, вполне достаточно и прямого сообщения с Эберсгофеном. Если я при своих политических и других связях могу ждать час, чтобы получить телеграмму, то деловые интересы твоего тестя тем более допускают это.
- Но он настоятельно желает этого, и для нас тоже…
- Здесь должны принимать во внимание мои желания, а не желания Вильяма Морленда, - резко оборвал граф. - Я хочу иметь покой в своем собственном доме и не хочу, чтобы меня беспокоили. Я ведь предсказал, когда сюда явился секретарь с машинистками, что здесь открывается филиал новой конторы, это свершилось в точности. Письма, донесения, телеграммы мчатся одно за другим, а мистер Морленд распоряжается здесь, как будто он в этом доме не гость, а хозяин. Кроме того, он находит еще время для других занятий: он ездит то по лесам, то по другим имениям, и я начинаю верить, что эти разъезды - не простые прогулки для удовольствия, всюду проникают его холодные, всевидящие глаза, от которых ничто не укроется. Под этим взглядом чувствуешь себя как под операционным скальпелем.
- Ты несправедлив к нему, папа, - сказал Бертольд успокоительным тоном. - Эта острая наблюдательность - его врожденное качество. Но ты и Морленд - слишком разные люди, чтобы не чувствовать антипатии друг к другу. Алиса понимает это так же ясно, как и я.
- Разумеется, она понимает это и всегда прямо и довольно бесцеремонно стоит на стороне отца, а ты предпочитаешь держаться нейтралитета. Но я хочу оставаться полным хозяином, по крайней мере, своего замка. Телефонного сообщения проведено не будет, все останется по-прежнему, так и скажи своему тестю.
Бертольд встал, отлично зная, что когда отец в подобном настроении, с ним спорить бесполезно.
- Я поговорю с Алисой, - покорно проговорил он, выходя из комнаты.
Граф посмотрел ему вслед с нескрываемым презрением. И это - кровь от его крови! Этот слабохарактерный человек обращается к посредничеству жены. Равенсберг совсем позабыл, что сам поставил сына в подобное положение, что сам принял предложение Берндта и согласился на этот брак. Бертольд должен был принести эту жертву, и принес ее. Но было ли это жертвой? Ведь он был влюблен в свою красавицу-невесту, до сих пор влюблен в свою жену и сам охотно пошел на это. Он не унаследовал от отца ни его гордости, ни его страстного, бурного темперамента. Все его усилия сводились к тому, чтобы быть представителем рода, но и брак его грозил остаться бездетным - он женат уже два года, а на наследника нет надежды.
Стол для завтрака был накрыт на террасе. Алиса стояла, прислонясь к перилам, и играла веткой розы, которую вынула из стоявшей на столе вазы. Ее мысли были, казалось, далеко, она очнулась, увидев Бертольда.
- Твой отец, вероятно, запоздает, - сказал он. - Нам придется подождать с завтраком.
- Ждать не придется, у нас еще целых четверть часа, папа всегда пунктуален.
- Ты знаешь, куда он поехал?
- Нет. Он заказал экипаж к десяти, может быть, отправился с визитом в Графенау.
Алиса машинально обрывала лепестки розы. Муж окинул ее озабоченным взглядом. Вчера она вернулась со своей лесной прогулки крайне молчаливой, а сегодня казалась такой бледной и усталой, точно после бессонной ночи. Сегодня около ее плотно сжатых губ появилось суровое, презрительное выражение, резко изменившее ее красивое лицо. Бертольд не знал, чем это объяснить, ведь ничего особенного не случилось.
- У меня только что была настоящая сцена с отцом, - сказал он. - Он должен был наконец узнать то, что твой дядя рассказал нам о Зигварте. Помнишь? Папа просто вне себя и ни за что не хочет верить в виновность Германа.
- Ты и твой отец относитесь к этому так трагически. Вы просто-напросто были обмануты, это так часто случается в жизни. Люди думают, что нашли настоящий характер, настоящего человека, а он вдруг оказывается воплощением низости и подлости. Самая обычная история, из-за которой не стоит поднимать столько шума.
В этих словах было не презрение, а горечь, и молодой человек с удивлением посмотрел на жену, безжалостно уничтожавшую уже вторую розу.
- Это было горькое разочарование, - серьезно сказал он, - и для отца, и для меня. Я готов был поклясться в честности Зигварта. Мы вместе играли, когда он приходил в замок или когда я заходил в лесничество. Как часто я завидовал его силе и настойчивости, помогавшей ему все преодолевать, завидовал темпераменту, в котором жизнь била ключом, и вдруг он… Не могу себе представить этого.
- Мы, кажется, довольно говорили об этом, - с явным раздражением прервала Алиса. - Пощади меня! Меня это вовсе не касается, и я нахожу эти разговоры совершенно излишними.
Она сломала ветку розы и бросила ее на пол. Шипы вонзились ей в руки, и две капли крови показались на ее ладони, но она не обратила на это внимания и быстро обернулась к двери в гостиную, откуда в эту минуту появился ее отец. Он был действительно пунктуален. Почти одновременно с ним вошел и Равенсберг, и все сели за стол.
- Где ты был, папа? - спросила графиня. - Ты катался?
- Нет, я был в Эберсгофене, у архитектора Зигварта.
Алиса с безмолвным удивлением посмотрела на него. Граф взглянул на него не менее удивленно, а Бертольд даже выронил вилку.
- У Зигварта? - повторил он. - После всего, что рассказал вам фон Берндт?
- Коммерции советник защищал своего друга Гунтрама, я же другого мнения.