- Значит, Зигварт прав? - спросил Равенсберг в тревожном ожидании. - Да? Но в таком случае это является страшным обвинением против Гунтрама. Человек с его положением…
- Именно благодаря этому положению он и отважился на такой поступок. Оно спасло его от всякого подозрения, а молодого архитектора никто не знал. Но я видел его проекты и чертежи, в них есть задатки гениальности, которые я заметил и на вилле Берндта, и этого для меня достаточно.
Мужчины так увлеклись разговором, что не обратили внимания на Алису, она одна не произнесла ни слова, но вся насторожилась, суровое выражение с ее лица исчезло, и она с напряженным вниманием не отрывала глаз от отца.
- Разве я не говорил этого? - с торжествующим видом обратился граф к сыну. - Это было какое-то сплетение лжи и обмана, в котором я не поверил ни одному слову. Ведь я знаю Германа! Пожалуйста, Морленд, говорите! Вы, конечно, знаете, что я был несколько лет опекуном Зигварта, дал ему образование и очень интересуюсь им и его будущим.
- Знаю, и вам нечего стыдиться своего воспитанника. Это человек с будущим. Увидев виллу моего шурина, я был поражен, потому что знаком с прежними работами Гунтрама. Он был в одно время модным архитектором, но не создал ничего оригинального или значительного, и вдруг на старости лет удивляет всех проектом, не имеющим ничего общего с его другими работами. Это творение свидетельствует о таланте, каким он никогда не обладал, для меня и теперь остается загадкой, что это никому не бросилось в глаза. Когда Берндт случайно заговорил об этом, мне все стало ясно, и я решил распутать это дело.
- Но что могло побудить Гунтрама к такому безумному шагу? - воскликнул Бертольд. - Он всеми признанный художник и обладает вполне достаточными средствами.
- Да, судя поверхностно, но я узнал нечто иное, впрочем, это не играет роли. Звезда Гунтрама уже давно близится к закату, его время прошло, и заказы становились редкими. Для него было вопросом жизни как-нибудь снова выдвинуться на первый план. Тогда он воспользовался папкой своего гениального ученика, которую тот так неосторожно доверил ему.
- И заклеймил этого ученика позором, и выгнал его из Берлина! - возбужденным тоном сказала Алиса.
- Да, на его счастье, - сказал Морленд, - иначе его нельзя было бы оторвать от родной земли, между тем светлое будущее ждет его не здесь, а у нас. Я предложил ему место архитектора в нашем американском обществе, сооружающем новый город Хейзлтон. У нас есть первоклассные архитекторы, но такого как Зигварт еще нет. Такие таланты не произрастают в нашем климате, но нам необходимо их туда пересадить.
Алиса ничего не возразила. Она знала, какие авторитеты и силы участвовали в предприятии ее отца, знала, что быть выбранным лично ее отцом считалось большим счастьем. Теперь этот выбор пал на чужестранца, молодого, еще неизвестного архитектора, который, может быть, и не добивался этого места. Она встала из-за стола, так как завтрак уже окончился, и ей хотелось остаться одной со странными противоречивыми чувствами, какой-то смесью стыда и жгучего удовлетворения одновременно. Значит, в жизни не все ложь, и существовал человек, внешность которого не обманывала.
Морленд и Равенсберг остались за столом и продолжали начатый разговор. Впервые они нашли тему, на которой сходились их взгляды.
- Ну, что же дальше? - спросил Равенсберг, - необходимо выяснить дело и возвратить Зигварту его права.
- Это вряд ли возможно, - возразил американец со своим обычным хладнокровием, - он был так неосторожен, что не оставил ни малейших доказательств, а Гунтрам никогда не сознается в том, что может повлиять на его дальнейшее существование. Я попытаюсь убедить своего шурина, но сомневаюсь в успехе, так как этому помешает его многолетняя дружба с Гунтрамом. Кроме того, Зигварт ведь уедет. Через несколько лет он докажет, что с ним поступили несправедливо, если только к тому времени это еще будет иметь для него значение. В новой жизни подобные вещи скоро забываются.
- Значит, вы не знаете Зигварта, - перебил его граф, - он очень щепетилен в вопросах чести. Так вы серьезно думаете увезти его в Америку?
- Я хочу иметь у себя этот талант, - возразил Морленд с твердой решимостью, - хотя он в конце концов пробил бы себе дорогу даже здесь. Но на это потребовалось бы много времени, да и ему всячески ставили бы палки в колеса. У нас все решается быстро, если у человека есть протекция.
- Ну, Герман сам решит это! - произнес Равенсберг. - Этакий упрямец! Он ведь ни слова не сказал мне о всей этой истории, хотя знал, что я беспрекословно стану на его сторону. Во всяком случае, он обязан вам большой благодарностью, да и мне также хочется поблагодарить вас. Примите мою сердечную благодарность, мистер Морленд! - и глубоко тронутый граф протянул руку американцу.
Тот пожал ее с заметным удивлением - при существовавших между ними отношениях подобное проявление чувств казалось ему необъяснимым. Затем Морленд окинул пытливым взглядом энергичный профиль своего собеседника, его высокий лоб под густыми волосами, его голубые глаза, впервые он заметил в этом лице что-то новое, что до сих пор не бросалось ему в глаза, но спросил равнодушным, деловым тоном:
- Зигварт - сын вашего бывшего лесничего?
- Да, но он рано потерял отца. Ему было всего четырнадцать лет, когда я стал его опекуном и покровителем.
- Так! - Морленд все еще не отрывал взгляда от лица графа. - Ну, а вы довольны нынешним старшим лесничим?
- Разумеется! Он уже несколько лет служит у меня. Дельный человек!
- И брат вашего управляющего, которого он же назначил. Нехорошо, что оба занимают солидные посты в одном предприятии и находятся в близком родстве.
- Мое поместье - не предприятие, - сказал раздосадованный Равенсберг. - Это совсем не то, что у вас, и в управлении большими немецкими поместьями вы вряд ли можете быть особенно опытны.
- А вы в этом отношении опытны? Вы ведь приезжаете в свои поместья лишь летом и на короткое время, поэтому у ваших служащих развязаны руки, и они этим пользуются.
- В нашем сословии это неизбежно, - надменно возразил граф. - Кто не ведет лично своего хозяйства и не сидит безвыездно в своем гнезде, тот неизбежно должен полагаться на своих служащих. Такое владение, как мое, исключает возможность мелочных расчетов.
- Мелочные расчеты? Я имею дело с суммами, в сравнении с которыми стоимость Равенсберга ничтожна, и у меня, может быть, в двадцать раз больше служащих, чем у вас, причем каждый из них ищет свою выгоду и находит ее. Это, конечно, неизбежно и даже извинительно, но контроль в моих руках, и где моим интересам может быть нанесен ущерб, там я сам вмешиваюсь в дело. У вас этого контроля не существует, а между тем именно у вас-то он и необходим.
- Откуда вы это знаете?
- У меня есть свои источники. Нет необходимости называть их, достаточно того, что они достоверны. Вас обманывают и обкрадывают. Старший лесничий и управляющий играют друг другу на руку. Они вырубили у вас целые лесные участки и разделили барыш пополам. В отчетных книгах показано то, чего никогда не было. Необходимо немедленно положить этому конец, а вы даже ни о чем не знаете.
В груди графа бушевала буря. Он не допускал, чтобы его могли таким образом допрашивать. Ему было известно, что слуги обкрадывают его, он знал, что и при его отце и деде было то же самое. Нельзя же было следить за каждым их шагом - это было унизительно. Девизом Равенсбергов было: живи и давай жить другим, как это подобает знатным господам.
- Очень возможно, что и есть кое-какие недочеты, - сказал граф, с трудом овладев собой, - это везде может случиться, я расследую это дело.
- Конечно, но это необходимо сделать немедленно и энергично. Теперь, когда я открыл вам глаза, нетрудно добыть доказательства и немедленно прогнать обоих братцев, так бессовестно хозяйничающих у вас. Без малейшего промедления следует пригласить надежных людей…
- Это уж мое дело, - резко перебил граф. - Я сам приму надлежащие меры и попросил бы предоставить мне самому управление моим имением. В чужих советах я не нуждаюсь.
- В чужих? Но я говорю от имени моей дочери!
- Алиса - жена моего сына, - воскликнул граф, - она носит наше имя и принадлежит к нашей семье. Единственным представителем ее интересов является ее муж, и ее отцу приходится уступить ему свое место, не заявляя личных претензий.
- Я и не заявляю никаких претензий, - ответил американец, - но всегда буду отстаивать интересы моей дочери и охранять их! Вы, по-видимому, не желаете вмешиваться в дела, но если все пойдет по-прежнему, то в самом скором времени Равенсберг окажется точно в таком же положении, в каком был два года назад, а этого я не могу и не хочу допустить. Я попрошу вас принять это во внимание.
Морленд встал и вышел. Равенсберг, стиснув зубы, молча смотрел ему вслед. Снова зазвенели кандалы, в которые его заковали. В последних словах Морленда звучала весьма недвусмысленная угроза. Впрочем, ведь теперь можно было грозить и принудить и его самого, и его сына ко всему при помощи этого брачного контракта, связывавшего их по рукам и ногам. Но тут же у графа возникла мысль, что если дело дойдет до крайности, то Алиса должна будет стать на сторону мужа. Положение графини Равенсберг было слишком блестящим, чтобы она решилась довести дело до разрыва, ведь, несомненно, она во что бы то ни стало захочет сохранить за собой роль, которую играла в Берлине этой зимой.
Глава 9
Среди леса, на краю большой поляны, приютился охотничий дом с фронтоном и оленьими рогами над входом. Он служил сборным пунктом во время графской охоты и был достаточно просторным, чтобы многочисленное общество могло там пообедать в ненастную погоду. Недалеко от этого дома поднималась возвышенность с видом на леса и все равенсбергские владения. Стоял жаркий день, и солнце уже склонилось к горизонту, когда графиня Алиса поднялась на холм. Она была в черной амазонке сои темной шляпе на белокурых волосах. Сопровождавший ее берейтор остался с лошадьми у охотничьего домика. Во время одной из своих ежедневных прогулок молодая женщина нашла это красивое место и с тех пор часто приезжала сюда. Подобрав длинную амазонку, она медленно дошла до вершины, где под большой липой стояла полуразрушенная каменная скамья. Это место славилось своим красивым видом.
При появлении графини сидевший на скамье человек быстро поднялся, и Алиса узнала Зигварта. Он с минуту постоял неподвижно, потом холодно и сдержанно поклонился и уже собирался пройти мимо нее, однако она окликнула его:
- Господин Зигварт!
- Что угодно, графиня?
Алиса стояла перед ним, опустив глаза, казалось, она не находила слов. Наконец она тихо проговорила:
- Я была очень несправедлива к вам во время нашей последней встречи. Теперь я поняла это. Прошу вас простить меня.
При этом чистосердечном признании лицо архитектора вспыхнуло ярким румянцем.
- Вы все знаете? Вам рассказал мистер Морленд?
- Да, и уверил меня, что вы сами стали жертвой обмана. Но почему вы сами не сказали мне об этом тогда же? Вы оскорбились и гордо отвернулись от меня, не объяснив ничего. Почему вы не оправдывались?
- А если бы я стал оправдываться, вы поверили бы мне?
- Вам? Да!
Зигварт с облегчением вздохнул.
- Благодарю вас, графиня!
Она опустилась на скамью, и на этот раз Герман сел рядом, не ожидая приглашения. Липа простирала над ними свои густые ветки. Старое могучее дерево возвышалось среди темных елей и сосен, выросших гораздо позже него. Оно одно простояло здесь несколько столетий и видело еще те времена, когда Равенсберги были здесь сильным, возбуждавшим почтение родом, которому все кругом было подвластно.
- Вы приняли предложение моего отца и поедете с ним, когда он вернется в Америку? - спросила Алиса.
- Вероятно, но я попросил его дать мне время обдумать предложение до его отъезда.
- Обдумать предложение? Вас не удовлетворяют предложенные вам условия?
- Напротив, они превзошли мои ожидания, но это предложение ставит меня перед тяжелым выбором: или будущее, или родина!
- О, он не покажется вам таким тяжелым, когда вы узнаете нашу страну. У нас жизнь гораздо разнообразнее и активнее здешней и быстрее выносит на поверхность. Она катится свободно и вольно, и вы скоро забудете свою родину.
- Никогда! - страстно воскликнул Зигварт. - Если я когда-нибудь вынужден буду расстаться с родиной, то лучшие прожитые годы останутся здесь. Я это знаю, где моя работа, там и моя жизнь, я всегда останусь чужим в чужой стране, но ей будет принадлежать моя сила, мое творчество… и это кажется мне изменой, как… - Он резко оборвал свою речь. - Простите меня, графиня! Вы не поймете меня. Это нечто, вошедшее в плоть и кровь. Вы также выбирали, когда отказывались от своей родины, но у вас другие обстоятельства.
Пораженная Алиса молчала. Она обладала гордостью американки, считающей свою нацию первой в мире, и эта гордость иногда доходила до высокомерия, и все-таки она ни минуты не колебалась, когда ей предложили немецкую графскую корону. В эту минуту ей показалось, что следовало бы стыдиться этого.
- Мой отец считает очень важным заручиться таким талантом, как вы, - сказала она. - Он очень рассчитывает на ваше согласие, и если введет вас в наше общество, то успех вам обеспечен. Здесь вам пришлось бы ждать и завоевывать в продолжение нескольких лет то, что там уже ожидает вас.
- Это не пугает того, кто серьезно относится к себе и к своей работе! - горячо воскликнул Герман. - Настоящий великий труд всегда борьба, в которой можно победить только упорной, настойчивой работой. Конечно, бывают часы уныния и сомнения, когда перестаешь верить в себя и свою силу, когда готов от всего отказаться, но потом в душе снова пробуждается прежнее упорство, подсказывающее: "Ты можешь, ты хочешь! Стремись вперед!" Тогда снова начинается борьба за жизнь.
Зигварт говорил так увлеченно, что, глядя на него, чувствовалось, как он сам переживал все, что так бурно и, пожалуй, бессознательно вырывалось из его души. Он говорил о собственной борьбе, о собственных страданиях.
Алиса слушала, словно он говорил с ней на незнакомом языке, но его слова находили в ее душе отклик. Для ее отца работа была лишь средством достижения цели, дорогой к богатству, и он достиг своей цели холодным расчетом, спокойным и неустанным стремлением вперед. Он не знал вдохновения работы, но его дочь почувствовала теперь, что есть другие цели, кроме богатства и видного положения, нечто лучшее, высшее, чего она не знала.
- А вы создали что-нибудь, что может вас выдвинуть? - спросила она.
Этот вопрос отрезвил Зигварта, он понял, как далеко зашел. Он хотел смолчать, но темные глаза, с напряженным вниманием устремленные на него, требовали ответа.
- По крайней мере, хотелось создать, - невольно вырвалось у него.
- Мой отец знает об этом?
- Нет, он знает только, что я жду какого-то решения, и позволил отсрочить мой ответ. Вопрос должен скоро решиться. Если решение будет не в мою пользу, я брошу здесь все и начну новую жизнь в Америке, и мистер Морленд убедится, что не ошибся в выборе. Не надо отказываться от счастья, даже если оно приходит не оттуда, откуда мы его ожидали. Иначе это призрачное существо исчезнет навсегда.
Он взглянул на вершину старой липы, словно искал там это "призрачное существо". Лучи заходящего солнца еще золотили густую зеленую листву. Вокруг цветущих ветвей, то поднимаясь, то опускаясь, жужжали пчелы, и это жужжание и легкий шорох листвы одни нарушали тишину, звуча, как отдаленная мелодия, как песня, слова которой непонятны, но которая напоминает человеку что-то давно-давно прошедшее.
Сидевшие на скамье впервые в жизни услышали эту мелодию. Зигварт был слишком хорошо знаком с суровой действительностью, неприветливо встретившей его, а Алиса, которую счастье осыпало всеми своими дарами, была незнакома с мечтами и стремлениями юности, дорожащей лишь тем, что неисполнимо. И оба прислушивались к однообразному жужжанию и шороху, звучавшими для них так таинственно, словно в них крылось обещание чего-то неведомого.
- Счастье, - медленно повторила Алиса, - о нем так часто слышишь, но никогда его не видишь. Вы верите в него?
- Да, верю, хотя оно вспыхивает и исчезает как молния. Оно каждому является в особом виде, но мне уже довелось заглянуть ему в лицо. Помните тот день, когда мы с вами впервые встретились? Я говорил вам о своей утренней прогулке на глетчеры, о волшебных минутах, которые пережил там, наверху. Это было счастье.
- Может быть.
На лице Алисы появилось мечтательное выражение.
Она попыталась вспомнить тот проведенный в горах час, когда у горного озера цвела и благоухала весна, а наверху грохотала лавина. Казалось, озеро скрывало в себе какую-то тайну, но было ли это мгновение счастьем? С того времени прошло всего два года, и пережитые минуты казались такими далекими-далекими, таинственное чудо не всплыло со дна озера на свет Божий, но сегодня возле Алисы теплыми, глубокими нотками звучал тот же голос.
- Я и здесь испытал счастье в долгие, одинокие, зимние ночи - произнес Зигварт. - Я был изгнанником, заживо погребенным в этой глуши, но работал с великой, светлой надеждой в сердце над произведением, в которое вкладывал всю свою душу. И настоящая минута, когда я стою перед вами, оправданный и возрожденный, - тоже счастье. Часто, когда меня оскорбляли этим позорным подозрением, я изо всех сил стискивал зубы, и все мое существо кипело яростью и гневом против тех, кто осуждал меня, не выслушав, но когда в прошлый раз вы, графиня, отвернулись от меня и окинули меня презрительным взглядом, мне было страшно больно.
Алиса нежно взглянула на него и с тихими словами "И мне тоже" - протянула ему руку.
Герман не сказал ни слова, но крепко сжал ее в своей. На несколько минут воцарилось молчание.
Солнце уже близилось к закату, спускаясь к горизонту громадным раскаленным шаром. Светлое небо постепенно темнело, окрашиваясь в розовые тона. Жужжание и шорох в листве становились все тише и тише и, когда погасли последние лучи, совсем стихли. Одуряющий запах цветущих лип стал еще сильнее. Он обвевал обоих молодых людей, и они замечтались о великом, бесконечном счастье, которое когда-нибудь должно появиться, но которого еще никто не видел. Оно стояло у них за плечами, еще невидимое и неосязаемое, но они чувствовали его близость.
Однако очарование рассеялось, и молодые люди очнулись от мечтаний. Зигварт быстро выпустил руку, которую продолжал держать в своей руке, и, встав со скамейки, глухо проговорил:
- Простите, графиня, я забыл, что меня ждут дома. Уже поздно, мне пора.
- Мне также. Слуга ждет меня внизу. Прощайте!
- Прощайте!
Зигварт повернулся и ушел, даже не предложив проводить ее, точно спасаясь бегством. Алиса осталась одна и долго смотрела большими, неподвижными глазами на окружавшую ее картину. Последний отблеск вечерней зари угас, и первые тени сумерек окутали возвышенность.