Кневет опустился на колени и поцеловал руку короля.
- Я знал, что ваше величество в своей великой милости никогда не дали бы согласия на такое обращение с хрупкой женщиной. Я бы никогда не позволил себе пытать женщину, если бы на то не было письменного распоряжения вашего величества. Полагаю, я поступил правильно.
Король поджал губы. Подумать только - вздернуть на дыбу женщину! Он никогда не давал на это своего согласия. Канцлер ничего не говорил ему о дыбе.
- Да, вы поступили правильно, - ответил король.
- Значит, ваше величество прощает меня?
- Вас не за что прощать, друг мой. - Король положил руку на плечо Кневета. - Возвращайтесь к своим обязанностям со спокойной совестью.
Кневет несколько раз пылко поцеловал руку короля.
Когда он собирался уже уходить, Генрих спросил:
- А эта женщина... сообщила ли она вам... что-нибудь интересное?
- Нет, ваше величество. Она - мужественная женщина, хотя и еретичка. Когда я уходил, канцлер и главный прокурор самолично пытали ее - и с большой жестокостью.
Король нахмурился.
- Пытали... хрупкую женщину! - потрясение проговорил он. - А вдруг, не выдержав пытки, она выдала тех, кто виновен не менее ее?
- Сомневаюсь, ваше величество. Она уже тогда была слишком слаба, чтобы говорить.
Король отвернулся, как будто хотел скрыть от других огорчение, что в его королевстве происходят подобные вещи.
- Женщина... - произнес он, и в голосе его наряду с сожалением послышался гнев. - Вот тебе и хрупкая женщина!
Но когда комендант ушел, глазки Генриха, пылавшие гневом, почти исчезли в складках жирного лица.
- Будь прокляты эти мученики! - пробормотал он. - Будь они все прокляты!
В эту минуту он вспомнил всех остальных - Норриса и Дерэма, Фишера и Мора.
И ему показалось, что комната наполнилась их призраками, которые принялись потешаться над ним.
* * *
На площади, где разыгралось так много трагедий, где рыцари Средневековья устраивали свои дуэли, где шестидесятидвухлетний Эдуард III ус троил семидневный турнир ради женщины, в которую он был влюблен, где молодой Ричард II взял верх над Уотом Тайлером, - на этой площади веселых празднеств и жестоких деяний стражники складывали вязанки дров вокруг четырех столбов.
На Смитфилдскую площадь стекались люди со всего Лондона. Все хотели увидеть зрелище, венцом которого должно было стать сожжение четырех мучеников, среди которых была женщина - знаменитая Анна Эскью. Собравшиеся болтали, смеялись, спорили и с нетерпением ожидали прибытия тех, кому суждено было сгореть заживо.
Жаркое солнце ярко сияло на стенах монастыря, у основания которых росли молодые деревца. Острые камни стены, на которые попадали солнечные лучи, ярко сверкали. В воздухе стоял запах конского навоза, хотя в этот трагический день на площади не было конского базара.
На скамейке у церкви Святого Варфоломея сидел Райотесли, окруженный влиятельными членами католической партии, среди которых были герцог Норфолкский и лорд-мэр Лондона.
Райотесли было не по себе. Король не высказал ему своего неудовольствия по поводу пытки Анны Эскью, и он знал, что сделал то, чего его величество сам втайне желал, хотя никогда бы не признался в этом при всех. Тем не менее, пытка не дала никаких результатов, ибо женщина не назвала имен, которые хотели от нее услышать; а заявить, что она будто бы призналась, было нельзя, ибо она была очень храброй и могла, стоя на костре, разоблачить их перед лицом всех собравшихся.
Да, все их труды пошли насмарку, ибо пытка и сожжение благородной женщины не входили в намерение короля и канцлера. Они хотели получить доказательства вины королевы - и не добились этого.
Площадь была огорожена невысоким забором, чтобы держать напор толпы. Райотесли боялся, что, увидев женщину, изуродованную пыткой на дыбе, - какой бы религии она ни придерживалась, - люди в возмущении снесут ограждения. Он боялся, что Анна Эскью вдруг заговорит, когда пламя костра начнет лизать ее ноги. Он страстно надеялся, что, если она заговорит, люди за заграждением ее не услышат. Словом, Райотесли не зря снедало беспокойство.
Приговоренных везли из Ньюгейтской тюрьмы, куда Анну доставили после пытки и где она ожидала дня казни. Анна появилась первой. Ее поднесли к костру на стуле - идти она не могла. Увидев ее, люди принялись кричать. Отчетливо были слышны слова:
- Еретичка! На костер ее!
Но сквозь хор пробивались и другие крики:
- Благослови тебя Бог!
Некоторые пробивались вперед, чтобы дотронуться до одежды той, которая, по их мнению, скоро станет святой мученицей.
Нечесаные золотые волосы Анны были распущены по плечам, а голубые глаза горели ярким огнем. Она была фанатичной, торжествующей победу мученицей. Она знала, что вынесла нечеловеческие пытки, и ждала смерти как избавления от боли.
С нею были трое мужчин, отрицавших мессу. Это были простолюдины, чья жизнь для сильных мира сего не имела никакого значения. Самым примечательным из них был Джон Лассаль - это он стал первым распускать слухи о неверности Екатерины Ховард и тем самым способствовал ее гибели.
Райотесли пришла в голову мысль, как близок каждый из нас к смерти. Те, кто сегодня отправляет на смерть других, завтра сами следуют за ними.
Он повернулся к Норфолку:
- Какая жестокая смерть для женщины!
- Да, - ответил Норфолк, который видел казнь двух своих родственниц, двух жен короля. - Но ведь она еретичка.
- У меня в кармане лежит королевский указ о помиловании. Если она отречется от ереси, ей будет дарована жизнь. Я хочу, чтобы люди узнали, что ее ждет прощение, если она будет вести себя благоразумно. Сообщите ей об этом до начала казни.
Анне сообщили об указе короля, когда ее привязывали цепью к столбу.
- Я пришла сюда не для того, - воскликнула она, - чтобы отречься от моего господина и повелителя!
Она видела, что троим мужчинам, которые должны были умереть вместе с ней, сообщили ту же весть.
Они были храбры, но им не хватало ее силы духа. Они обратили на нее свои глаза, полные отчаяния, и она увидела, что их тела молят об отречении, но дух готов пренебречь слабостью тела.
И она сказала:
- Друзья мои, мы вынесли много страданий... Мне досталось гораздо больше, чем вам. Я счастлива и желаю теперь только одного - смерти. Я с нетерпением жду момента, когда пламя охватит мое тело. Если мы отречемся от нашего Бога в такой момент, то, купив себе жизнь такой ценой, сами же потом возненавидим ее.
Она улыбнулась и чуть ли не с нежностью посмотрела на вязанки дров вокруг ее изуродованных ног.
Мужчины улыбнулись в ответ, не желая уступать ей в храбрости.
- Церемония начинается, - сказала Анна. - К нам идет доктор Шэкстон. Он прочтет нам проповедь, а ведь совсем недавно был человеком нашей веры. Он отрекся от нее, предпочтя вечной жизни земную. Не завидуйте ему, ибо мы с вами скоро будем в раю. Мы должны умереть, и мы умрем во имя Истины. Мы умрем во имя Бога. Благослови вас Бог, друзья мои. Не бойтесь - ведь я не боюсь.
Она сжала крест в своих руках и подняла глаза к небу, не замечая, казалось, пламени, которое полыхало вокруг нее. Она не слышала криков боли; она улыбалась, когда пламя охватило ее искалеченное тело.
Вскоре над Смитфилдской площадью, окутанной дымом, воцарилась тишина.
Глава 4
Король был недоволен.
Казнь Анны Эскью ничего не дала. Он чувствовал себя усталым; ему нужно было расслабиться, и с каждым днем миледи Саффолкская нравилась ему все больше и больше.
Он изнывал под бременем государственных дел. Содержание гарнизона в Булони, без которого город был бы легко захвачен французами, истощал его казну, но король не собирался отказываться от него. Булонь стала еще одним плацдармом во Франции, без которых Англия, по мнению короля, не могла обойтись. Он с любовью называл Булони "моей дочерью"; говорили, что ни в одного из своих детей он не вложил столько, сколько в кирпичи и землю этого города.
Да, ему нужно было расслабиться. В дни своей молодости он находил удовольствие в охоте, но теперь охота уже не доставляла ему прежнего удовольствия. Он обожал танцы, турниры, игры, развлечения и прославил свое имя на ристалище. Но молодость осталась позади, и прежние развлечения были противопоказаны ему. Но оставалась еще любовь. Он нуждался в женской любви, но, будучи добродетельным человеком, - а его постоянно тревожила мысль, что конец его недалек, - понимал, что это должна быть любовь, освященная браком, которая услаждала бы плоть, но не вызывала угрызений совести.
Все короли того времени были эгоистами, но у Генриха эгоизм составлял самую основу его натуры. Все, что происходило с ним, он оценивал только со своей точки зрения, сдабривая и приправляя ее с таким расчетом, чтобы ублажить его совесть.
Лишившись милости короля, кардинал Уолси, который, возможно, лучше всех знал его, сказал о нем:
- Король - человек королевского мужества. У него царственное сердце, и он согласен потерять половину своего королевства, но только не аппетит.
И это было правдой - Генрих был именно таким, каким видел его Уолси. Но, помимо этого, он был жесток и безжалостен, ибо правил в те годы, когда выходящей на мировую арену стране нужен был именно такой король - жестокий и безжалостный. Под властью этого человека маленькое островное государство сделалось великой державой; этот человек, чье положение на троне, когда он сел на него, казалось врагам из европейских стран шатким и неустойчивым, сумел стать полновластным владыкой Англии.
В Генрихе мирно уживались несколько человек. Моралист и любитель чувственных удовольствий соседствовал с сильным и безжалостным правителем, ставившим целью возвеличить свою страну, а с ним - человек, готовый отдать все ради сиюминутных удовольствий и пожертвовать половиной государства в угоду своему аппетиту. Но над всеми ипостасями короля - моралиста, любителя чувственных утех, великого правителя и человека, потакавшего своим слабостям, - преобладало грубое бесчувственное чудовище.
Люди, окружавшие его, - все эти хитрые и проницательные министры, постоянно наблюдавшие за ним, - сразу же почуяли перемену в его настроении.
Они казнили Анну Эскью, но им надо было еще избавить короля от шестой жены и найти ему седьмую. И вот, почти сразу же после казни на Смитфилдской площади, настал день, когда Гардинер почуял, что его время пришло.
Гардинер получил аудиенцию у короля в то время, когда Генрих был наедине с королевой, и епископ сразу же ощутил напряженность между ними. Король был раздражен и искал повода для ссоры с Катариной, но королева вела себя очень осмотрительно.
Получив подпись короля на документах, которые он ему принес, Гардинер завел речь о казни Анны Эскью, зная, что эта тема так сильно расстраивает королеву, что она забывает об осторожности. Король бросил сердитый взгляд на Гардинера.
- Во всем виноваты книги, ваше величество, - сказал Гардинер, - книги, которые ходят по стране. Они сбивают с пути истинного тех, кто их читает. - Тут Гардинер повернулся к королеве и со значением в голосе добавил: - Ваше величество, несомненно, видели книги, о которых я говорю?
- Я?! - воскликнула Катарина, вспыхнув от смущения.
- Я уверен, что эта женщина, Анна Эскью, приносила их, чтобы показать вашему величеству.
Катарина, тяжело переживавшая утрату подруги, которую она любила и уважала, резко ответила:
- Вам нет никакого дела до книг, которые мне приносят, и которые я читаю, милорд епископ.
- Если, конечно, это не запрещенные книги, ваше величество.
- Запрещенные книги! - вскричала королева. - А я и не знала, что должна спрашивать совета милорда епископа, что мне можно читать, а что нельзя.
Генрих, который никогда не любил Гардинера, решил, что он ведет себя слишком нагло, и прорычал:
- Я тоже этого не знал.
Гардинер поклонился. Он был храбрым человеком и знал, что в своих действиях выполняет королевскую волю.
- По правде говоря, - спокойно сказал он, - с моей стороны было бы большой дерзостью руководить чтением ее величества. Я всего лишь хотел сказать, что ее королевской милости не следовало бы хранить книги, полученные ею от тех, кто по велению короля был признан виновным в ереси и приговорен к смерти.
Глаза короля сверкнули и почти полностью исчезли в складках его кожи, как бывало в моменты сильного удовольствия или гнева.
- О каких это книгах вы говорите? - прорычал он. - Неужели моя королева милостива к тем, кто нарушает мои указы?
Гардинер почуял возбуждение в голосе короля. Неужели наступил момент, когда он хитрыми уловками загонит королеву в ловушку и добьется того, чего им с канцлером не удалось добиться пыткой Анны Эскью?
- Разумеется, нет.
Она увидела злорадство в глазах мужа и, вспомнив о том, что случилось с теми, кто делил с ним трон до нее, догадалась, о чем он подумал.
- Неужели? - спросил король. - Я хотел бы убедиться в этом.
- Ваше величество собирается подвергнуть меня допросу? - спросила Катарина.
Король произнес, не глядя на нее:
- Я устал от всех этих конфликтов. Я не хочу, чтобы моя королева была в них замешана... а если окажется, что замешана, то она больше не будет моей королевой.
Угроза в его голосе ужаснула Катарину.
"Боже, даруй мне мужество!" - подобно Анне Эскью, взмолилась она. Но королева знала, что, сильно любя жизнь, она не сможет так мужественно встретить смерть, как ее подруга. Анна мечтала о смерти, о венце мученицы, а Катарина не переставала мечтать о счастливой жизни с Томасом Сеймуром.
- Какие конфликты? - пробормотала она. - Вы меня слышали, - произнес король, и морщина между его бровями стала еще резче.
Его гнев перекинулся с королевы на Гардинера. В этот момент он искренне ненавидел обоих и думал: "Я - король, обремененный сверх меры делами государства. Мне нужны удовольствия, чтобы успокоиться, мне нужна забота, чтобы расслабиться. Но вместо этого - эти двое терзают меня. Наверное, настало время избавиться от них. Может статься, - думал он, не сводя глаз с Гардинера, - что среди нас есть такие, которые вместо того, чтобы нести людям слово Божье, только плетут интриги против других". Его взгляд с неприязнью переместился сначала с епископа на королеву, а потом обратно.
- Если кто-нибудь знает, что среди нас есть люди, исповедующие ложные доктрины, он должен прийти и заявить об этом перед нами или перед членами нашего Совета. Разве я не говорил уже об этом?
Гардинер прошептал:
- Конечно, говорили, ваше величество, и это будет сделано...
Но король отмахнулся от него - не хватало ему еще речей Гардинера, до которых тот был охоч. Сейчас будет говорить король.
- Я теперь позволю моим подданным читать Священное Писание, - сказал он, - и приобщаться к слову Божьему на нашем родном языке. Но я хочу, чтоб все знали, что позволяю им делать это только для того, чтобы они просвещали свою совесть, своих детей и свои семьи, а вовсе не для того, чтобы они обсуждали Писание или превращали его в предмет для выяснения отношений и язвительных замечаний. Я говорил это перед моим парламентом и повторяю теперь для вас, епископ, и для тебя, жена моя. Мне горько слышать, что эта бесценная жемчужина, слово Божье, безо всякого почтения обсуждается, перекладывается на стишки и распевается в каждой пивной и таверне, что искажает его истинное значение и саму его идею.
Он замолчал, с благоговением подняв глаза к потолку, как будто был уверен, что Бог слушает и одобряет его речь.
- Милорд король, - сказала Катарина, - когда ваше всемилостивейшее величество говорит "обсуждается", неужели ваше величество хочет сказать, что обсуждение друг с другом содержания Евангелия противоречит закону?
- Я полагал, что очень четко выразил свое мнение, - ответил король с неприкрытой угрозой и голосе. - Что это с вами, мадам? Уж не собираетесь ли вы обсуждать решения моих министров?
- Никогда, милорд, но... но...
- Что "но"? - угрожающе вскричал король. - Значит, вы собираетесь обсуждать мои решения?
- Я не собираюсь делать этого, ваше величество, - быстро ответила Катарина, - ибо мне это не подобает. Я только молю вашу милость, чтобы вы не запрещали людям пользоваться разрешенным вами раньше переводом Библии.
Король уже не сдерживал свой гнев. Он рвал и метал. Он устал от жены и хотел выместить на ней всю свою злобу. Пылая гневом, он представлял себе соблазнительную фигуру герцогини Саффолкской.
- Клянусь верой! - орал он. - Я требую от своих подданных подчинения, а моя жена такая же подданная, как и все, несмотря на то что она мне жена. Мадам, когда я говорю, что запрещаю использовать этот перевод, это значит, что им пользоваться нельзя!
- Милорд, - сказала Катарина, трепеща от страха при виде грозы, которую вызвали ее слова, - ваше слово - закон, но этот перевод способствовал истинному...
- Я не желаю больше ничего слушать, - проревел король, - я даю свое согласие на то, чтобы вы избавили меня от своего присутствия!
Катарина склонила перед ним колени, но отмахнул рукой, чтобы она удалилась.
- Давайте-ка займемся лучше государственными делами, - сказал король, повернувшись к Гардинеру.
Когда Катарина ушла, лицо короля снова побагровело от гнева.
- Скажите пожалуйста, какими грамотными стали теперь женщины, - проворчал он. - И какое утешение для меня - жена вздумала учить меня, старика!
Глаза Гардинера блестели от удовольствия; он облизал пересохшие губы.
- Ваше величество, дозволено ли мне будет обсудить с вами одно очень серьезное дело?
Проницательные глазки короля оценивающе уставились на епископа. Он знал, в чем заключается дело, - именно это ему и хотелось сейчас обсудить.
- Я позволяю вам.
- Ваше величество сказали, что, если кто-нибудь нарушит ваши законы, не важно, какого положения будет этот человек... святая обязанность...
- Да, да, - нетерпеливо перебил его король, - я помню свои слова. Нет нужды повторять их.
- Есть секретное дело, ваше величество, о котором я давно искал возможность сообщить вам... но поскольку оно касается королевы...
- Что? - вскричал король. - Ну, говори, говори.
- Ваше величество превосходит своими познаниями всех государей нашего времени и прошлых лет, а также всех докторов богословия. А потому ми одному из подданных вашего величества не подобает противоречить вам и спорить с вами с таком дерзостью, с какой спорила королева. Мне, как члену вашего Совета, было очень прискорбно слышать это.
- Вы правы, епископ. В этом вы совершенно правы.
Гардинер понизил голос:
- Ваше величество, я бы узнал много ценного, если бы мне не мешала партия королевы.
Король свирепо взглянул на епископа, но удовольствие, которое доставили ему эти слова, было написано на его лице, и Гардинер понял, что настал момент, которого он так долго ждал. И он бы не достиг столь высокого положения при дворе, если бы не умел пользоваться предоставлявшимися ему возможностями.