Потянувшись, подняла кейне серебряный кубок, украшенный крупными опалами. Он был слишком велик для нежных рук, и Вилхо поспешил избавить ее от ноши.
Вино имело странный вкус, смутно знакомый.
– Говорят, уже семь дней, как вернулся, – добавила она задумчиво.
Семь дней?
– Но если так, разве не должен был он первым делом поклониться тебе, мой муж? – Обида звучала в голосе Пиркко, и глаза ее потемнели от печали. – Поздравить, объяснить, где же пропадал? Отчего не явился на нашу свадьбу?
– Должен.
Вилхо не желал думать о Янгаре.
И вообще думать.
Он хотел и дальше наслаждаться покоем. И упал бы на подушки, забывшись нервным сном, когда б не тяжесть чаши в руках и гнев, что вяло шевельнулся от слов жены.
– Значит… – Пиркко на мгновение прикусила губу, и брови ее сошлись над переносицей. – Значит, верно говорят, что Янгхаар Каапо проявил неуважение к тебе?
Она укоризненно покачала головой, и зазвенели золотые цепочки, скреплявшие темные волосы Пиркко. Гневно сверкнули алмазы ее ожерелья.
Вилхо вздохнул и чашу сунул в руки раба.
– Я сам позволил ему уйти, – сказал кёниг, приподнимаясь на локте. Собственное тело за последние дни отяжелело. Ноги стали опухать, и кровяные жилы выползли под самую кожу. Они сделались темны, и даже ежедневные кровопускания, от которых оставались длинные саднящие раны, не помогали.
И эта боль смешалась с раздражением.
Снова Янгар.
Ушел? Пускай. Но зачем вернулся? Что ему, сбежавшему от своего кёнига, понадобилось в Оленьем городе? И отчего – права Пиркко-птичка – не появился он во дворце? Не поклонился, не прислал подарка, словно и вправду презрение выражал.
А ведь так и подумают.
Решат, что ослабели руки Вилхо, не способны более удерживать собственный меч.
Осадить надобно Янгара.
– Ты должен поговорить с ним. – Пиркко прижала руки к груди. Тоненькие пальчики, унизанные драгоценными перстнями, легли на ожерелье, золото с золотом слилось. – Объяснить, что неправильно поступать так, как поступает он, что Янгар подает дурной пример…
Сегодня он отвернулся от кёнига, а что будет завтра?
Не дремлют Золотые рода и, только покажи слабину, ударят по подножию трона, желая одного – избавиться от власти того, кого втайне презирают.
– Я не желаю ему зла, – коснувшись поредевших волос мужа, сказала Пиркко. От нее хорошо пахло, и кёниг смежил веки, позволяя себе насладиться недолгой этой лаской. – Но я беспокоюсь о том, что скажут про тебя, мой муж.
Сам поднялся Вилхо с постели. И новый кубок, поданный супругой, одним глотком осушил. Странная тревога грызла его изнутри.
Презирают.
И ненавидят.
Не обманет хитрое устройство золотого трона тех, кто видел изнанку дворцовой жизни. И сколько найдется их, кто поддержит Янгара, если вдруг решит он бунтовать? Не из любви к нему, но из желания пошатнуть власть Вилхо, а то и вовсе лишить его короны.
Не Янгару отдадут. Он глуп – думает, что сумеет удержаться наверху? Нет, используют, а после и от него избавятся.
Первым надо ударить. Кому нужен меч, который перестал разить и отказался от руки, его кормившей?
– Не волнуйся, мой дорогой супруг, – сказала Пиркко, глядя на мужа снизу вверх. И синие ее глаза были подобны омутам. Смотрел в них Вилхо и не находил сил взгляд отвести. – Есть рядом с тобой верные люди… мой отец…
Голос ее доносился словно бы издалека, и каждое произнесенное слово правильным казалось.
Тридуба ненавидит Янгара. Надо лишь позволить Ерхо Ину нанести удар.
Страх отступил, но вино вдруг показалось кислым, и желудок будто окаменел. Охнул Вилхо, пошатнулся, упал бы, если бы не расторопные рабы. Подхватив кёнига, бережно уложили его на меховые покрывала. И Пиркко вытерла пот, проступивший на лбу.
– Позволь, – она поцеловала унизанную перстнями руку, – позволь тебе помочь.
Смуглолицый лекарь, привезенный Ерхо Ину, пришел с медным тазом и острым ножом, который он, от заразы избавляя, прокалил над свечой. Ловко закатал лекарь рукав роскошного халата и, примерившись, провел по вене. Хлынула черная дурная кровь. Загудело в висках. И Вилхо благодарно вздохнул, когда на лоб легла мягкая, смоченная в душистом уксусе тряпка.
– Прости. – Пиркко-птичка поспешила подать банку, в которой дожидались своего часа крупные пиявки. Их лекарь ставил на грудь, чтобы облегчить дыхание. – Мне не следовало волновать тебя этими разговорами.
– Янгхаар…
– Никуда от тебя не денется, муж мой.
Лекарь вылавливал пиявок руками, и они вертелись, норовя высвободиться из цепких смуглых пальцев.
– Он за все ответит, – шепотом произнесла Пиркко, и кёниг благодарно смежил веки.
Хорошая у него жена.
Заботливая.
К Янгару вернулись сны.
В них извивались кольца Великого Полоза, и чешуя его сияла всеми оттенками черноты. Была она тверда, словно камень, а живое золото растекалось по ней удивительными узорами. Полоз поднимал ромбовидную голову, смотрел в глаза, и раздвоенный змеиный язык касался лица Янгара. Из приоткрытой пасти доносилось шипение.
И кольца обвивали Янгара.
Одно за другим.
Еще немного – и сдавят, ломая кости. Мертвые глаза Великого Полоза, подернутые пленкой третьего века, заглядывали в душу, пытаясь уловить хотя бы тень страха. Но не боялся Янгар.
И кольца разжимались.
– Подскажи, как мне быть? – спросил Янгар однажды. – Я должен отомстить, но я связан клятвой, которую сам же принес. И вряд ли у меня выйдет освободиться от нее.
Полоз отвернулся.
– Нарушить свое слово? От такого, как я, не ждут верности.
Кольца сжались, выдавливая дыхание.
– Невозможно. Как и невозможно простить. Я не смогу жить, зная, что и они живы.
Разжались. И Великий Полоз, коснувшись груди Янгара, легонько толкнул. Упасть же не позволил, поддержал. Пасть его была розовой, гладкой. И парой сабель в ней – белые зубы. Они выдвигались медленно, и Янгар зачарованно смотрел, как набухают на остриях этих сабель капли яда.
Полоз по-прежнему смотрел в душу.
Укус был стремителен. И боль пронзила все тело Янгара. Он пытался сдержать крик, но не сумел. И в бреду, в жару скатился с постели.
В крови бурлило пламя. Темное, подземное.
Дареное.
И на груди алело пятно.
Янгар прикоснулся к нему и скривился от боли. Краснота расползалась, но жар, странное дело, стихал. Пальцы дергало. Мучила жажда, и Янгар не без труда поднял кувшин с водой. Вкуса он не ощутил, выпил все, до капли, но жажда осталась.
Что произошло?
Великий Полоз признал своего потомка?
К утру краснота прошла. И боль тоже, на плече же осталось круглое черное пятно, похожее на свернувшуюся кольцом змею.
– Я сделаю то, что должен. – Янгар накрыл метку ладонью.
Полоз не отозвался.
– Не ходи. – Кейсо не знал покоя с того момента, как Янгар вернулся в Олений город. Каам чуял беду, отвести которую нельзя. И все же пытался остановить.
Судьба смеялась: давным-давно выпрядены нити. И не в силах переменить рисунок их человек, даже такой, который поднимался на вершину затерянной горы и, преклонив колени, смотрел в озеро, искал в слезах тумана истину.
Но все же остался он человеком.
А судьба – судьбой.
И тем же вечером она явилась за Янгаром.
Несли рабы яркий паланкин, и северные ветра, любуясь, трогали шелковые покровы, гладили меха, румянили щеки гостьи. Ночь набросила на волосы ее серебряную сеть, звездами горели в ней алмазы.
– Если у тебя есть хоть капля благоразумия, – произнес Кейсо, глядя, как рассыпается по двору охрана кейне и опускаются рабы на колени, – ты не станешь разговаривать с ней.
Белые меха скользили, заметая след кейне Пиркко. И каам добавил:
– Или хотя бы слушать не станешь.
И Янгхаар кивнул: эта женщина была хороша, но…
Но в лесу, в Белой башне, которая сменила имя, его ждала маленькая медведица.
Янгхаар Каапо вышел навстречу гостье, и та одарила его улыбкой.
– Я пришла говорить с тобой, – сказала кейне Пиркко и подала руку. – Пустишь ли меня в свой дом?
– Это не мой дом.
Янгар смотрел в лицо дочери Ину, которая должна была стать его женой.
Красива ли Пиркко?
Безусловно. Невысокая, гладкая, с шеей длинной и белой, прикрытой чешуей золотых ожерелий. Округло лицо. Нежен румянец на щеках. Губы подрисованы алой краской, и черным углем подведены узкие глаза.
– Пустишь ли меня не в твой дом? – Пиркко повторила вопрос.
– Буду счастлив, – солгал Янгар.
Паланкин все же поставили на землю. Раскатали перед кейне мягкие ковры, и раскрылся зонт из шкур над ее головой, чтобы снег не оскорбил ее прикосновением. Медленно она шла, скользила, будто в танце, и синие глаза, глубокие как омут, разглядывали Янгара.
Зачем она здесь?
– Мой дорогой муж очень огорчен тем, что ты отказался служить ему, – сказала Пиркко, сбрасывая серебро шубы. И рабы поспешили подхватить меха. – Он не знает покоя, думает, чем оскорбил тебя.
Легкая улыбка скользнула по губам, и задрожали перья белой цапли, украшавшие высокую ее прическу. Приняла Пиркко приглашение, прошла к столу и, опустившись на подушки, взяла золотую чашу с горячим чаем. На ладонь поставила и несколько секунд любовалась узором. Чеканные ласточки парили над рисованным морем.
– Мне нравятся красивые вещи. – Пиркко смотрела поверх чаши, и во взгляде ее Янгару чудилось ожидание. Это женщина чего-то хотела, но чего?
– Тогда прими эту в дар.
– Приму. – Она вдохнула аромат чая. – Говорят, что твой дом был полон чудесных вещей, и мне жаль, что гордость моего отца не позволила мне их увидеть.
Пиркко склонила голову, и тонкие цепочки, скреплявшие копну черных волос, слабо зазвенели.
– И мне жаль…
Ярость колыхнулась в груди и улеглась прирученным зверем.
– Ты был бы хорошим мужем. Лучшим, чем Вилхо. – Тень скользнула по лицу Пиркко, слеза повисла на черной реснице. – Он кёниг, но… он не мужчина.
Розовые ноготки царапнули лакированную поверхность столика.
– Мой отец желал славы, а платить за его желания пришлось всем нам. И теперь трое моих братьев мертвы, а сама я… – Горестный вздох вырвался из груди Пиркко. – Сама я обречена стать женой живого мертвеца.
Дрогнули ресницы, коснулись белой кожи, затрепетали…
Она умела играть, кейне Пиркко. И Янгхаар залюбовался ее игрой.
– И чего же моя кейне хочет от меня?
Женщина-дурман.
Женщина-яд.
От такой и вправду стоит держаться подальше.
– Я хочу помощи. – Рука ее вдруг оказалась рядом – не так велик был столик, отделявший Янгара от кейне. И пальцы, унизанные золотыми кольцами, коснулись ладони Янгара. – Скажи, разве достоин он того, чтобы сидеть на золотом троне?
– Не мне решать.
– Не тебе, но все знают, что держится Вилхо на острие твоего клинка…
Она замолчала, глядя снизу вверх. И тишина длилась долго, а ожидание в глазах вдруг сменилось гневом.
– Нет, – ответил Янгар на не заданный вслух вопрос.
– Подумай. Он слаб. И никчемен. Он умирает, но, умирая, утянет тебя за собой. – Она заговорила жестко, но и сейчас голос ее был нежен. – Кёниг не даст тебе той свободы, которой ты желаешь. Он уже думает, что ты измену задумал.
Пиркко поднялась и обошла стол. Ее движения стали медленными, тягучими. И, оказавшись рядом с Янгаром, кейне наклонилась. Терпкий запах ее тела и розового дорогого масла был навязчив. Теплые ладони коснулись щек Янгара, заставили поднять голову.
– Я стану твоей. – Пиркко смотрела в глаза. И губы ее скользили по губам, оставляя на них горький привкус трав. – Ты ведь хотел этого?
Когда-то. Но с той поры многое изменилось.
– Нет. – Янгар стряхнул ее руки и поднялся.
– Почему?
Гнев появился. И гнев исчез.
– Я клятву давал.
– Клятва? Это лишь слова. А слова ничего не стоят. – Пиркко не желала отступать. Ее близость будоражила. И Янгара раздирали противоречивые желания: сбросить руку, которая нежно гладила его грудь, и подчиниться ей. – Подумай, забыть о словах несложно. И что будет тогда, Янгхаар Каапо, который мог бы стать моим мужем… и еще может…
Наверное.
Маленькая медведица – уже не человек. И нить судьбы, сплетенная с нею, была рассечена давно.
Стоит ли держаться слова?
– Скажи, чего ты хочешь? – спросила Пиркко, прижимаясь бедрами к бедрам. И руки ее обвили шею. Клеймо на груди вспыхнуло.
И отшатнулся Янгар.
– Уходи, – сказал он хрипло.
Рассмеялась Пиркко-птичка.
И ушла.
Глава 28
Зимние визиты
С уходом Янгара меня охватило странное беспокойство.
Я мерила комнатушку шагами, пытаясь уговорить себя, что нет причины для волнений. Сны – это ведь всего-навсего сны. Слепые пряхи собирают их по крохам из остатков надежд, оброненных слов и ненужных воспоминаний, замешивают в серебряном лунном тазу, сдабривая девичьими мечтами. А после тянут тончайшую нить, из которой вывязывают полог.
И полог этот летит на землю, накрывает незримой сетью души.
Мою и вовсе опутал.
В моих снах звучал голос сердца Янгара. Я видела его, скрытое под смуглой кожей, спрятанное в шкатулке грудной клетки.
Такое живое.
Горячее.
Сладкое.
И во сне я, зачарованная стуком, прижималась к Янгару. Руки мои обнимали его. И ногти росли, превращаясь в изогнутые ножи медвежьих когтей. Они легко открывали шкатулку, и я любовалась драгоценным камнем сердца, изнывая от желания попробовать его на вкус.
Ведь сон – только сон.
Можно.
Нельзя.
Я смотрела на собственные руки, измазанные его кровью, подносила их к носу, вдыхая аромат, тянулась губами, желая снять хотя бы каплю.
И заставляла себя проснуться.
В поту.
В бреду.
В холоде, который все-таки пробрался внутрь. И я понимала, что лишь живая кровь согреет меня, но заставляла себя выходить из Горелой башни. Зима больше не заметала мои следы – человеческие, все еще человеческие. И я радовалась, видя их.
Я не попробую кровь на вкус.
И останусь человеком.
Как долго?
Сердце стучало так громко. И я сама не знала ответа на свой вопрос.
Так долго, как смогу.
Я собирала хворост и разводила огонь в старом камине. Узкое жерло трубы заросло мусором, и дым наполнял комнату. Я дышала им, кашляя и давясь, но чувствовала его терпкий вкус. И каждый вечер оставляла в окне лучину. Но чем дальше, тем четче я сознавала: Янгар не должен возвращаться. Я убью его. Не во сне, но наяву. Однажды просто не сумею устоять перед сладким голосом его сердца. Все будет именно так, как я видела: черные когти, раздирающие грудь, и живое сердце на моей ладони.
Предупредить?
Но послушает ли он и сумею ли я признаться?
Стыдно. И страшно. И лучше будет, если я просто уйду. Куда? Хотя бы в ту берлогу, которая осталась от Тойву. И я, понимая правильность своего решения, все же медлила.
Горелая башня стала моим домом.
Не хочу его бросать.
И снова борюсь с собой. Ночь за ночью. Сон за сном. Битва, лишенная шанса на победу – нежить не станет вновь человеком. Единственный союзник – черный змей, наблюдающий за мной с потолка. И в его рисованных глазах мне видится сочувствие.
Я смогу.
Я попробую… А там – как получится.
Но наступило время диких вьюг, и все изменилось вновь.
Три дня ветер выл, срывая голос. И круглая слепая луна повисла на небосводе, будто намертво приколоченная, даже днем она не исчезала, бледнела лишь. А солнце не смело вытеснить ее. Мешался свет. Не желтым был, не белым, но красноватым, тревожным. Красил он сугробы, вычерчивая по ним путь для хозяев. И сны смешались с явью.
Я слышала запах крови.
Я давилась слюной и тянулась к своим рукам.
Я кричала, просыпаясь, и снежная буря, разыгравшаяся на четвертый день, разносила мой крик. На него отзывались волки. Знаю, что приходили они к развалинам, кружили, выискивая добычу, но не смели и близко подойти к Горелой башне. Хорошо, пожалуй: утомленная кошмарами, я бы позволила себя убить.
Но наступила ночь, когда буря вдруг улеглась, и стая отступила.
Я сидела у камина, в котором догорали хрупкие веточки, и пила горький дым, когда в дверь постучали. Негромко, но я услышала и, вздрогнув, обернулась.
Холодно стало.
Но это был иной холод, тот, который мучил меня во снах.
Стук повторился.
– Кто там? – Я подошла к незапертой двери.
– Пусти, девица, ночь переночевать, – раздался скрипучий голос.
И я, протянув ставшую вдруг непослушной руку, открыла дверь.
– Здравствуй, матушка, – сказала и поклонилась той, что редко являлась людям. А явившись, не приносила в дом удачу.
За дверью стояла старуха в белой волчьей шубе, наброшенной поверх старого платья. Подол его был в прорехах, а вышивка, некогда украшавшая ворот и рукава наряда, поистрепалась, поблекла. Торчали нити, побледнели и потрескались стеклянные бусы. Съехал на плечи черный платок с белыми вьюжными узорами, выпуская из-под покрова седые волосы женщины. Обрезаны они были коротко, как у вдовы.
– Спасибо, девонька.
Она переступила порог. И я увидела, что ноги старухи босы. Ступни ее побелели от холода, а ногти, напротив, черны сделались.
За подолом шубы в комнату вползла зима.
– Садись, матушка, у огня. – Я подвинула единственный табурет к камину. И старуха, глянув хитро, сказала:
– Села бы, да ослабла я по снегам ходить. Помоги, девонька.
И протянула мне тонкую руку с длинными, птичьими пальцами.
– Конечно.
Холод лютый исходил от ее кожи. И пальцы сдавили запястье. Покачнулась старуха, всем весом наваливаясь на меня. Тяжела она была, но я устояла, только мельком глянула в лицо, удивляясь, что вовсе не старое оно – гладкое, белое. И губы бледны до синевы, и брови изморозью нарисованы. Только глаза сияют знакомой чернотой.
– Отдохни, матушка. – Я подвела гостью к табурету. – Раздели еду, какая есть. Не побрезгуй.
Мороженая рябина и зачерствевший хлеб. Давно ушел Янгар, а я все берегла эту горбушку.
– И водички налей, – велела гостья. – Сама садись. Говорить будем.
Отказать ей было невозможно. И я, наполнив кубок снегом, подала его.
Акку, богиня ненаписанных судеб, смотрела на меня. Сейчас она утратила всякое сходство с человеком. И не шуба лежала на плечах ее, но буря усмиренная. Рваное платье – небо зимнее в прорехах туч. Вышивка – разорванные дороги.
– Признала… – Старушка пригубила талый снег, который от прикосновения ее губ стал красным. – И не испугалась.
– Испугалась.
– Но одолела страх. Возьми. – Акку протянула кубок. – Не бойся, это не кровь.
Сладкое терпкое вино с полузабытым запахом лета.
– Так-то лучше, – усмехнулась Акку, сбрасывая платок. Подхватила его, отерла лицо, отнимая у себя годы. Да и что они для той, кто живет вне времени. – Говорить будем.
Она повела рукой, и пламя в камине загудело, вот только цвет его изменился, зеленым стало.
Но жарким.