– Для тебя. – Акку протянула над пламенем руки. – И для меня. А человека оно выморозит. Отчего противишься судьбе, девочка?
Она смотрела мне в глаза. И соврать было невозможно, но и ответить я не посмела.
– Ты позвала меня, и я откликнулась.
– Прости, матушка.
– Ты взяла это проклятие. – Она указала на шкуру, которая вдруг сползла с моих плеч. – И ты пытаешься нести его так, как подобает человеку. Но ты уже не человек.
Что было ответить?
Что я желаю отказаться от своего слова? Слишком тяжела стала эта ноша?
– Я не хочу никого убивать. – Голос мой был тих, и шепот пламени заглушил слова. – Я лучше умру от голода.
От жажды, голос которой слышу уже наяву, пока тихий, слабый, но с каждым днем он будет крепнуть.
– Или замерзну насмерть. Но я не стану убийцей.
– Станешь, девочка, – с печалью произнесла Акку. – Подойди ближе. Сядь.
Она указала на место у своих ног. И когда я села – как можно было отказать богине, – Акку коснулась пальцами моей щеки.
– Не плачь, дитя.
– Я пытаюсь…
– Вижу. – Она вытирала слезы и, подняв подбородок, смотрела в глаза. – Ты пытаешься. И мучаешь себя. Ты желаешь остаться человеком, хотя понимаешь, что не выйдет. Но не проклинаешь, не просишь о пощаде, не ищешь виновных. Почему?
Наверное, потому, что их нет.
– А твой отец? – спросила Акку.
Ерхо Ину никогда не любил меня. Дал жизнь. Вырастил. А потом предал.
– Я могу наведаться в его дом. Хочешь?
В черных глазах Акку я видела, как это будет. Вот буря на мягких лапах крадется к Лисьему логу. Кружит, кошкой трется о шершавые стволы древних сосен. Семью хвостами заметает следы. И, подобравшись близко, так близко, чтобы ощутить вкус дыма – а зимой в Лисьем логе топят камины светлыми березовыми поленьями, – она заглядывает в окна. И пробует их на прочность, вначале нежно, едва касаясь когтистой ветряной лапой. Скулит. Просится впустить.
Жестоки люди.
И ставни крепки.
Ярится буря, хлещет бока ветряными хвостами и, встав на дыбы, бьет по дому. Она слизывает черепицу и вгрызается в ставни, срывает их, одну за другой. Тепло покидает дом сквозь рваные раны, число которых ширится. И люди жмутся к каминам, понимая, что не удастся спастись.
– Нет. – Я нашла в себе силы отвернуться.
– Разве он не заслуживает смерти? Он много зла причинил. А принесет и того больше. – Голос Акку был вкрадчивым, как полуночная поземка, что вьется под ногами предвестником скорой вьюги, младшей сестрой ее. И в черном зеркале глаз я видела морозную седину на черной бороде Тридуба. И трубку в неподвижной руке его. И ледяную корку на смуглых щеках.
– Нет!
– Хорошо, – согласилась Акку, развязывая мешок. – А твоя сестра? Могу подарить тебе ее жизнь.
– Зачем?
– Разве тебе порой не хотелось, чтобы она умерла?
Солгать?
Хотелось. Когда я была ребенком, который не понимал, почему отец любит ее, а не меня. И позже, еще не взрослой, но уже осознавшей собственное место в доме. Порой я представляла, что Пиркко нет.
Не родилась или вдруг умерла. Ведь умирают же люди? И тогда я останусь единственной дочерью. Ерхо Ину будет горевать, а я, Аану, сумею утешить его, найду ключ к каменному сердцу.
– Из-за нее ты здесь. – Акку поглаживала мою ладонь, и на кончиках пальцев расцветало зеленое мертвое пламя. – Из-за нее становишься тем, кем быть не хочешь. Разве не справедливо будет, если она уйдет?
Не буря, но легкий сквозняк, который пробирается сквозь плотно сомкнутые ставни. По мехам, по шелкам, по коврам скользит, не потревожив и пушинки. На грудь садится призрачной гадюкой и в рот проскальзывает, чтобы в легких свить гнездо.
Будет выходить сквозняк кровавым кашлем.
И жаром.
Лихорадкой, в которой сгорит красота моей сестры.
– Нет!
– Упрямая девочка. – Акку улыбалась, не размыкая губ. – Ты позволишь им всем жить, когда тебя не станет? Той, которая есть сейчас?
Я опустила голову.
Позволю.
Месть? Мне не будет легче, если умрет отец, или братья, или Пиркко… Пусть живут.
– И мужа, как понимаю, ты тоже простила?
Тонкие пальцы богини дотянулись до моего лица, скользнули по белой полосе шрама.
– Да, – ответила я.
– Это ведь не исчезнет. – Акку гладила шрам, и от ее прикосновений старая рана загоралась огнем. Я стиснула зубы, чтобы не застонать. – Ты готова простить его и за эту боль?
Наклонившись, она подобрала губами слезинку с моей щеки.
И тогда, в пещере, Янгар сделал то же.
Он обещал, что позаботится обо мне.
– Врал, – мягко сказала богиня. – А ты поверила. И веришь вновь и вновь. Почему, девочка? Разве тебе не больно?
Больно.
– И сейчас ты сомневаешься, что он и вправду вернется, но продолжаешь ждать и бороться с собой. Не честней ли будет уступить?
И позволить когтям открыть заветную шкатулку.
– Ты ведь уже пробовала его кровь. – Акку шептала на ухо, и холодное дыхание ее шевелило волосы. – Она сладкая?
– Очень.
– Еще нет. Но уже скоро… Уступи, девочка, и кровь станет слаще вина. Она насытит тебя лучше, чем насыщает свежий хлеб. И прогонит холод.
Да, но надолго ли?
Я знаю, что, убив однажды, я буду убивать вновь и вновь, с каждым разом все больше превращаясь в то безумное создание, которым была Тойву.
– Страх уйдет, – пообещала Акку. – И сомнения исчезнут. Надо лишь попробовать.
– Нет.
В черных глазах нет гнева, и Акку отнимает ладонь от моего лица.
– Хорошо. – Она отбрасывает седые неровные пряди за спину. И черные глаза вдруг светлеют, словно темную воду изнутри затягивает ледяная корка.
Акку потягивается, становясь выше. Хлопают за плечами ее крылья бури. Падают на пол клочья тумана и мелкая снежная крупа, которая звенит, будто и вправду из серебра сделанная. Взмывают к потолку руки Акку, и зеленое пламя стекает по тонким запястьям ее.
Распускаются цветы в полуоткрытых ладонях.
И пальцы-когти прочно сжимают их.
– Хорошо, – повторяет она, и голос ее – голос вьюги. – Будь по-твоему, Аану.
В нем шелест снегов, что ложатся покров за покровом. И низкое гулкое небо, провисшее под тяжестью луны. Тоскливый вой волков. И треск вековых сосен, кора которых лопается от морозов. Скрип наста под ногой. И нежная песня ветра, что уговаривает погодить.
Прилечь.
Закрыть глаза.
Отдать тепло той, которая собирает жатву на снежных полях.
– Год жизни. – Из затянутых изморозью глаз на меня смотрит сама зима. – Год твоей жизни я возьму.
Снежинки падают на мои волосы и, прикоснувшись, тают.
– И если выдержишь…
Вода блестит в медвежьей шерсти.
– …останешься человеком. Таково мое слово.
Успокаивается буря. И Акку вновь превращается в старуху. Ладони ложатся на мои плечи, и звучит просьба:
– Проводи, девонька, до двери. Загостилась я, а ночь уже на исходе.
Тяжела моя гостья. И я не смею отказать ей.
– Не убей, Аану, – говорит она, касаясь на прощанье шрама. – Помни, убьешь – будешь моей.
– Спасибо. – Я целую ледяную ладонь.
– Люди… – Чайкой над водой мелькает тень печали в черных глазах богини. – Только люди умеют прощать. Не потеряй свой дар, Аану.
Беззвучно закрывается дверь, и рассыпается гостья белым мелким снегом. Она уходит, я же долго стою у окна, вглядываясь в снежную вьюгу. А буря мурлычет, ластится.
Эта ночь проходит без снов.
Глава 29
Другие мысли
Человек висел на дыбе давно. Его руки вывернулись, а тело обмякло. По ноздреватой коже, разрисованной хлыстом, катился пот. Голова его безвольно повисла, но ребра вздымались, показывая, что человек еще жив.
И Янгар, зачерпнув резным нарядным ковшиком воды, вылил ее на голову пленника. Тот встрепенулся, раскрыл губы, ловя холодные струйки, и застонал.
– Продолжим? – спросил Янгар, сапогом подвигая маленькую жаровню, на которой наливался спелой краснотой инструмент.
Пленник задергался и захрипел.
– Тебе просто надо ответить на мой вопрос. – Янгар повернул ворот, ослабляя натяжение.
– Не… знаю…
Сорванный голос был тих. И распухший язык скользил по губам, подбирая капли воды.
– Врешь.
Еще один поворот. И тело опускается ниже.
– Знаешь. Все ты знаешь. Ты же был там, Хрир из Важьей долины.
Поставив ворот на ступор, Янгар отошел и вернулся со стулом.
– Сейчас ты сядешь и расскажешь мне, как это было. – Распутав веревки, он помог пленнику сесть. Привязывать не стал: дыба хорошо растянула суставы, и сбежать Хрир не сможет при всем желании. Драться тоже. – Ну же? – Янгар стер с лица кровь и копоть.
И помог напиться.
– Я… не… знаю, – повторил Хрир. У него с трудом получалось держать голову.
– Кого ты боишься? – Янгар присел на корточки и смотрел снизу вверх, не скрывая любопытства. – Ты ведь все равно умрешь. Вопрос в том, как быстро. Я могу перерезать тебе глотку. Или сломать шею. Это быстрая смерть. А могу стесывать кожу по кусочку, прижигая раны.
Хрир дернулся и захрипел.
– Осторожно, не упади, больно будет, – предупредил Янгар, заботливо поддерживая пленника. – Ты умрешь. И если так, стоит ли цепляться за тайны прошлого? Не бойся мести Золотых родов, до мертвых они не дотянутся. Хочешь?
Он налил в чашу вина и поднес к губам пленника.
– Ты… ошибся. – Сделав глоток, тот облизал губы.
– Вряд ли. Это твое? – Янгар вытащил из кошеля широкую золотую цепь, при виде которой пленник скривился. – Твое. Ты носил как память о той давней большой добыче, удаче… Хвастался.
– Я…
– Не умел держать язык за зубами? Или не захотел? Тогда тебе нечего было бояться, верно? – Янгар перебирал чеканные звенья. – Тогда ты был богат, удачлив. Молодой, а уже десятник. И пил меньше, и не стал швырять золотом, как другие. Спрятал… Где?
– Иди ты на…
Пламя факелов окрашивало золото в алый, словно проступала на звеньях единожды пролитая кровь.
– У твоей дочери красивые серьги – золотые, с солнечным камнем такого, знаешь, темного оттенка. А вот ожерелье кому-то другому досталось. Вы ведь честно все поделили?
– Не тронь ее…
– Не трону, – охотно согласился Янгар, прижимая цепочку к щеке. – Я выкуплю серьги. Или украду. Они принадлежали моей матери. Скажи, кто приказал убить ее?
Хрир закусил разжеванную губу.
– Я ведь все равно тебя заставлю. – Цепочка скользила по коже золотой змейкой, и прохлада ее успокаивала, не позволяя скатиться в черное безумие. – Мне не нужны твои товарищи, вряд ли они еще живы. А вот золотые имена, Хрир из Важьей долины, дело другое. Назови.
– Я… не знаю.
– Глупец. – Янгар убрал цепочку в кошель, поднял руку пленника и заставил разжать кулак. – Ты же представляешь, что человек способен сделать с человеком?
Раскаленный прут коснулся кожи. И Хрир стиснул зубы, заглушая крик.
– Это только начало, – пообещал Янгар, перебирая инструменты. – Я все равно узнаю то, что нужно.
И сделает то, что должен.
Но почему-то в глубине души Янгхаар Каапо радовался, что его жена не увидит его таким.
К концу дня имена были названы.
Янгар танцевал.
И пара клинков, что пара стальных птиц, сидела в его руках. Плакал разрезанный крыльями воздух. Дрожали на невидимом ветру шелковые занавеси, раскрывали рваные раны.
Скользили босые ноги по ковру.
И кожа Янгара была темна от чужой крови.
Кейсо, остановившись на пороге, не решился переступить его. Смотрел, как мечутся змеями черные косы, то взлетая, то опадая, прилипая к спине и груди, чтобы оставить на подсыхающей крови свежий отпечаток. Рисованными рубцами покрывали они тело Янгара.
Тот был бос, и старые штаны пропитались дымом.
– Янгу, – позвал Кейсо, поднимая опрокинутый кувшин. Винная лужа успела впитаться в шерстяной узор ковра, и, значит, тот был безнадежно испорчен.
Не только он.
Разрублены подушки, пух летает, норовя ускользнуть из-под удара. Низкий столик, украшенный солнечными камнями, разрублен пополам. Хрустят под стопами Янгара осколки стекла. И серебро печально звенит, когда задевают его.
Янгхаар Каапо остановился. Бессильно опали руки, разжались пальцы, выпуская рукояти клинков. Те легли на ковер беззвучно, устало.
– Что мне делать, Кейсо? – спросил Янгар, не оборачиваясь. – Скажи, ты ведь всегда знал, что мне делать.
Он повернулся и провел ладонью по лицу, а потом с удивлением уставился на руку.
– Это кровь? – Кейсо подошел и, перехватив запястье, вслушался в пульс. Сердце мальчишки слетело с привязи. – Кровь.
– Кровь, – согласился Янгар, улыбаясь. – Человека, который убивал мою семью. А я убил его. Разве это не справедливо?
Кейсо ничего не ответил, и Янгар, вырвав руку, сказал:
– Зато я узнал имена.
– Садись.
Янгар послушно опустился на разодранные подушки, зачерпнул горсть пуха и, поднеся к лицу, подул.
– Как одуванчики. У нас много одуванчиков росло…
– Тебе надо умыться.
Покачал головой Янгар, продолжал пускать пух.
– Выпей. – Кейсо извлек кувшин с темным крепленым вином.
Пил Янгар редко и мало, опасаясь, что винный дух ослабит привязь, на которой сидело его безумие. Но сейчас он принял полную чашу и осушил ее одним глотком. Удивленно произнес:
– Сладкое какое. Налей еще.
Кейсо налил и попросил:
– Расскажи.
– Лучше ты расскажи. – В темных глазах была тоска. – И объясни, почему мне сейчас так…
– Плохо?
– Да.
Золотая чеканная цепочка с застежкой в виде змеиной головы обвивала запястье Янгара.
– Я ведь убивал. Много. Никогда не задумывался, кого и зачем. На арене… или Хазмат… Он заслужил, скотина. Или потом, когда с пустынниками связался. Никого ведь не жалели, и пытать приходилось.
– И тебе было все равно?
– Да.
Темные волосы Янгара слиплись. И чужая кровь, смешанная с пеплом, подсыхала, превращаясь в бурую пленку, словно чешую.
– Этот человек заслужил то, что я с ним сделал, – упрямо повторил Янгхаар Каапо, глядя в чашу с вином, будто на дне ее надеялся отыскать ответ. – Но тогда скажи, почему я чувствую себя тварью?
Кейсо сдавил хрупкие виски и, заставив запрокинуть голову, заглянул в глаза:
– Потому что ты начал превращаться в человека. Душа очнулась.
– Лучше бы дальше спала.
– Ты и вправду этого хочешь?
Янгхаар накренил чашу, позволяя вину подобраться к самому ее краю.
– Нет, – наконец ответил он. – Расскажи о себе, Кейсо, отказавшийся от имени и рода. Расскажи, и я успокоюсь, поверив, что все делаю верно. Или, напротив, ошибаюсь. Но ты сам говорил, что только мертвецы не совершают ошибок.
– Я уже рассказывал.
– О храме, – кивнул Янгхаар. – Но не о том, почему ты пришел в него.
– Потому что слышал, что там можно найти себя.
В озере божественных слез.
Одолеть семь тысяч ступеней и оказаться во дворе, который стерегут ледяные драконы. Замереть меж створок открытой двери, осознав собственную ничтожность. И шагнуть в темноту, разрезанную светом сотен свечей.
– Нашел? – Янгар вновь наполнил чашу вином.
– Нет.
Кейсо ждал чуда. Людям свойственно надеяться на помощь свыше.
– Озеро – это всего-навсего озеро. Не важно, кто наполнил его водой – родники, дожди или светлая богиня. Вода прозрачная, это да…
Отражение плыло и вздрагивало. И Кейсо смотрел в глаза себе же. Долго смотрел…
Увидел себя.
Ужаснулся.
Хотел сбежать, но силы вдруг оставили.
И, упав на колени, Кейсо наполнял слезами слюдяную чашу чудесного озера. Только об этом он не расскажет: у каждого свой путь.
И боль своя.
– Когда-то у меня был дом. – Кейсо поднял кувшин, в котором вина осталось меньше трети. Для разговора хватит. – И братья были. И невеста.
– Красивая?
– Для меня не было женщины краше. Она была высокой, ладной, когда шла, все оборачивались вслед. Волосы – чистое золото. И глаза карие, как… как вишня спелая.
Нежный овал лица, легкие солнечные краски.
Походка неторопливая, мягкая. Покачиваются бедра, идет крупными складками расшитая ткань юбки, ласкает лодыжки. Скользит коса, змеею вьются шелковые ленты.
Хороша Ингеборген, дочь бортника, многие смотрят ей вслед.
– Но вот беда… – Кейсо пил вино из широкого горла, и струйки стекали по подбородку, по шее, марали синий шелк нового халата. – Моя невеста меня не любила. Правда, я об этом не знал. Она ведь приняла от меня чашу и гребень, отдарившись иглой.
– Ваш обычай? – Пальцы Янгара раздирали щеку, на которой уже подсохла кровь. И бурые чешуйки летели на измаранный ковер.
– Наш… Я не знал, что отец заставил ее принять мои подарки. Я ведь сын князя – старший, наследник. И ему было приятно думать, что дочь его станет княжной. Наверное, если бы я был чуть более внимателен, я бы понял, что ее сердце отдано другому. Но я не видел ничего, кроме ее красоты. И спешил свадьбу сыграть.
Вина было мало. И горчило оно, как слезы из того потерянного озера, в котором Кейсо увидел, во что он превратился.
– По нашему обычаю, жених должен добыть зверя, такого зверя, чтобы всем было ясно: он славный охотник. Кабана или медведя. А я решил, что моя Ингеборген достойна большего. Я вышел на турий след.
– Тура тяжело убивать. У него шкура толстая. – Янгар потрогал ребра. – И свирепый. Пятерых затоптал. Давно.
Его воспоминания были другими. В них Лесной Хозяин был просто зверем, одним из многих, которые умирали на потеху толпе.
– Но ты добыл?
– Добыл. – Старые шрамы Кейсо заныли, напоминая о той давней схватке. – Только и он меня…
– Сильно?
– Хребет хрустнул. Думали, что не выживу. А если выживу, то на ноги встать не сумею.
Выжил, хотя и долго метался на нити, соединявшей два мира. А потом еще дольше лежал неподвижною колодой, кляня богов за такую судьбу.
– И оказалось, что дом остался, семья осталась, но… не быть мне наследником. Кому нужен князь, неспособный ложку ко рту поднести? И кому нужен муж, который не защитит, не накормит, детей не подарит?
Так сказала Ингеборген, и в словах ее была горькая правда.
Янгар слушает увлеченно.
Ребенок еще, пусть и зим разменял прилично. Недожил, недоиграл, и теперь душа, очнувшись, желает получить то, что было утеряно.
– Я попросил у нее год. Не хотел терять надежды. И сказал, что если не одолею болезнь, то отпущу ее. Но я сумел заставить руки слушаться. На ноги встал. Все сказали, что это чудо, за которое я должен богов благодарить. Вот только мало его оказалась. Моя невеста вышла замуж за моего брата. Сказала, что любит его, что всегда любила. А он принял ее любовь. И все вокруг тоже.
Янгар тряхнул головой.
– Неправильно это.
– Я тоже так решил. – Кейсо вспомнил, как тяжело ему дался тот первый шаг, когда пришлось оторвать руки от печи. Одеревеневшие ноги. Спину слабую, которая, казалось, вот-вот переломится под его весом. И руки дрожащие.