Шаг… и безумная хмельная радость: вышло.
Только мало этого оказалось.
Все равно калека.
И к чему девку неволить? Сердцу ведь не прикажешь, как сказал отец, взгляд отводя.
Кейсо пытался приказать, честно, давил зависть и злость, улыбался, желал счастья молодым, но внутри зрело дурное. Ярость, не слепая, как у мальчишки, но вполне себе зрячая, копилась день ото дня, подстегивая. И шептала она: вот брат, который предал. И невеста продажная.
И все вокруг от тебя отвернулись, сочувствуя, но не делая ничего, чтобы остановить.
Да и не верили они, что жив будет Кейсо.
Похоронили.
– Я убил своего брата, малыш. Выждал время. Окреп. И вызвал его на поединок. Убил, хотя мог бы оставить живым. Он проиграл, потому как до последнего не верил, что я хочу его смерти.
Хруст костей. И скрип лезвия, что пробивает кожу, входит в плоть.
– Я забрал его жену. Думал, она поймет, как сильно я люблю ее. А она меня прокляла. И проклинала каждый день… и ночь тоже. Ее красота ушла, как вода в песок.
Янгар хмурится и раздирает предплечья, очищая кожу от чужой крови.
– Моя семья от меня отвернулась. И вышло, что не стало у меня дома. Не стало семьи. Невеста же… Лучше бы никогда ее не было. Или меня? Однажды я проснулся и понял, что вот-вот задохнусь, не от ее ненависти, но от своей ярости, которая меня не оставила.
– И ты пошел в храм?
– Сначала просто ушел. Бродил среди людей, искал… Сам не знаю, чего искал. И однажды услышал о храме в горах. Ненависть сжигает, малыш.
Янгар кивнул и, протянув измаранные кровью ладони, попросил:
– Научи перестать ненавидеть.
Этого Кейсо не мог.
Глава 30
Разговоры
Зима-пряха растеряла белоснежную шерсть небесных овец. Снежинки кружились в воздухе, и я, радуясь, что могу ощущать холод, ловила их на ладони.
Пальцы посинели и губы тоже, но мне было хорошо: отступили кошмары, а в душе воцарился несказанный покой. Год жизни? Половина срока уже вышла. И вторая тает день за днем. Однажды вновь наступит лето, я скину рыжую медвежью шкуру, и тогда…
Не знаю, что будет, но непременно что-то хорошее. И я смеялась, а ветер играл на обледенелых струнах ветвей.
Ты жива, Аану! Снова жива!
Всадника я увидела издали и с трудом удержалась, чтобы не броситься навстречу. Янгар?
Янгар.
На вороном огромном жеребце, который нервно косил лиловым глазом, видимо, чуял близость волков. И гривой потрясывал. Звенели удила, и дорогая, бирюзой украшенная сбруя ловила липкие снежинки. За жеребцом трусила крепкая лошадка игреневой масти, груженная узлами.
– Медведица! – Янгар спешился и, взвалив на плечо тяжелые седельные сумки, крикнул: – Ау!
Голос его, такой громкий и радостный, спугнул синиц. И птахи загалдели, закружились в воздухе. Я же выступила из тени.
– Я тебе подарки привез, – сказал он, глядя на меня. И медвежья шкура показалась слабой защитой от этого взгляда. Янгар же протянул руку: – Пойдем смотреть?
Он поднес мою ладонь к губам, опалил дыханием.
– Холодная совсем…
А потом подхватил на руки, закружил, смеясь.
И небо кувыркнулось, сыпануло серебром.
Было так радостно.
Только сердце его стучало слишком громко. И я, прильнув к груди, слышала его голос, вспоминала тревожные свои сны.
Горелая башня встретила хозяина скрежетом половиц, жалуясь на холод, ветер и мое к ней невнимание. Янгар усадил меня на кровать и бросил:
– Жди!
Он вышел, чтобы вернуться с узлами и свертками. И уходил несколько раз. А когда сбросил на пол последние, присев у ног, спросил:
– Может, ты все-таки уедешь со мной? Я купил дом в Оленьем городе. Он, конечно, не чета тому, который был, но… там тепло, маленькая медведица. – Моя стопа оказалась в руках Янгара. Он держал ее бережно, поглаживая большим пальцем загрубевшую кожу. – Лед не будет ранить твои ножки. И земля. И…
– Нет, – ответила тихо.
Уехать? Искушение велико.
– Я покажу тебе Олений город. Там есть на что посмотреть. На Западном холме стоит храм Ламиике, отделанный солнечным камнем. Издали он сияет, словно… словно и сам из солнца сотворен. А напротив него стоит обсидиановый дом Меркку, но туда мы не пойдем, слишком мрачно.
– Нет.
Янгар не слышал меня. Он смотрел снизу вверх, и в глазах его я видела отражение искалеченной души, которая вновь кровила.
– Дворец кёнига или дом Пехто, куда заглядывают, чтобы попросить для родных лучшей участи. Мне, наверное, уже поздно просить…
– Нет, – в третий раз ответила я и, дотянувшись, погладила Янгара по щеке.
Теплая какая.
И голос сердца отзывается на мое прикосновение.
– Я не могу. – Моя рука попадает в плен его ладоней.
– Почему, маленькая медведица? Если боишься людей, я спрячу тебя от них.
– Не людей.
Он целует пальцы, а я отогреваюсь в его дыхании.
– Себя. Я не хочу никому зла причинить.
И я рассказала ему о гостье, об условии и собственных снах, в которых его убиваю. Янгар слушал, не пытаясь перебить, лишь гладил мою руку.
– Год… – Он прижал ладонь к губам. – Год – это не так и много, Налле.
Я вздрогнула.
Янгар знает? И как давно?
– С первого твоего прикосновения, – ответил он и руку отпустил. – Я не перепутаю тебя с другой женщиной, моя Налле.
Он поднялся и протянул руку к капюшону:
– Позволь?
Нет.
– Не бойся, пожалуйста. – Янгхаар Каапо гладил рыжий медвежий мех. – Я должен увидеть, что я с тобой сделал. Ты – мое зеркало.
И шкура-предательница отозвалась на ласку, съехала на плечи.
– Не отворачивайся, Налле. – Пальцы Янгара коснулись подбородка, приподняли, повернули к свету, как назло яркому, жестокому. – Не отворачивайся.
Он отбросил отросшие пряди, которые давно некому было расчесывать и украшать ивовыми листьями. Он наклонился к моему лицу и долго-долго всматривался в него. И я закрыла глаза.
Сейчас Янгар отвернется.
И уйдет.
Хорошо. Пусть уходит. Я останусь одна. И доживу до весны, уже не так долго осталось. За нею же лето будет. И там как-нибудь…
– Прости. – Янгар коснулся шрама губами. – Прости, пожалуйста, прости.
Мы оба зеркало друг друга. В его глазах мое отражение бледно, перечеркнуто белой линией, словно трещиной. Шрам не исчез. И я сама касаюсь его.
Тонкий какой.
Волос, раз и навсегда прилипший к моему лицу.
– Я…
Янгар не позволяет спрятаться. Он разбирает волосы, обнимает, шепчет что-то на языке, которого я не понимаю, но знаю – ласковое, нежное. Он уговаривает меня не бояться.
И страх уходит.
Он просит поверить ему.
Я верю.
Здесь и сейчас, в Горелой башне, под присмотром Великого Полоза, который останавливает время для двоих. Его так много – и все-таки не хватает.
Я лежу, обнимая Янгара, который спит. И сон его спокоен. Он даже улыбается, и я касаюсь губ пальцем, провожу, запоминая их очертания. И гладкость щек, сухую кожу шеи, тонкий витой шнур, на котором висит мой давний дар – круглый камень с дыркой.
В груди Янгара живет сердце. Оно стучит, зовет меня. И рот невольно наполняется слюной. Я вдруг вспоминаю вкус его крови, и солоноватой и сладкой одновременно.
А сердце рядом.
Он не успеет ударить вновь. И не проснется. Смерть во сне – это почти милосердие.
Смотрю на собственные руки, но пальцы остаются пальцами. И я отстраняюсь от Янгара, а он просыпается.
– Налле?
– У меня другое имя. – Отогревшейся в его живом тепле, в его дыхании, мне сложно возвращаться в мой мир. В нем пол Горелой башни холоден, а холод обжигает.
Ничего, вскоре я перестану чувствовать его.
И жару.
И остальное.
– Аану. – Янгар переворачивается на живот. – У тебя рыжие волосы, Аану, яркие, как пламя осенних листьев. И кожа будто золотой пылью посыпана.
Неправда.
– На вкус она как медовые яблоки. А пахнет дымом летних костров.
– Зачем ты это говоришь?
Смеется?
Янгхаар лежит, упираясь подбородком в скрещенные руки, разглядывает меня.
– Затем, чтобы ты перестала прятаться. Ты подаришь мне сына?
– Я… нежить.
– Подаришь. А лучше двух или трех. И дочку тоже хочу. Пообещай.
– И что тогда?
– Тогда, – он перестал улыбаться, – я забуду о мести и отстрою дом. Он будет таким, как я его помню. И даже лучше. Я постараюсь сделать так, чтобы ты была счастлива, а наши дети не знали войны. Пообещай, Аану.
Я бы хотела дать ему обещание.
Дети…
Сын с черными, как беззаконная ночь, глазами. И дочь. И еще сын… Двое? Трое? Сколько боги дадут. Янгар будет любить всех одинаково.
Дом. Горелая башня, которая очистится от гари, белыми станут стены ее. Конюшни, амбары, кузницы. Огромный зал, где будет собираться семья.
– Аану, – шепотом позвал он.
– Я… не могу.
Обещать, не зная, сумею ли обещание исполнить. Несколько минут назад я думала о том, что готова убить Янгара. И теперь вот дети, дом… Мечта пусть мечтой остается.
Он не стал повторять просьбу и не отвернулся, только в глазах мелькнуло эхо безумия, которое тотчас погасло. Янгар потянулся и сел:
– Ты права. Не время еще.
Он вдруг стал собой прежним, диким и злым. Черным, что снаружи, что изнутри, как Горелая башня.
– Янгар, – я не знала, как загладить эту рану, – если я сумею остаться человеком…
– Конечно, сумеешь, маленькая медведица. – Его поцелуй был нежен. И горячая ладонь погладила щеку. – А если вдруг передумаешь, то скажи. Я отдам тебе свое сердце. Мне оно ни к чему.
Лжец. Но от этих слов горячие слезы подкатили к горлу.
– Тише, Аану, не надо плакать. – Янгар держал меня в своих руках. – Слезы – только вода из глаз. Пожалей их.
Жалею.
– Я тебе подарки принес.
Сеть моих волос ловила его дыхание. Моя кожа впитывала его тепло и запах. Мои руки лежали на его плечах и собирали далекое эхо пульса.
– Садись. – Янгар усадил меня на постель. И набросил на плечи не шкуру, но собственный плащ. – Я привез тебе сапожки. Красные. На серебряном каблуке, как и обещал.
А еще ковры и меха, что толстым слоем легли на камни, защищая меня от холода. Резные ставни, укрывшие пробоину окна. Чулки, рубахи, юбки. Гребни и зеркала.
Украшения.
Пилу и топор, о котором Янгар сказал, что это не подарок, а жизненная необходимость. И позже, в сумерках уже, он вымещал злость на старой осине. Пела пила в его руках. Топор раскалывал деревянные кругляши, и летела мелкая злая щепа, марая свежий снег. А я сидела, любуясь мужем.
Ночь у огня на двоих.
И привезенное им вино, легкое, светлое, почти лишенное хмеля, играет в стеклянных кубках.
Есть хлеб и холодное мясо. Сыр. Мед. И сушеные ягоды. Целый мешок орехов, крупы и соль.
– Если хочешь остаться человеком, – Янгар растянулся на полу, и отблески пламени ласкали смуглую его кожу, – ты должна вести себя, как человек.
Я поняла.
Есть то, что едят люди, пусть даже еда постепенно утрачивает вкус. Одеваться в неудобную одежду. И разговаривать.
– Хочу. – Я разбираю его косы, и черные волосы ласкаются о мои руки. Янгар закрывает глаза и, доверчивый, засыпает, положив голову мне на колени. И, наклоняясь к нему, я шепчу: – Если у меня получится, я подарю тебе сына. Или сыновей. Или дочь… Обещаю.
Осталась половина срока, но теперь полгода кажутся бесконечностью.
Янгхаар Каапо остался на семь дней.
Это были долгие дни и длинные ночи. Мы больше не говорили о его возвращении в Олений город, о мести, которую Янгар задумал, о моем сроке и том, что будет, если я нарушу условие богини.
Мы просто жили, затерянные люди на краю мира, у самой грани, за которой начинается предвечный океан. И рыба-луна выпрыгивает из него, стремясь вырваться за пределы небесной тверди, но усилия ее тщетны, и от горя рыба-луна худеет.
Янгар рассказывает о море, которое дичится пустынных южных берегов. О городе-призраке, что затерян в песках Великой пустыни. О самой пустыне. О стране Кхемет, столь же чудесной, сколь уродливой.
Я лежу на льняных простынях и слушаю его истории, и черная душа Янгара оживает с каждым словом. Мои руки холодны, но он уверяет, что я просто не верю в их тепло. Он засыпает рядом со мной, и сны его спокойны, а Великий Полоз присматривает за нами обоими. Он бережет детей.
Так сказал Янгар.
В последний день он ушел на охоту. И я, сидя у окна, дышала ветром и до рези в глазах смотрела на следы, оставленные Янгаром, говорила себе, что он вернется.
И вернулся. Приволок тяжелую оленью тушу. Свежевал здесь же, подвесив на суку. Янгар ловко орудовал ножом, снимая шкуру, а я спустилась, чтобы обнять его, сказать, как соскучилась за эту недолгую разлуку.
Но стоило приблизиться, и запах крови ударил в ноздри. Тяжелый. Густой. Сладкий… Я сглотнула слюну.
– Аану? – Янгар вытер пот.
Рубаху снял. Холода он не боится, и кожа Янгара блестит на зимнем солнце. Оленья кровь на ней узорами.
– Аану? – Отложив нож, он шагнул ко мне.
Рот наполнялся слюной, а сердце… его сердце стучало так громко, что я едва не оглохла.
– Нет!
Он остановился, а я попятилась. Нельзя подходить ближе.
– Аану, все хорошо… – Янгар медленно опустился на корточки и, зачерпнув горсть снега, принялся тереть руки. – Все хорошо, моя медведица, не убегай. Только не убегай.
Снег унес и кровь, и запах ее.
– Давай вернемся домой? – предложил Янгар и нож отбросил.
Что он делает? А если я не удержусь? Если заберу его сердце?
Он сам сказал, что его сердце и так принадлежит мне. И, обняв Янгара, уткнувшись в смуглую его шею, я плакала о том, чего не могла изменить.
– Уедем, – шептал он, выбирая росу растаявших снежинок из моих волос. – Пожалуйста, давай уедем. Я спрячу тебя. Запру. До окончания срока. Я не причиню тебе вреда. А ты – никому. Позволь помочь?
Нет. Я не могла объяснить, но чувствовала, что это – неправильно. Нельзя играть с богами.
– Тогда позволь остаться.
Нельзя.
Я убью его.
Или сегодня. Или завтра… послезавтра… В один из тех дней, которых мне предстоит пережить еще множество.
– Хотя бы позволь навещать.
А разве я могу запретить?
Наверное.
Но не стану. И ночью, отбирая жар его дыхания, я снова и снова повторяла имя Янгара. Наверное, предчувствовала, что следующая наша встреча будет горькой.
Глава 31
Гадание
С недавних пор кёнига Вилхо, помимо прочих болезней, которые порой казались ему сворой псов, что терзают его тело, мучили головные боли. Они не отступали и во сне, пусть Пиркко и подносила чашу горячего вина, сдобренного травами. Вино приобретало кислый вкус, и Вилхо морщился, вздыхал, жаловался на судьбу. Пиркко же уговаривала сделать глоток.
И еще один.
Мерзкий травяной привкус оставался во рту. Кёнига же укладывали в постель, и рабы, размяв утомленное за день тело, натирали его маслами. Вилхо сквозь дрему ощущал прикосновения рук, и теплоту масла, и душную мягкость перины, и легкое прикосновение одеяла, набитого гагачьим пухом.
Пиркко садилась на край ложа и пела колыбельную.
У нее был красивый голос и руки прохладные. Они вытирали пот со лба Вилхо и подносили к губам все те же травяные отвары, когда его полусон становился беспокоен.
– Спи, дорогой супруг, – приговаривала она, и Вилхо подчинялся.
Вот только голова болела.
Боль рождалась в животе, в разбухшей печени, расползалась по телу, сковывая его члены, и после перебиралась в голову. Вилхо вздыхал, и звук собственного голоса добавлял мучений. Горячий уголек боли, до сего момента лишь тлевший, разгорался. К утру он и вовсе полыхал, выжигая глаза алым светом. И когда супруга отбрасывала полог с постели, Вилхо с трудом открывал глаза, всякий раз опасаясь, что ослеп.
– Бедный мой! – всплескивала руками Пиркко, и золотые браслеты громко звенели. – Опять снились дурные сны?
Вилхо отвечал осторожным кивком. Он отчего-то стыдился признаться в этой новой своей слабости. И, смежив веки, слушал щебетание жены, уговаривая себя, что нынешняя ночь – последняя.
Не получалось.
Не помогали больше ни травы, ни кровопускания, от которых руки Вилхо стали мягкими и вялыми, ни даже ванны, наполненные черной жижей. Ее доставляли в высоких кувшинах и грели. Жижа воняла, и Вилхо долго чудилось, что и сам он источает этот отвратительный серный запах.
– Ты так побледнел, осунулся, – сказала Пиркко, когда рабы помогли Вилхо встать с постели. Они поддерживали ослабевшее тело, которое желало одного – вернуться под душный уют пухового одеяла, забыться наконец спокойным сном.
Нельзя. Его вели в ванную комнату, к бадье, уже наполненной горячей грязью, и Вилхо издали ощущал ее смрад. Ноги, которые за ночь, казалось, разбухли больше обычного, с трудом двигались. И ступни скользили по полу, выглаживали ковер.
– Мой дорогой… – На щеках Пиркко играл румянец. – Я начинаю думать, что сны твои – наведенные. Я слышала – прости, если мое беспокойство покажется тебе смешным, я знаю, что женщины излишне мнительны, но я слышала, что…
Влажно хлюпнула жижа, опалив нежную кожу докрасна.
– Порчу на тебя навели, – выдохнула Пиркко и потупилась.
Она была чудо как хороша в алом наряде, оттенявшем и белизну кожи, и черноту волос. Любовался Вилхо женой, чувствуя привычное томление плоти, в которой осталось лишь желание, но не силы, чтобы желание это исполнить.
Пиркко же продолжала:
– Посмела я позвать вёльхо, о которой говорят, будто бы лучше ее нет в Оленьем городе.
Присев на резной стульчик, который рабы принесли специально для кейне, ибо желала она неотлучно при муже пребывать, Пиркко перебирала бусины нового ожерелья, из розовых кораллов сделанного.
– Плавила она воск пчелиный над твоим именем, и он не плавился.
Тень печали легла на прекрасное лицо Пиркко.
– Катала она над твоей рубахой куриное яйцо, а как разбила, то увидела я, что внутри его – черный волос. Длинный, жесткий…
Вздохнула и пальцы прижала к побелевшим губам.
Тревогу увидел Вилхо в глазах дорогой жены, и сердце утомленное забилось быстрей: волнуется, за него переживает красавица Пиркко. И оттого ныне бледна.
– Позволь привести вёльхо, – взмолилась жена. И в волнении дернула нить ожерелья чересчур сильно. Нить лопнула, и поскакали бусины по каменному полу. Бросились рабы собирать их, а Пиркко всхлипнула и повторила: – Позволь показать тебе то, что сама видела.
Вилхо кивнул: как отказать жене в подобной малости? Да и сказанное ею растревожило и без того неспокойную душу.
Нет, пустое… Духи предков берегут Олений дворец и кёнига. Стражами нерушимыми стоят над тенью его жрецы. Рунами расшиты одежды и особым образом зачарованы его, Вилхо, палаты. Старый верный раб собирает волосы и ногти Вилхо, чтобы предать их огню. Другой следит, чтобы кровь, жилы покинувшую, земле отдали. Третий ходит, вслух читая заговоры из Белого свитка…
Разве мало этого?
А если мало?