Единственные - Трускиновская Далия Мейеровна 10 стр.


Яшка вполне годился как объект для отработки навыков верчения хвостом. И днем, забегая в отдел культуры, Илона строила ему глазки. Но потом ее осенило – Яшка в данном случае мебель, не вызывающая никаких чувств, а с Буревым так не получится. И она прекратила эксперименты – к некоторой обиде раздухарившегося Яшки.

Потом позвонила Вероника. Буревой решил включить Илону в отчетный концерт. Там между оркестром народных инструментов и ансамблем аккордеонистов "Аншлаг" должен был выступить с поэтической композицией.

– Надя уперлась, не хочет, ты будешь за нее, – сказала Вероника. – Я тебе переписала стихотворение Друниной, называется "Комбат". Нужно до завтра выучить.

– Я не успею!

– Я тебе в редакцию занесу.

И действительно – занесла блокнотный листок, а на нем четыре четверостишия.

Стихотворение оказалось очень трудным – про комбата, застрелившего двух дезертиров. Оно должно было хорошо получиться у Нади – Надя помнила войну и погибшую родню, отца и двух дядек. У Илоны с войной были натянутые отношения – она читала и правила отлакированные отделом партийной жизни воспоминания ветеранов, видела и слышала какую-то непостижимую фальшь, а отец, восемнадцатилетним призванный и успевший немного повоевать, рассказывать правду не хотел. Смотреть же фильмы Илона просто не могла – не выносила кровавых эпизодов.

Четыре четверостишия – как русичка в школе говорила, четыре куплета. А в них столько всего спрессовано!

Конечно, говорила себе Илона, можно просто зазубрить – а Буревой покажет, как правильно, останется только повторить. Но можно ведь попытаться, можно?..

Но сперва – зазубрить.

– Что ты там бормочешь? – спросила Варвара Павловна, когда Илона принесла вычитанную третью полосу.

– Мне до завтра нужно стихи выучить. Для концерта.

– А что за стихи? – заинтересовалась Варвара Павловна. Илона дала ей листок.

Казалось бы, долго ли нужно читать тренированными глазами четыре четверостишия? А она смотрела на листок долго – пока не начала читать вслух. Начала очень тихо, словно бы для себя одной.

– Когда, забыв присягу, повернули
В бою два автоматчика назад,
Догнали их две маленькие пули –
Всегда стрелял без промаха комбат.

И она повторила последнюю строчку: "всегда стрелял без промаха комбат".

У Илоны мурашки по коже побежали. Надя бы так не сумела! Да что Надя – и Буревой бы не сумел.

– Упали парни, ткнувшись в землю грудью,
А он, шатаясь, побежал вперед.
За этих двух его лишь тот осудит,
Кто никогда не шел на пулемет.

Варвара Павловна помолчала. Илона даже дышать боялась.

– Потом в землянке полкового штаба,
Бумаги молча взяв у старшины,
Писал комбат двум бедным русским бабам,
Что… смертью храбрых пали их сыны…

И опять Варвара Павловна замолчала – лицо стало суровым и скорбным. Оставалось последнее четверостишие.

– И сотни раз письмо читала людям
В глухой деревне плачущая мать.
За эту ложь комбата кто осудит?
Никто его не смеет осуждать!

Последние слова она вдруг выкрикнула, но как выкрикнула? Со звериной, невменяемой яростью! У Илоны голова сама собой в плечи ушла, дыхание оборвалось. Сыграть такую ярость дважды подряд невозможно – даже она, со своим ничтожным сценическим опытом, это чувствовала. Выплески такие бывают, может, всего раз в актерской жизни, а потом работает воспоминание.

– Варвара Павловна…

– Это было, – сказала Варвара Павловна. – Вот так оно и было. Ну, что стоишь? Иди работай!

Илона схватила листок со стола и выскочила в коридор. Там она попыталась повторить стихи – сперва глуховатым голосом, словно бы даже бесстрастным, потом чуть живее, но выкрикнуть последние слова побоялась – не сцена все-таки.

Работать было невозможно – стихи зазвучали в голове.

– Ты чего? – спросила Регина. – Вернись на землю!

– Ага.

Главное было – сохранить это звучание до завтрашней репетиции.

И еще – попытаться понять, почему обычно спокойная Варвара Павловна вдруг так закричала. Для чего ей с неуправляемой яростью вступаться за комбата, даже если "это было"? Эти стихи – про события невероятной давности, Варвара Павловна ушла воевать, кажется, в сорок втором, сейчас семьдесят шестой. Комбат, комбат… Бекасов?..

С главным редактором Илона сталкивалась очень редко – разве что в коридоре, да пару раз ее посылали отнести ему полосу. Высокий, с основательными залысинами, с тихим голосом, но голос такой, что ни у кого не возникает желания противоречить. Его побаивались. Он вроде бы действительно был на войне комбатом. И Варвара Павловна входила к нему в кабинет, как к себе домой, для нее Бекасов всегда откладывал неотложные дела.

Так это он, выходит, застрелил двух дезертиров? Бекасов? Быть такого не может!..

И разве это повод, чтобы так заорать?

Сильно озадаченная поведением Варвары Павловны, Илона одновременно следила по оригиналу за материалом, который по гранкам читала вслух Регина, проговаривала в голове стихотворение и еще думала: не была ли Варвара Павловна в то военное время просто влюблена в Бекасова? Аргумент был пуленепробиваемый: если бы кто-то в чем-то нехорошем обвинил Буревого, Илона точно так же заорала бы.

Это действительно была находка – после пятнадцати строк относительного спокойствия все напряжение, скопившееся в стихотворении, выплеснуть в шестнадцатой. Но это могло получиться случайно и раз в жизни у Варвары Павловны – или же не случайно у более опытной, чем Илона, актрисы.

Илона сделала все так, как Варвара Павловна, и, выкрикнув последнюю строчку, осталась стоять, растопырив руки и не зная, что с собой делать дальше.

– Ну, это что еще за истерика? – спросил Буревой.

Он прочитал стихотворение сам, очень хорошо прочитал, Илоне осталось только скопировать все, включая паузы – до десятой доли секунды.

– Ну, вроде ничего, – наконец похвалил Буревой.

И ей пришлось повторять стихотворение еще шесть раз – пока поэтическая композиция, в которой участвовали четверо студийцев, не обрела черты чего-то более или менее цельного.

Буревой записал последний вариант на диктофон и потом наскоро его проанализировал. Все огрехи были, как на ладони. Но ему и в голову не пришло отдать наконец "Спутник" Илоне.

– На сегодня хватит, – объявил Буревой. – Собираемся послезавтра. Девочкам приготовить белые блузки, мальчикам – белые рубашки.

На отчетном концерте "Аншлаг" должен был иметь максимально благопристойный вид.

Возвращаясь домой, Илона сперва решила уходить из "Аншлага" – ведь ясно же было, что читает она плохо и просто не понимает, чего от нее добивается Буревой. Потом сама себя одернула – нельзя уходить до концерта и подводить коллектив. Потом постановила – нужно дожить до "Большеротой" со вторым составом, сыграть Мэгги так, чтобы все разинули рты, и уходить победительницей!

Дома все было по-прежнему – мать резала газеты и смотрела телевизор.

Если бы Илона видела, как мать оживает, приходя на работу, и как угасает, уходя с работы, она догадалась бы сравнить ее состояние со своим собственным до и после репетиции. Все-таки они были – мать и дочь, одна кровь, а это сказывается, даже когда сам не желаешь. Но в двадцать один год способностей к анализу мало, а Яр, которому Илона доверяла, сказал однажды:

– Оставь ее в покое. Она сама на себе поставила крест, сама себя загнала в яму, и из этой ямы ее может вытащить только мужчина.

– Какой мужчина?!

Мысль о матери-невесте, матери-любовнице, матери-просто-соблазнительнице, у Илоны в голове совсем не укладывалась.

А потом, после отчетного концерта, вдруг настало лето. Вдруг началась жара, вдруг зацвело все разом. И на третьей после концерта репетиции, когда уже прочитали и разобрали по косточкам первый акт "Притворщиков", Буревой объявил, что всех распускает до конца августа. У него киносъемки!

Правда, на прощание он всех девочек перецеловал, а Лену – так даже, балуясь, всерьез.

Без "Аншлага" жизнь стала так тосклива, что хоть из дому не выходи, а бессмысленно торчи перед телеэкраном. Если бы не работа – Илона бы и торчала. Но лето – пора отпусков, скверная для корректуры пора, когда всем и всех приходится подменять и замещать. Только один человек был в состоянии составить график выходов с учетом всех замен и подмен – Жанна. Даже Варвара Павловна путалась в этих сложных маневрах. Она решила работать каждый день, а отпуск взять в октябре и уехать в санаторий.

Но работа – пять дней в неделю. А в выходные что делать?

Как-то так получилось, что с одноклассницами Илоне было не по пути. Она сохранила несколько подружек из бывших однокурсниц, но у них в июне была сессия, а в июле – практика, вожатыми в пионерских лагерях. Девочки из "Аншлага" в общем-то были подружками, но выходные не совпадали – корректура была свободна в среду и в субботу, а Вероника, например, как раз в субботу была занята – она работала в библиотеке. Правда, занята только половину дня, но все же – на речку уже не выберешься.

Скучное получилось лето. Разве что Ромка заманивал к себе на дачу, и Илона ездила туда с Асей и ее детишками. Но детишки были обременительны – Илона и не подозревала, что два пацаненка могут галдеть, как целый цыганский табор.

И она все чаще задумывалась о своем будущем.

Однокурсницы сражались за дипломы – хоть какая, а цель. Соседка Галочка жила ради своих Толика и Максимки, Толик жил ради своих Галочки и Максимки. Ну, повезло людям, хотя Илона не понимала Галочкиного восторга по поводу десяти рулонов туалетной бумаги; не все ли равно, чем подтираться, а Галочка гордилась тем, что отмыла и отчистила туалет до блеска, с первой зарплаты купила новый бачок, а теперь еще и настоящая туалетная бумага. Для Илоны все еще не настала пора вить гнездо, хотя иногда такое желание просыпалось – и она с получки приносила домой то огромную чугунную сковородку с крышкой, то резиновый половичок.

Лена жила ради места в хоре оперетты. Надя жила, кажется, просто так – "работа-студия-дом-работа", никаких серьезных планов она с "Аншлагом" не связывала, он занимал пустые вечера, и только. Вероника со всем своим талантом обречена была вечно служить в библиотеке – кто бы ее такую взял в театральное училище?

А Илона?

Еще не поздно попытаться, но вот уже июль, когда готовиться к экзаменам? Значит, весь следующий год потерян. И где гарантия, что удастся добыть хотя бы проходной балл? Да и есть ли желание быть актрисой? Есть желание немного побыть актрисой, но чтобы навсегда?

Вот и выходило, что она обречена до пенсии сидеть в корректуре. И стать такой, как Варвара Павловна! А как не стать, если все время сидеть да сидеть? Этак скоро и на двух стульях не поместишься.

Все это Илона рассказала Яру.

– Ох… – ответил Яр. – Ну, точно, засиделась ты в девках. Ты рассуждаешь, как ребенок. Жить ради диплома, жить ради профессии… Ну, чудачка!

– А что я вообще могу?

– Ты можешь стать женой Андрея Буревого, – совершенно серьезно ответил Яр. – Тебе это в голову не приходило?

– Да-а-а?.. А как?!

– Вот! Это уже правильный вопрос!

Сходство Яра с Буревым вдруг стало резким, даже страшноватым.

– Ты ведь хочешь этого? – продолжал Яр.

– Мне об этом и подумать страшно.

– Но ты ведь любишь его? Ты хочешь всю жизнь любить его одного?

– Хочу…

– Так за это надо побороться. Ты пойми, ребенок ему не нужен. Он еще не в том возрасте, чтобы искать жену-внучку. Ты ведь еще не ощущаешь себя женщиной. Ты – девочка, которая уже немножко заигралась с этим своим "Аншлагом". Это от воспитания. Наверно, тебе не очень хочется быть женщиной, потому что твоей маме тоже не хочется быть женщиной. Вот так она тебя и воспитала.

– Яр, миленький, я вообще не понимаю, чего ей хочется.

– И не пытайся. Ей хочется ничего не хотеть, день прожит – вот и ладно.

– Как ты думаешь, она пыталась вернуть папу?

– Пыталась. Только не с того конца взялась за дело.

– Откуда ты знаешь?

– Сужу по результату. Когда женщина хочет заполучить мужчину, или вернуть его, или чего-то от него добиться, она этого мужчину затаскивает в постель. Это закон природы, Илонка, против него не попрешь. Так вот, ты любишь своего Буревого. Так будь же наконец женщиной! Иначе он останется твоим единственным мужчиной только в твоем воображении. А ты ведь хочешь любить его не понарошку, ты хочешь любить его всю жизнь, ты хочешь, чтобы он стал первым и единственным, и больше тебе никого не надо…

Яр говорил чистую правду. Правда была одурманивающая и роковая.

– Слушай, тут такое дело. Мне привезли упаковку брасматиков, я должен был сдать ее одной дуре, а дура возьми да и уйди в декрет! Ей сейчас не до того, и до нее не добраться – уехала рожать в какой-то Урюпинск. И концов не оставила. Ты бы не могла помочь реализовать? – вдруг спросил Яр. – Они идут по семь рублей. У вас же в редакции куча баб. Это "Ланком", почти настоящий.

– Как – "почти"?

– Польский. Давай я тебе дам десяток. Это семьдесят рублей. А твой навар – я тебе на следующей неделе хорошие колготки достану, осенью пригодятся.

– Знаешь что? Я тебя с Региной познакомлю! – догадалась Илона. – Она вечно что-то приносит, всем на свете спекулирует. Так она твои брасматики и это… реализует.

– Так конкурентка же! – рассмеялся Яр.

– А ты с ней как-нибудь договорись.

– Договорись? А что она из себя представляет?

– Ну… не красавица… Одевается лучше всех! Она из богатой семьи. На всех смотрит свысока, – стала припоминать Илона.

– А лет ей сколько?

– Двадцать девять исполнилось.

В корректуре было заведено скромненько праздновать дни рождения, поэтому Илона знала возраст всех коллег.

– Двадцать девять и не замужем. Наверно, та еще злючка. Есть все, кроме мужа?

– Наверно.

– И страшно хочет выйти замуж?

– Может, и хочет, только думает, что все мужчины – козлы и бездельники.

– Думает?

– Ну, говорит…

– Значит, хочет.

Этой логики Илона не поняла.

– Обижена она на мужчин, ясно? Обижена за то, что они ее не захотели. Ну, Илонка! Ну, как ты простых вещей не понимаешь! И впридачу – сама никого не любит. Любить, конечно, тяжкий труд, но есть люди, от природы не способные к такому труду. Ну вот, живут как-то, многие даже довольны. Хорошо. Знакомь меня с этой злючкой. Может, все не так уж плохо.

Как всегда, после разговора с Яром, который не обходился без маленького подарка (на сей раз – пробничек рижских духов "Интрига"), Илона шла домой в хорошем настроении.

Дома ждал сюрприз.

– Тебе Вероника звонила, – хмуро сказала мать. – Просила передать, что шеф возвращается через две недели. Что еще за шеф?

– Это наш режиссер.

– И что, опять будешь туда ездить?

– Буду!

Чтобы не случилось скандала, а их давно не было, мать очень долго продержалась, – Илона сбежала к соседям. Там, как всегда, было весело. Толик и тетя Таня, развлекая Максимку, наперебой пели частушки. Толик вырос в рабочем поселке и с детства наслушался этого репертуара в исполнении родной бабки и ее подружек, а тетя Таня, вместе с родней в сорок первом эвакуировавшись и попав в богом забытую деревню, по меньшей мере два года не знала другого развлечения.

Илона отозвала Галочку в коридор.

– Галь, тебе "Ланком" нужен?

– Ой, нужен! Только денег сейчас нет, мы Толику теплый свитер и ботинки вчера купили.

– Это недорого, – Илона задумалась. – Всего пять рублей.

– Действительно, недорого. Но у меня и их нет.

– Я попробую договориться за четыре. Или за три.

– Толику еще новый шарф нужен. Он ведь в КБ переходит, там нужно выглядеть прилично.

– Что ты все Толику да Толику?! – возмутилась Илона. – О себе тоже подумать надо!

Она выскочила из тети-Таниной квартиры и через минуту вернулась.

– Вот тебе "Ланком"!

– Да ты что?!

– Бери, бери!

– Ой, Илонка!

Галочка обняла Илону и поцеловала в щеку.

– Это же, это же… Я даже мечтать не могла! Ты же видишь, у нас сейчас с деньгами туго, дяди-Мишины болеют, мы им лекарства посылаем. И Максимка – врач велела делать ему массажик, массажистка знаешь сколько берет? А Толика нужно одеть по-человечески. Сперва – его, потом – меня. Знаешь, я когда его увидела в этом свитере – так просто заново влюбилась! У нас на работе одна женщина продавала, купила мужу, он мал оказался. Мохеровый свитер, понимаешь? Шикарный мохеровый свитер! И всего двадцать рублей запросила! Там один мохер дороже стоит.

Галкины темные глаза прямо излучали восторг.

– Вот и здорово, что купили, – ответила Илона. Ей было чуточку завидно. Она бы тоже хотела покупать дорогие свитера для Буревого.

Пришлось просить у Яра новый "Ланком".

– Соседке отдала? – удивился Яр. – Ну, ладно, бывают благие порывы. Но вообще ты начни подбирать хорошую косметику и нормальную женскую одежду. На тебе юбка – будто ты ее сама сшила. Погоди, я через неделю, может быть, привезу тебе трикотажную, "годе", как теперь носят. Но это уже не бесплатно.

– Яр, я даже не знаю, как тебя благодарить!

– Это я не знаю, как тебя благодарить. Я рядом с тобой себя таким умным чувствую!

Илона не сразу поняла заковыристую логику Яра. А когда до нее дошло, возмутилась беспредельно, и он долго, смеясь, ее успокаивал.

– Ребенок ты! Удочерить тебя, что ли? Слушай, а ты хоть раз в жизни целовалась?

Задавать такие вопросы особе, которая даже по заграничным законам уже совершеннолетняя, смешно. Конечно же, были первые поцелуи – из любопытства, в школьной раздевалке, и парень из параллельного класса был совершенно бестолковым поцелуйщиком. Потом, когда Илона сдавала вступительные экзамены в институт, угодила в веселую компанию будущих студентов, где-то все слонялись вечером, она и Саня Курченко отстали, целовались в кусте давно отцветшей сирени, потом пару раз встретились, опять целовались, но развивать эти амурные отношения Илона побоялась. Был еще Витя, брат однокурсницы Светы. Этот даже хотел жениться, но кто ж пойдет замуж за такого толстого? Девчонки засмеют! Но целовался он отлично. Потом был Костик… Значит, Юрка, Саня, Витька, Костик и… И все.

– Ну, знаешь ли! – опять возмутилась Илона. – За кого ты меня принимаешь?

– Сейчас разберемся.

Они стояли в сквере, спортивная сумка Яра – на скамейке, сам Яр, высокий и плечистый, с великолепной гривой русых волос, – прямо перед Илоной. Сходство с Буревым было умопомрачительное. Яр протянул руку – Илона ощутила его ладонь на затылке. Надо было что-то сказать, она приоткрыла рот.

Дальше все было медленно и неотвратимо.

Лицо Яра приближалось, приближалось, это длилось полторы вечности, и гравийная дорожка под ногами Илоны исчезла раньше, чем его губы коснулись ее губ.

Наступила головокружительная темнота. И безумие длилось еще несколько секунд после того, как Яр прекратил поцелуй.

Назад Дальше