Илона не знала, на что способно ее тело. Теперь она это узнала.
– Поняла, крошка? – спросил Яр. – Ну, я сделал все, что мог. С твоего Буревого причитается! Примерно так это должно быть – конечно, если ты его любишь.
Илона хотела выкрикнуть "да, люблю!", но растерялась: нельзя же так, любить одного, а целоваться с другим. Более того – нельзя любить так, как она любит Буревого, преданно и безнадежно, а целоваться с добрым приятелем, можно сказать – опекуном, вообще без всякой любви!
– Не мучайся, – поняв ее смятение, сказал Яр. – Ты просто еще в лапы к взрослому мужчине не попадала. Теперь хоть будешь знать, какие мы подлецы и гады.
Через неделю в гардеробе Илоны появилась новая бежевая, в мелкую пеструю крапинку, юбка "годе" с шестью клиньями. Деньги на эту роскошь она попросила у отца. Вся корректура пришла в восторг, даже Варвара Павловна одобрила – хотя припомнила, что в сорок первом ей сшили платье с точно таким подолом.
Яр научил Илону – на свидание нужно надевать хоть какую-то новую вещь, чтобы чувствовать себя королевой. Так что по этой части к встрече с Буревым Илона была готова.
Она ждала Буревого со дня на день, нервничала, запрещала себе звонить Веронике и узнавать новости. Вдруг оказалось – он уже вернулся, но почему-то не собирает студийцев. Вурдалак Фредди сообщил, что, по его сведениям, к Буревому проявил интерес очень известный режиссер, так что – он, может, вообще из театра уйдет и из города уедет. Но Вурдалак Фредди был известный пессимист, что бы ни стряслось – он праздновал конец света. Забавнее всего вышло, когда забарахлил телефон в вестибюле; Фредди, вызванный потому, что был звукооператором, поставил диагноз – нести на помойку; ровно через пять минут пришла Наталья Борисовна, руководительница ансамбля аккордеонистов, при помощи пилки для ногтей вскрыла телефон, во что-то там потыкала, и он заработал. Так что Илона решила: может, Буревой действительно с каким-то режиссером о чем-то договорился, но вряд ли бросит театр и студию.
Она вечером, после смены, отправилась бродить к общаге строительного техникума – посмотреть хотя бы на темное окно комнатушки Буревого! Бывали случаи, когда она видела там его силуэт.
Видно, звезды в небе встали каким-то необычным, раз в сто лет бывающим способом. Илона проходила вдоль стены общаги, а навстречу ей от трамвайной остановки шел Андрей Буревой. Правда, шел по другой стороне улицы. Но он увидел Илону и перебежал к ней.
– Привет, – сказал он. – Ты что тут делаешь?
Он обращался к ней на "ты", а она – когда как; на банкете после премьеры все говорили друг другу "ты", а на репетиции Буревой обычно был "вы".
– Я? Я, это…
Умная мысль была неожиданной, и не такой уж, наверно, умной, но другой не находилось.
– Андрей Андреевич, я за магнитофоном…
– Каким магнитофоном?
– За красным, за "Спутником". Он вообще папин, папа велел вернуть.
– Ясно. Ну, пошли, отдам тебе папин магнитофон.
Илона пыталась понять, чем Буревой так недоволен: просьбой вернуть магнитофон, или ему еще раньше испортили настроение. И она понимала – нужно попросить его вынести "Спутник" и поскорее убираться.
К двери строительной общаги, одной на весь фасад, вела бетонная лестница в четыре ступени. Она было достаточно широкой, чтобы могли подняться два человека, идя рядом и не касаясь перил. Как вышло, что ноги сами в полном молчании одолели эти четыре ступени, – Илона не знала.
Вахтерша куда-то отлучилась, и Буревой без затруднений привел Илону в свою комнатушку. Это была нестандартная комната, не на три или четыре койки, а всего на одну. Может быть, она предназначалась воспитателю – в штате общаги строительного техникума была и такая загадочная должность, хотя как воспитывать парней ночью – никто бы не мог объяснить.
Илона впервые в жизни попала в холостяцкую берлогу.
Буревой жил без холодильника, все припасы стояли на подоконнике, там же – старый утюг, термос, кружки, два маленьких стакана и "Спутник". Желтый обшарпанный шкаф и кровать, застланная синим казенным одеялом, составляли обстановку. На стене над кроватью висела одинокая полка, рядом крепилось бра с самодельным абажуром. Тумбочка у кровати служила столом, на ней стояла стопка разномастных книг и толстых тетрадей, лежали две авторучки, тикал большой красный будильник. Вторым столом был уложенный на низкую табуретку большой чемодан. В углу поверх двух пар обуви валялась серая дорожная сумка.
Все в комнатенке кричало: хозяин тут ненадолго, он не считает нужным обзаводиться бытом, он при малейшей возможности сбежит, оставив только рваные носки и пустые бутылки.
Буревой скинул с плеча сумку на кровать, сел, достал оттуда пакет с пирожками – свой ужин и завтрак, что ли? – коробочку с чайной заваркой, два яблока, пачку дешевого печенья и зеленую бутылку без наклейки.
– Садись, – сказал он. – Угощайся. Это – с картошкой, эти – с капустой. Дай-ка стакашки.
Он вытащил из бутылки пробку и разлил по стаканам мутную жидкость.
– Что это? – испуганно спросила Илона.
– Чача. Семену родня прислала. Не бойся, это не слишком крепко. Хотя чача, наверно, тоже разная бывает. Когда я служил на Дальнем Востоке, у нас был такой Мишико, ему родители на Новый год прислали целый ящик мандаринов. Он чуть не со всей ротой поделился. Мы съели эти мандарины и стали такие тепленькие! Оказалось – в них шприцем чачу загнали. Тут тебе и выпивка, и закуска… Это ерунда, она быстро выветривается и никаких последствий. Мы сегодня за час перед репетицией приняли по чашке, на репетиции были как огурчики. Что ты так смотришь? Это всего лишь чача.
– Да, – сказала Илона.
– За встречу?
– За встречу…
Они чокнулись и выпили.
Комок жара пролетел вниз по пищеводу. И пропал. Просто стало тепло. Илона невольно улыбнулась – как, оказывается, просто пить чачу…
Буревой рассказал еще историю про алкогольные подвиги – как пожилой актер, его наставник, играл в подпитии парторга в производственной пьесе, название которой вспомнить было уже невозможно, произносил патетический монолог у самого края сцены, сделал лишний шаг и свалился в зал. Илона слушала не историю, а голос, удивляясь: вот точно так же говорил Яр, и как же она раньше не замечала сходства голосов? А Яр умел так говорить, что рождалось поразительное и всеобъемлющее доверие.
– Хорошо, наши билетерши повадились, как только свет погасят, пробираться в зал и садиться где-нибудь с краю, поближе к сцене. У нас была тетя Феня, хорошая такая бабушка, театралка просто сумасшедшая. Так она подбежала и помогла ему подняться. А он испугался, растерялся, не знает, что делать. Так она его из зала вывела. У нас сбоку от сцены была дверца – она с ним туда! Там его подхватили, опять на сцену выпихнули. Помреж шипит: валяй монолог с самого начала, сука! И что ты думаешь? Он так оттарабанил этот монолог, что даже мы ахнули!
Илона засмеялась.
Запас смешных театральных баек у Буревого был неиссякаемый. Они рассказывались уже не в первый раз и приобрели выверенные интонации и точно рассчитанные паузы. Илона слушала и проникалась гордостью: видели бы студийцы, как она сидит в комнате у Буревого, а он ее развлекает.
Он предложил выпить за театр, и она не отказалась. Потом выпили за "Аншлаг". Потом Илона встала, сделала три шага, и ее занесло.
– Это чача, – сказал Буревой. – Она по ногам бьет. Но это скоро проходит. Сядь, посиди. На меня такие дозы уже не действуют.
Он встал, выпил целый стаканчик и показал, как ровненько ходит по щели между половицами. Илона решила, что у нее получится не хуже. Но чача действительно била по ногам. Буревому пришлось ее подхватывать, чтобы не села на пол.
– Дурашка, – усмехнулся он.
Она запрокинула голову. Все было почти так, как с Яром, только без ощущения мужской руки на затылке.
Но рука появилась, твердая и уверенная.
И поцелуй был тот же самый.
– Вот как? – спросил Буревой.
– Да, – ответила она.
Отступать она не могла – перед ней встал во весь рост тот шанс, на который намекал Яр. Буревой тоже не собирался отступать – он выпил именно столько, сколько ему требовалось для ни к чему не обязывающих подвигов. Девчонка была хороша собой и на все готова.
И он сделал то, чего она желала, одновременно с долгим поцелуем.
Ее вскрику он не придал особого значения – все его женщины в постели были голосисты. Но потом он услышал слова:
– Ты мой единственный…
– А ты мой котенок, – ответил он и стал понемногу возвращаться в реальный мир.
Чача, как он и обещал, выветривалась, и легкие радостные мысли сменились тягостными: ой, мама родная, что же я натворил?
Буревой знал, что нравится всем девчонкам и дамам "Аншлага". Именно поэтому он соблюдал дистанцию. Он знал, что бывает, когда режиссер заводит в труппе фаворитку. Проработав полсезона в Риге, он участвовал в спектакле "Ромео и Джульетта", и там артистка, игравшая Кормилицу, была несколько моложе артистки, игравшей Джульетту. Объяснялось это просто – Джульетта была замужем за главрежем. Так что Буревой отлично знал, на что способны актрисы в погоне за ролями, даже если это студия при заводском ДК.
– Ты мой единственный, – еще раз сказала Илона. Это было вроде заклинания – ей казалось, что чем больше повторять, тем надежнее получится. А вот Буревому уже казалось, что он влип.
– Илонка, ты замечательная, – сказал он. – А теперь давай я тебя провожу на трамвай…
Но время было уже не трамвайное. Он посмотрел на часы и вздохнул: двери общаги заперты, выбраться Илонке почти невозможно. Значит, нужно ее тут оставить до семи утра. В семь начинается всякая суета, беготня по коридорам в душевую и обратно, толкотня на кухне, а не желающие стряпать спускаются вниз, где у вахтерши уже разогрет титан, чтобы взять кипятка. Это самое удачное время, чтобы выпроводить подругу. Все так и делают.
Илона лежала, закрыв глаза. Произошло важнейшее событие девичьей жизни, и она пыталась его осмыслить.
Все могло быть гораздо хуже! Если бы не Буревой – она бы осталась в педагогическом институте и сейчас, возможно, лежала бы в постели с законным супругом, курсантом-танкистом, которого выбрала по принципу "лучшее из худшего". И они бы, отдыхая, говорили примерно так, как отец и мать на кухне за ужином: о том, что нужно договориться в столе заказов насчет майонеза и попробовать брать сметану на рынке, хотя она и дороже магазинной. В лучшем случае – на какой фильм сходить в субботу. И потом она бы, напомнив супругу, что выглаженная рубашка висит не на дверной ручке, а в шкафу, заснула бы с чувством выполненного долга. Да еще и неизвестно, где бы они лежали! Может, если курсант уже получил офицерские погоны, в сырой и холодной комнатенке офицерского общежития где-нибудь за Уралом. И главной задачей было бы – найти, чем как следует законопатить окна. И первым утренним делом – одевшись как можно теплее, бежать к молочному магазину занимать очередь.
Даже если выходить замуж по любви – какая любовь выдержит холод, сырость, безденежье, очереди?
Яр был прав, думала Илона, нужно бороться за Буревого, первый шаг сделан, страх преодолен! Нужно бороться за своего единственного.
Вот он лежит рядом и молчит. Думает…
– Андрей!
– А?
– Ты о чем думаешь?
– Да вообще-то ни о чем…
Ответ неприятный, плохой ответ, но за приятные ответы тоже придется побороться.
И первое, что сделать, – перевезти Андрея к себе домой. Дома – удобства, а не грязная душевая в конце коридора, дома холодильник с продуктами – уж она позаботится, чтобы холодильник был всегда полон!
Не спятила бы мать, узнав такую новость!
А в это время мать, лежа в постели, прислушивалась к себе. Телевизор давно пожелал спокойной ночи, а читать она не любила. Что оставалось? Пока не накроет сном, выключить ночник и ждать – вдруг где-то что-то еще заболит? Боль в ногах как раз в темноте оживала. Нужно было искать такую позу, чтобы она притихла.
Дочь не пришла ночевать, но это уже не слишком беспокоило. Не пришла – и бог с ней, тут уж ничего не поделаешь, покатилась вниз – не остановишь. Мать сопротивлялась обстоятельствам, когда еще могла удержать Илону от постыдного падения. Падение, как она полагала, давно состоялось. И что она могла сделать?
Она могла только найти виноватого. Виноват был отец. Он не сумел быть настоящим отцом, в самое сложное время он попросту сбежал. Он оставил дочь, которую следовало всеми средствами удерживать от падения, и оставил жену – в одиночку держать дочь в ежовых рукавицах. И вот теперь забарахлило сердце, начались проблемы с давлением, стали болеть руки и ноги. Во всем этом виноваты муж и дочь.
Если бы был способ их наказать – мать бы, может быть, и наказала. Но реального способа не было, и она утешалась воображаемым. Она представляла себя в больнице, где она ни разу не лежала, почти умирающей, а возле кровати – плачущую дочь и растерянного мужа. Только так они могут осознать, кого теряют, только так. И она, мать, скажет им все – скажет, как они ее измучили, как она устала охранять дочь, как плакала втихомолку, когда ушел муж. Она им скажет, кто они такие – предатели!
Не было в мире никого, кто мог бы ее сейчас пожалеть.
Тот орешек в сердце опять возник, и незримый кулачок сжал его несколько раз. Это было не то чтобы больно, а ощутимо. И страшновато. И неприятно.
Ноги болели. И руки болели. И сон не приходил. Мать повернулась на бок, зажгла ночник и достала из тумбочки лекарства. Знакомая докторша выписала ей снотворное, но называла таблетки новым словом – "транквилизатор". Было еще два обезболивающих. Мать приняла оба, приняла транквилизатор, и через полчаса уже спала.
Проснулась она с большим трудом. Разбудила боль, но не сразу – сперва был просто сильный дискомфорт. Прислушалась. В квартире было совсем тихо. Мать села, растерла колени, растерла руки, вышла из спальни, заглянула в дочкин закуток. Дочери не было. Тогда мать стала собираться на работу.
Там не должны были знать, что ее допекает боль. И потому она обновила запас таблеток в сумке. Завтрак был прост – бутерброды с вареной колбасой и чай. Чаем она и запила пару таблеток.
В прихожей раздался знакомый звук – дочь проворачивала ключ в замке.
Дочь вошла и, не заглядывая на кухню, отправилась в ванную. Мать вышла в коридор, чтобы сказать ей все, что должна говорить хорошая мать дочери, не ночевавшей дома. И увидела на табуретке маленький красный магнитофон.
Когда дочь, уже в халатике, вышла из ванной, мать, терпеливо ждавшая в коридоре, сказала ей одно-единственное слово:
– Шлюха!
Впервые в жизни мать выговорила это слово вслух.
– Я выхожу замуж, – ответила дочь и ушла свой уголок.
Мать поняла, что это правда. Дочь выходит замуж за кого попало, лишь бы убраться подальше от родной матери. Сперва сбежал муж-предатель, теперь покидает дочь-предательница. Господи, за что?
Она опять ощутила в сердце маленький твердый орешек. Но время торопило – нужно было спешить на работу.
И там ее ждали ритуальные приветствия:
– Шурочка, привет!
– Здравствуй, Шурочка!
– Шурочка, зайди потом ко мне, я кое-что принесла!
– Доброе утро, Шурочка!
– Шурочка, солнышко!
– Шурочка, у меня такая новость! Я сейчас забегу, расскажу!
– Шурочка, вы очаровательны!
Там она опять будет улыбаться…
Илона не ожидала от матери горячих поздравлений. Мать не уважала бурных страстей и никогда не позволяла себе ничего чрезмерного. Но одно-единственное "поздравляю" сказать дочери она ведь могла? Этот вопрос следовало решать поскорее, если Буревому предстоит жить в их с матерью квартире.
Комнаты были смежные: дальняя, поменьше, – родительская спальня, а проходная, довольно большая, – зал и уголок Илоны, отгороженный книжным шкафом. Ее всегда удивляло, для чего родителям этот шкаф: мать не любила читать, а отец брал книги у каких-то своих приятелей на комбинате, опрятно заворачивал в газеты, потом возвращал. В шкафу стояли романы, изданные в пятидесятые годы, в блеклых картонных обложках без картинок, и обязательные собрания сочинений – Пушкин, Лермонтов, Гоголь, несколько томов Толстого, несколько томов Маяковского. Такой шкаф даже стыдно показывать Андрею, подумала Илона, нужно прикупить и поставить на видное место хоть что-то современное, желательно пьесы, или хоть из "Библиотеки драматургии".
Вдруг ее чуть ли не холодный пот прошиб: как можно приводить жениха в проходную комнату?! Тетя Таня, когда стало ясно, что дочь и зять приезжают, отдала им дальнюю комнату, а сама поселилась в проходной. Мать на такие подвиги не способна…
Ничего, кроме "шлюха", мать не сказала и ушла. Илона подумала – до смены еще куча времени, употребить его не на что, можно прибраться. Ее белье и кофточки лежали в шкафу, а шкаф стоял в спальне. Она выгребла со своей полки все имущество и ужаснулась: страшное, застиранное! До сих пор она знала, что не придется раздеваться перед мужчиной, и не слишком беспокоилась о своих трусиках, чистые – и ладно.
Начиналась новая жизнь!
Яр был прав – следовало стать женой Буревого. В этом был смысл жизни – прекрасной жизни, между прочим, потому что жена гениального актера – довольно трудная профессия, требующая огромной любви. И в образовании ли счастье, в ежедневном хождении на работу ли счастье? Илона ничего не имела против корректуры, она поладила со всеми корректоршами, но ремесло жены вдруг показалось ей неимоверно притягательным. Каждый день готовить для Андрея завтрак, обед и ужин! Вместе с ним проходить все его роли, подавать ему реплики! Быть в курсе всех его дел, провожать его на пробы и на съемки, встречать его на вокзале! Конечно, сперва, пока он зарабатывает мало и вынужден вести студию в заводском ДК, придется работать в редакции. Но есть же халтуры. Ася берет на вычитку какие-то диссертации, кандидатские и докторские, расставляет там запятые. Жанну Ромка познакомил с одним пенсионером, который пишет мемуары о войне, но имеет темное понятие о грамматике. Тамара по образованию преподаватель, но репетиторствует, у нее два ученика, которых она натаскивает, чтобы они могли поступить в московский институт. Если захочет – будут еще ученики. Есть варианты, есть!
Если бы Буревой знал про эти планы – скорее всего, сразу начал бы собирать чемодан. Женитьба на девочке из студии мало соответствовала его замыслам. Он только-только заявил о себе в кино. Провинциальному красавчику пробиться трудно, а ему вот удалось, и, поскольку его роли в театре – не ведущие, его могут отпустить и посреди сезона – после умеренного скандала. А жениться нужно в Москве. Он уже не мальчик, которого десять лет назад прихватили на горячем и за шиворот повели в загс. Неля… Вот любопытно, как там Неля, за кого вышла, кто растит Сашку? Хороший, наверно, мужик, если усыновил парня. А что – пока совсем кроха, чего ж не усыновить? Потом родится свой, будут расти два братика… Буревой, понимая ситуацию, во всем пошел Неле навстречу, подписал все бумаги и вздохнул с облегчением – избавился от алиментов! Так что следующий брак будет по уму…