– Так прибавь, – вздохнула она. Сплошные траты в последнее время! – Но немного, только лишь, чтобы не разбежались.
Викеша молча кивнул, что ни говори, а Матрену Павловну он понимал без лишних слов. Надежный человечек, проверенный.
– Замок осмотрели? – словно бы невзначай поинтересовался архитектор.
– Опять вы о своем, Август Адамович! Зверь то был! Самый обыкновенный зверь! И не нужно нам снова рассказывать эти байки про оборотня! – Опять разнылось сердце. Что-то частенько в последнее время…
– Обыкновенный? – А Катька, паршивка, вдруг решила поддержать Берга. – Да даже если и обыкновенный, так от того ведь не менее опасный! И мы тут… – она всхлипнула, – все беззащитные.
– Съезжай! – оборвала ее причитания Матрена Павловна. – А если решишь остаться, так и визги свои прекрати. И без того тошно. – Сказала и не выдержала, потерла грудь, усмиряя разболевшееся сердце.
– Август Адамович, а у меня к вам дело есть. – Сева, умница, снова пришел на помощь, увел разговор от опасной темы. – Задумал я тут кое-что, нужен ваш дельный совет. Не подниметесь ли после завтрака в мою комнату, не взглянете ли на чертежи?
Когда речь зашла о чертежах, Берг оживился, про оборотня и думать забыл. А дом все ж таки надо осмотреть. Не верила Матрена Павловна, что зверь может прятаться в доме, но и на самотек все пускать была не намерена. И остров надо бы исследовать. Пущай Викеша охотников позовет, чтобы все здесь прочесали, под каждый камень заглянули. А у нее есть еще неотложное дело.
– Анатоль, голубчик, – на мужа своего Матрена Павловна поглядела с нежностью. – Помнится, ты говорил, что учился каллиграфии…
* * *
Идей у Всеволода Кутасова было много. Некоторые из них казались Августу пустыми прожектами, а некоторые заслуживали внимания. Да и что скрывать, давненько ему не предлагали работы. Истосковалась-то душа по делу.
За бумагами и чертежами они просидели едва ли не до вечера. Август и не заметил, как время прошло, да и о собственных планах за всей этой суетой почти позабыл. Поэтому из дома, который не хотел его отпускать, подставлял подножки порогов, обиженно подрагивал каменными стенами, почти выбежал.
…Место он помнил, даром, что семнадцать лет прошло. Искать не пришлось. Про место это один он только и знал, не желал, чтобы остальные помнили то, что он запомнил. Тогда-то еще надеялся забыть, но не вышло.
От безымянной могилы, считай, ничего и не осталось – только лишь почти сровнявшийся с землей холмик, с черным камнем вместо надгробья. Камень Август спихнул почти без усилий. Все ж таки остались в стариковском теле силы, дарованные Тайбековым кольцом. И могилу разрыл быстро, помедлил лишь в самом конце, когда рука коснулась грязного, наполовину сгнившего савана. Нет, он не испугался того, что предстояло увидеть. Он боялся, что не увидит…
Под саваном проступали кости черепа. Не волчьего – человеческого, маленького, словно детского. Так пани Вершинская крупными формами никогда не отличалась, разве только в зверином обличье. Про те формы вспоминать не хотелось, как и про смрадное дыхание, вырывающееся из волчьей пасти. Или это не из пасти, а из разрытой могилы? Август вдохнул, выдохнул и сдернул саван.
И ничего-то, окромя костей, не осталось от той, что держала в ужасе весь Чернокаменск. Ни человечьего в ней не осталось, ни звериного. Лежит себе, зыркает пустыми провалами глазниц, скалится крепкими, неожиданно крупными зубами, издевается.
Август стер с лица пот, уселся на землю рядом с могилой.
– Значит, не ты, – сказал не то с досадой, не то с облегчением. – А кто ж тогда?
Ответ знает албасты. Но она не скажет. Скучно ей, нежити, хочется крови и зрелищ. А вот Августу уже ничего не хочется. Где бы сил взять, чтобы могилу снова засыпать?
Нашлись силы. Стоило только вспомнить все то зло, что чинила лежащая перед ним женщина. Или не женщина – такая же нечисть, что и албасты, только еще страшнее?
К башне он возвращался уже в сумерках и то, что в доме его кто-то побывал, скорее почувствовал, чем увидел. Вроде бы и замок на двери не тронут, и вещи в том же точно беспорядке, в котором Август их оставил, но душа криком кричит – в башне был чужой!
Кто был? Зачем приходил? Что искал?
– Почуял? – Албасты шагнула, словно из стены. А может, из стены и есть. Вон косы ее меж камней застряли, натянулись канатами.
– Ты видела, кто это был?
Ничего не ответила, лишь плечами пожала. Значит, видела, но не скажет. Будет наблюдать, как на Стражевом Камне все рушится, а потом, глядишь, и присоединится к кровавому пиру.
– Что он искал?
Искать-то в башне можно было разное. Почитай, все вещи для Августа имели ценность. Но будут ли они интересны незваному гостю? Сердце ухнуло и затаилось, а в ушах, наоборот, послышался набатный звон. Только не это…
Замок на люке, ведущем в подпол, казался неповрежденным, но доверия ему у Августа не было. Люк на себя он дернул с такой силой, что едва не сорвал с петель, и лишь оказавшись в темноте подпола, вздохнул с облегчением.
Здесь царил привычный беспорядок, валялся строительный мусор: обломки досок, осколки кирпичей и камни, призванные маскировать вход в подземную пещеру. Вход этот был не тронут, замурован крепко-накрепко. От сердца отлегло. Вернее, сердце наконец дало о себе знать.
Тук-тук…
Тук-тук…
И тук этот эхом по костям…
Да по каменной кладке…
Тук-тук…
Вот только его ли это сердце бьется?..
Август, уже давно разучившийся бояться, вдруг испугался не на шутку, до постыдной рези в кишках, до взмокших ладоней. Сколько лет прошло, а то, что заточено под башней, не живое, но и не мертвое, все еще напоминает о своем существовании. Ядом черной ненависти отравляет все вокруг.
– Поднимайся наверх, старик!
В люк скользнула коса, принялась слепо извиваться в воздухе. Того и гляди заденет. А и пусть бы…
Не задела. Албасты ждала его наверху. Не молодая дева, а древняя старуха. И во взгляде ее черных глаз Августу почудился страх. Может ли нежить бояться? Может, если знает, что ее ждет, когда тот, кто заточен, выберется на волю.
Албасты качнула головой, провела когтями по стене, высекая из камней искру, а из Августовой груди судорожный стон, и исчезла, оставляя после себя на полу лишь пахнущую тиной лужицу. Берг устало вздохнул, опустился на лежак. Сил не осталось даже на то, чтобы налить себе самогона. И про оборотня он так ничего и не узнал…
* * *
Письмо от анонима принесла Клавдия.
– Кажись, это вам, Клим Андреевич.
– Кажись? – Клим оторвался от бумаг, с которыми работал, посмотрел удивленно.
– На пороге нашла. – Клавдия поднесла конверт к глазам, подслеповато сощурилась. – Там ваше имя написано. Где ж это видано, письма под ноги швырять?! – сказала неодобрительно и положила конверт на стол перед Климом. Уходить же не спешила, любопытствовала. Хорошо хоть, что ее любопытства не хватило на то, чтобы конверт вскрыть.
– Спасибо, Клавдия. – Клим улыбнулся многозначительно.
Клавдия все поняла правильно, попятилась, аккуратно прикрыла за собой дверь.
Письмо оказалось занятным. Некто, пожелавший остаться неизвестным, сообщал господину Туманову о пикантных подробностях из жизни его будущей супруги. Подробностей было много, все они оказались гнусными и для Анны крайне оскорбительными. Настоящий интерес представляло лишь утверждение, что девица, с которой господин Туманов собирается связать свою судьбу, на самом деле никакая не графиня Шумилина. Из сообщения анонима следовало, что настоящая Анна Шумилина погибла еще в младенчестве, и тому в Чернокаменске имеется множество свидетелей, а женщина, которая называется ее именем – коварная аферистка, охотящаяся за чужими капиталами, и женщину эту следует гнать поганой метлой, а еще лучше сдать в полицию. В доказательство своей правоты аноним вложил в конверт пожелтевшую от времени газетную вырезку, в которой сухим казенным языком сообщалось о страшном преступлении, случившемся двадцать лет назад на Стражевом Камне. Там сообщалось, что от рук сошедшего с ума старика погибла молодая женщина, его внучка, и новорожденная девочка – дочь убитой и Федора Шумилина, государственного преступника, осужденного на пожизненную каторгу. Вот так, ни много ни мало…
Клим отложил письмо, краем глаза успев заметить движение за окном. Движение заметил, а вот наблюдавшего за ним человека разглядеть не успел – лишь качнулись задетые чьей-то рукой кусты сирени. Аноним желал убедиться, что донос его получен и прочитан? Выходит, что так.
Клим заложил руки за голову, до хруста в позвоночнике потянулся. Значит, кому-то очень хочется представить Анну Шумилину в дурном свете. Настолько дурном, что у любого нормального жениха непременно должны возникнуть разумные сомнения. Вот только аноним не учел, что Клим не совсем нормальный, да и не жених вовсе. А все потому, что аноним, кем бы он ни был, не мог знать об их с Анной договоренности. И о том, что на Климовы капиталы его суженая не претендует. По крайней мере, пока дело не дошло до законного брака. А оно не дойдет, в этом у Клима не было никаких сомнений. Но подметное письмецо все-таки любопытное. Кто же это так о нем заботится, что даже не поленился найти газету многолетней давности?
Оставался еще один вопрос: на самом ли деле его суженая та, за кого себя выдает? Выжила ли дочка Айви и Федора Шумилина? И кто в таком случае ее воспитал, кто дал образование? Да не обычное – вышивка, поэзия и прочая дамская дребедень, – а образование вполне практичное, в каком-то смысле даже мужское. Вот он, Клим, по образованию военный инженер-механик, но с часовым механизмом если бы и разобрался, то далеко не сразу. А может, и вовсе бы не разобрался. Так он мужчина, а она барышня… Спросить, что ли, напрямую – откуда у нее такие познания? А захочет ли отвечать? Все-таки они друг другу совершенно чужие люди. Или сначала письмецо показать, а потом поинтересоваться. Вроде как между прочим.
Был и другой выход. Отчего-то Клим почти не сомневался, что правду знает дядюшка. Ведь признал же он в Анне дочку графа Шумилина. А с другой стороны, откуда дядюшке знать, как эта дочка должна выглядеть? С пьяных глаз взял да и разглядел фамильное сходство? Или тут что-то иное? Что-то, что пока недоступно Климову пониманию? Сказать по правде, его пониманию пока еще многое недоступно. Но ничего, он упрямый…
…О том, что бабка преставилась, Клим узнал, будучи в военном госпитале во Владивостоке. Жизни его тогда ничто уже не угрожало, раны на спине худо-бедно заживали, да и контузия оказалась легкой, но приехать на похороны он никак не мог и в тот момент, признаться, даже обрадовался и ранам своим, и контузии. Ранение было его оправданием. Хотя ни перед кем Клим оправдываться не собирался.
Бабку свою Клим не любил. Нет, начать нужно с другого. Начать нужно с того, что бабка его, своего единственного внука, никогда не любила. Была она старухой странной, нелюдимой, со скверным характером, от которого страдали и слуги, и маленький Клим. За малейшую провинность его секли розгами, бывало, на сутки запирали в комнате, бывало, морили голодом. Розги и голод Клим переносил стоически, а вот запертые двери не выносил. Наверное, в бабкином поместье до сих пор сохранились двери со следами от его ногтей.
Сначала Клим старался быть хорошим, коль уж жизнь распорядилась так, что из родни у него одна только бабка, но очень быстро понял, что старания его ничего не значат, что каким бы хорошим он ни был, бабка его никогда не полюбит и не примет. Бабка любила лишь одного человека, да и то, наверное, только оттого, что человек этот был мертв. Свою маму Клим не помнил, часами всматривался в портрет женщины, которая была бабке дочкой, а ему мамой, пытался нащупать в душе то хрупкое чувство, которое сделало бы его хоть немного счастливее. Может быть, если бы мама была жива… Но мама умерла, оставила его одного с бабкой, а бабка его ненавидела. Она и слуг набирала таких же, как сама – хмурых и лютых, не считавших зазорным лишний раз пнуть бестолкового мальчишку, который вечно путался под ногами. Пинать пинали, но по-настоящему не били никогда, бабка оставляла эту привилегию за собой. Перед тем как взяться за розги, она доставала кисет с табаком, делала понюшку, чихала долго и с упоением, а потом говорила:
– Иди сюда, ублюдок.
Тогда Клим еще не понимал значения этого слова, лишь чувствовал, что это что-то обидное, а когда осознал, возненавидел бабку еще больше. За розги, за запертую, исполосованную детскими ногтями дверь, а больше всего за холодное равнодушие.
Светлые дни в его жизни случались лишь один раз в год. Дни эти Клим привык считать днями рождения. К ним в доме готовились заранее. За две недели Клима переставали пороть, чтобы сошли синяки и следы от розог, кормили так, что с непривычки начинал болеть живот, наряжали в новую, до ужаса неудобную одежду. Бабка заходила в его комнату, садилась в кресло, смотрела долгим, тяжелым взглядом, потом говорила всегда одно и то же:
– Если он спросит, говори, что всем доволен.
Он – это тот человек, который раз в год превращал унылую жизнь маленького Клима в праздник. Человек приходил на рассвете, в комнату Клима заходил без стука, так же, как до этого бабка, садился в кресло. Вот только взгляд его был иным, пусть долгим, пусть тоже довольно тяжелым, но от этого взгляда не хотелось спрятаться под кровать.
– Как дела, мальчик?
Человек всегда спрашивал одно и то же. И Клим отвечал привычное:
– Спасибо, господин. У меня все хорошо.
Верил ли ему человек? Наверное, сначала, пока Клим был еще совсем маленький, верил. Он трепал Клима по голове, оставлял конфеты и подарки, которые Клим тут же прятал в тайнике и берег как зеницу ока, а потом запирался в кабинете с бабкой.
О чем они там разговаривали, Клим не знал. Однажды пытался подслушать, но был пойман Никифором, старшим слугой, и с позором выдворен из дома. После ухода человека бабка какое-то время переставала обращать на Клима внимание. И это были самые чудесные периоды его жизни. Они стали бы еще чудеснее, если бы не головные боли, страшные, выматывающие, лишающие человеческой сути. Голова болела столько, сколько Клим себя помнил. И окружающий мир был серым столько же, сколько он себя помнил. Он расцветал радугой лишь перед приступом, и оттого радугу Клим ненавидел. Однажды после особо тяжелого приступа, который уложил мальчика в постель на целую неделю, бабка пригласила врача. Тогда-то Клим и узнал, что его болезнь называется мигренью. Вот только помочь врач ему так и не смог. И все последующие доктора тоже…
Его жизнь бежала по раз и навсегда заданному маршруту, значимыми вехами на котором были лишь визиты человека. Клим уже начал думать, что так станет продолжаться всегда, но в один из дней рождения все изменилось.
– Как дела, мальчик? – привычно спросил человек.
– Спасибо, господин. У меня все хорошо, – так же привычно ответил Клим.
На этом разговор их должен был окончиться, но не на сей раз.
– Собирайся, – сказал человек и встал со стула. – Мы уезжаем.
– Я готов! – Он не стал даже спрашивать, куда они уезжают. Он онемел от свалившегося на него счастья.
Человек ничего не ответил, лишь посмотрел на Клима пристально, а потом погладил по голове. В этот момент Климу захотелось, чтобы человек этот был его отцом. Ведь был же у него отец!
А бабка разозлилась. Впервые за все время она повысила на гостя голос. От сиплого ее крика не спасала даже запертая дверь, и Клим с ужасом подумал, что гость уступит, передумает.
Не уступил, не передумал. Из отчего дома Клим вышел в том, в чем был, даже подарки из тайника забрать не успел. Не беда, человек только что сделал ему куда более значимый подарок.
Это и в самом деле был подарок – билет в новую жизнь. Клим стал одним из самых молодых студентов Николаевской инженерной академии. Академия и заменила ему семью. Оказалось, у него есть способности к точным наукам. Оказалось, он толковый, смекалистый и на диво выносливый. Очень быстро Клим стал одним из лучших. И неудивительно – ему хотелось быть лучшим, после стольких лет серой, словно опутанной паутиной жизни он нашел свое место и свое признание!
В дом бабки он вернулся лишь однажды, да и то лишь затем, чтобы забрать из тайника подарки. Он был еще молод, почти мальчишка, он все еще верил в чудеса. Наверное, оттого попытался поговорить…
Она не стала. С тоской посмотрела на по-прежнему стоящие в углу ее комнаты розги, но ударить больше не решилась. Мальчик вырос…