Еще только одиннадцать, а воздух уже наполнен мерцающим, влажным жаром. Кажется, что даже чайки стали медленнее двигаться: они дрейфуют по безоблачному небу, практически не двигаясь, словно они плавают в синей жидкости. Когда я выезжаю из Вест-Энда с его кронами старых дубов и тихими тенистыми улочками, становится совсем невыносимо, солнце почти в зените и не щадит никого, словно большая стеклянная линза направлена на Портленд.
Я проезжаю мимо Губернатора, старой статуи, которая стоит посреди мощеной площади возле университета Портленда, где осенью будет заниматься Лина. Мы привыкли вместе регулярно бегать мимо статуи Губернатора и любили подпрыгивать и хлопать его по протянутой руке.
Одновременно с прыжком я всегда загадывала желание, и теперь, хотя я и не останавливаюсь, чтобы хлопнуть по его руке, я протягиваю руку и едва касаюсь пальцем основания статуи, на удачу, проезжая мимо. Я думаю, что же загадать, но на ум ничего не приходит. Я не знаю точно, чего хочу: быть в безопасности или нет, чтобы вещи менялись или оставались теми же.
Поездка к дому Лины занимает больше времени, чем обычно. Внизу Когресс-стрит сломался мусоровоз, и полиция перенаправляет людей к Каштану и в круговую, на Камберленд. К тому времени, когда я достигаю улицы Лины, я потею и останавливаюсь, пока всё еще в нескольких кварталах от её дома, чтобы попить из фонтана и промокнуть лицо. Рядом с фонтаном автобусная остановка с предупреждающим знаком ограничения комендантского часа: "С ВОСКРЕСЕНЬЯ ПО ЧЕТВЕРГ - 9 ВЕЧЕРА; В СУББОТУ И ВОСКРЕСЕНЬЕ - 9.30 ВЕЧЕРА"; так как я иду, чтобы привязать мой велосипед, я замечаю, что грязные стёкла зоны ожидания обклеены листовками. Все они одинаковые, с вершинами Портленда над черной полужирной надписью:
Безопасность одного - обязанность всех.
Смотрите в оба, держите ухо востро.
Докладывайте обо всех подозрительный действиях в Департамент Санитарии и Безопасности.
Если вы увидите что-то, то расскажите нам.
500$ вознаграждение за сообщение о незаконных или несанкционированных действиях
Минуту я стою, снова и снова пробегая глазами по строчкам, словно надеясь, что в них вдруг появится другой смысл. Люди, конечно, всегда сообщали о подозрительном поведении, но никогда это не сопровождалось материальным вознаграждением. Это все усложняло положение, сильно усложняло, для меня, для Стива, для всех нас. В наши дни пятьсот долларов - это большие деньги для большинства людей - деньги, которые большинство не зарабатывают и в неделю.
Хлопает дверь, и я подпрыгиваю, чуть не опрокинув свой велосипед. Я заметила, что улица вся обклеена листовками. Они размещены на воротах и почтовых ящиках, приклеены к отключенным фонарям и металлическим мусорным ящикам.
На крыльце Лины происходит какое-то движение. Неожиданно она появляется, одетая в безразмерную футболку из гастронома дяди. Должно быть она собирается на работу. Она замирает, оглядывая улицу, - я думаю, что она замечает меня, и я нерешительно машу, но она продолжает оглядывать улицу, ее взгляд проносится над моей головой, а потом уносится в другом направлении.
Я уже собираюсь позвать ее, но ее двоюродная сестра Грейс слетает по цементным ступенькам крыльца. Лина смеется и протягивает руку, чтобы притормозить Грейс. Лина выглядит счастливой, спокойной. Внезапно меня охватывают сомнения: на ум приходит, что Лина не пропустила меня. Возможно, она не думала обо мне; возможно, она абсолютно счастлива, не разговаривая со мной.
В конце концов, было не так, будто она пыталась позвонить.
Так как Лина начинает идти вниз по улице с Грейс, подпрыгивающей рядом с ней, я быстро поворачиваюсь и сажусь на велосипед. Теперь я отчаянно пытаюсь убраться отсюда. Я не хочу, чтобы она меня обнаружила. Поднимается ветер, шурша всеми этими листовками, призывающими к безопасности. Листовки поднимаются и опускаются в унисон, как будто тысячи людей машут белыми платками, будто тысячи людей машут "Прощай".
Глава 4
Листовки - это только начало. На улицах больше регуляторов, чем обычно, ходят слухи (не подтвержденные, но и не опровергнутые миссис Харгров, которая зашла к нам, чтобы отдать шарф, оставленный моей мамой), что скоро будет рейд. Мэр Харгров настаивает, как на телевидении, так и в тот раз, когда мы опять ужинали с их семьей, а также на этот раз в их гольф-клубе, что болезнь не вернется и нет причин для беспокойства. Но регуляторы, предложения награды и слухи о возможном рейде говорят об обратном.
В течение нескольких дней нет даже намека на новое подпольное собрание. Каждое утро я втираю тональный крем на Дьявольский поцелуй на моей шее до тех пор, пока он, наконец, не исчезнет, оставив мне одновременно и облегчение, и печаль. Я нигде не видела Стива Хилта: ни на пляже, ни на Бэк Коув, ни около Старого Порта; Анжелика была вдалеке от меня и под присмотром, но, несмотря на это, ей удавалось передать мне записку, объясняющую, что ее родители стали пристальнее за ней наблюдать с тех пор как узнали, что Сара Стерлинг заболела deliria.
Фред берет меня на гольф. Я не играю, поэтому вместо этого тащусь позади его, в то время как он ведет почти идеальную игру. Он обаятелен и вежлив, и довольно правдиво притворяется, будто ему интересно то, что я говорю. Когда мы проходим мимо людей, они оборачиваются, чтобы взглянуть на нас. Все знают Фреда. Люди искренне его приветствуют, спрашивают, как поживает отец, поздравляют с обретением пары, и никто даже не заикается о его первой жене.
Мне повезло.
Я задыхаюсь.
Регуляторы заполняют улицу.
Лина до сих пор мне не звонит.
Позже, в один жаркий вечер в конце июля, она появляется: проносится мимо меня по улице, ее глаза умышленно направлены на тротуар, и мне приходится три раза позвать ее, прежде чем она обернется. Она останавливается на горке, на ее лице пустота, - я не могу понять, что она чувствует, - Лина не делает никаких усилий, чтобы подойти ко мне. Мне приходится пробежаться в горку навстречу к ней.
- И что? - говорю я, подходя ближе, немного задыхаясь. - Теперь ты будешь просто проходить мимо? - я хотела обратить вопрос в шутку, но вместо этого он прозвучал как обвинение.
Она хмурит брови.
- Я не видела тебя, - говорит она.
Мне хочется ей верить. Я смотрю вдаль, кусая губу. Я чувствую, что могу расплакаться, прямо здесь в мерцающей, послеполуденной жаре, город за Минжоу Хилл расплывается, как мираж. Я хочу спросить ее, где она была, сказать, что я скучаю, сказать, что мне нужна ее помощь.
- Почему ты не перезвонила мне? - вырывается вместо этого.
- Я получила список партнеров, - выпаливает она одновременно.
На мгновение я опешила. Не могу поверить, что после стольких дней внезапного и необъяснимого молчания, это первое, что она мне говорит. Я проглатываю все, что собиралась ей сказать, мой тон становится любезным и равнодушным.
- Ты еще не выбрала? - говорю я.
- Ты звонила? - спрашивает она. Опять мы говорим одновременно.
Кажется, она искренне удивлена. С другой стороны, Лину всегда трудно понять.
Большинство ее мыслей, большинство ее истинных чувств, похоронены глубоко внутри.
- Я оставила тебе где-то три сообщения, - говорю я, пристально наблюдая за ее лицом.
- Я не получала никаких сообщений, - быстро говорит Лина. Я не знаю, говорит ли она правду. В конце концов, Лина всегда настаивала, что после исцеления мы не будем друзьями: наши жизни будут слишком разными, наши социальные круги слишком удаленными. Возможно, она решила, что уже сейчас разница между нами слишком большая.
Я вспоминаю, как она смотрела на меня на вечеринке на ферме Роринг Брук, как она отпрянула, скривив губы в улыбке, когда я пыталась дотянуться до нее. Неожиданно я чувствую, будто мне все это просто снится. Мне снится красочный, очень яркий день в то время, как образы бесшумно проходят передо мной - Лина шевелит ртом, двое мужчин загружают ведра в грузовик, маленькая девочка в купальнике больше ее размера сердито смотрит на нас с порога - а я говорю, отвечаю, даже улыбаюсь, пока мои слова впитываются в тишину, в яркий белый свет залитого солнцем сна. Потом мы идем. Я иду с ней к ее дому, если только я не дрейфую, плыву и скольжу над мостовой.
Лина говорит, я отвечаю. Слова тоже дрейфуют - все это вздор, сонная болтовня.
Сегодня я пойду на еще одну вечеринку в Deering Highlands с Анжеликой. Там будет Стив. Горизонт опять прояснился. Лина смотрит на меня, с неприязнью и страхом, когда я рассказываю ей об этом.
Это не важно. Больше ничего из этого не имеет значения. Мы опять движемся к цели - к чистоте, к покрову тишины.
Но я буду продолжать двигаться. Я буду подниматься выше и выше и вырвусь - вверх, и вверх, и вверх, в громовой шум и ветер, как птица, засасываемая небом.
Мы останавливаемся в начале ее квартала, где я стояла буквально на днях, наблюдая, как она весело и не смущаясь шла по тротуару с Грейс. Улица по-прежнему была завалена листовками, несмотря на то, что сегодня безветренно. Они идеально развешены, углы выровнены, украшенная эмблемами печать правительства, словно типографская ошибка, напечатана сотни раз по обе стороны улицы. Еще одна кузина Лины, Дженни, играет в футбол с другими детьми в конце квартала.
Я пячусь назад. Не хочу, чтобы меня заметили. Дженни знает меня, и она умна. Она спросит, почему я больше не прихожу, она уставится на меня своими холодными, смеющимися глазами и узнает, почувствует, что мы с Линой больше не друзья, что Ханна Трент испаряется, как вода под полуденным солнцем.
- Ты знаешь, где меня найти, - говорит Лина, мимоходом указывая на улицу. "Ты знаешь, где меня найти". Звучит так, будто меня прогоняют. И вдруг, я уже не чувствую, что сплю или плыву. Бремя заполняет меня, увлекая обратно в реальность, обратно к солнцу и запаху мусора, и пронзительным крикам детей, играющих в футбол на улице, к лицу Лины, спокойному и безразличному, словно уже подверженному исцелению, словно мы никогда ничего не значили друг для друга.
Тяжесть в моей груди растет, и я знаю, что в любую секунду расплачусь.
- Ладно. Увидимся! - быстро говорю я, срывая дрожь в голосе кашлем. Я разворачиваюсь и быстро ухожу, в то время как мир начинает скручиваться в акварель цветов, как жидкость, кружащаяся в водостоке.
- До встречи, - говорит Лина.
Теперь волна катится от груди к горлу, неся с собой желание развернуться и позвать ее, сказать, что я скучаю. Рот заполняется кислым привкусом, который растет с теми старыми, глубокими словами, и я чувствую, как сжимаются мышцы моего горла, пытаясь прижать их, вернуть обратно. Но желание становится невыносимым, и сама того не подозревая, я понимаю, что кружусь, называя ее имя.
Она уже практически подошла к дому. Она замирает, держась за ворота. Она не говорит ни слова, просто тупо смотрит на меня, будто пройдя двадцать футов, она уже забыла, кто я такая.
- Неважно, - кричу я, и на этот раз, когда я разворачиваюсь, я больше не медлю и не оглядываюсь.
Ранее этим утром пришла записка от Стива, вложенная в свернутую рекламу Подземной Пиццы - Торжественное Открытие СЕГОДНЯ! - которая была втиснута в узкую железную спираль наших парадных ворот. В записке было только три слова: "Пожалуйста, будь там", - и включала только его инициалы, видимо, чтобы в случае обнаружения записки моими родителями или регуляторами, никто из нас не был втянут. На обратной стороне рекламы была небрежно нарисована карта, которая показывала единственное название улицы: переулок Тэнглвайлд, также в Диринг Хайлендс.
На этот раз нет необходимости ускользать. Сегодня мои родители ушли на мероприятие по сбору средств, Охранное Общество Портленда ежегодно утраивает званый ужин. Родители Анжелики тоже приглашены. Это намного упрощает ход вещей. Вместо того чтобы красться по улицам после комендантского часа, мы с Анжеликой встретились на Хайлендс пораньше. Возбужденная и покрасневшая, она принесла полбутылки вина, хлеба и сыра. Мы сидим перед особняком со ставнями и ужинаем, в то время как солнце врывается волнами красного и розового по ту сторону верхушек деревьев, и, наконец, совершенно отступает.
Затем, в половину десятого, мы идем к переулку Тэнглвайлд.
Никто из нас не знает точного адреса, но нам требуется немного времени, чтобы найти дом. Переулок Тэнглвайлд состоит только из двух кварталов, основную территорию занимает лес, и только несколько остроконечных крыш, едва заметных, поднимаются, вырисовываются на фоне темно-фиолетового неба, показывая дома, скрывшиеся за деревьями. Ночь на удивление тихая, в шуме сверчков можно без труда различить ритм барабана. Мы заворачиваем на длинную, узкую аллею, весь тротуар которой в трещинах, где начинают расти мох и трава. Анжелика распускает волосы, затем собирает их в конский хвост, и, наконец, опять встряхивает. Я ощущаю глубокую вспышку жалости к ней, сопровождаемую натиском страха.
Исцеление Анжелики назначено на следующую неделю.
Чем ближе мы подходим к дому, тем громче, но все еще приглушенно, становится ритм барабана; все окна были заколочены, дверь плотно закрыта и затыкана изоляцией. В момент открытия двери, музыка превращается в рев: поток треска и скрежета гитары, вибрирующей сквозь половицы и стены. Секунду я стою, сбитая с толку, мигая от яркого света кухни. Музыка будто захватывает мою голову в тиски - она сжимает, выдавливает все мысли.
- Я сказала, закрой дверь, - кто-то - девушка с огненно-рыжими волосами - запускает нас, практически крича, и захлопывает за нами дверь, сохраняя звук внутри. Она бросает на меня злобный взгляд, когда возвращается на кухню к парню, с которым она разговаривала, - высокому и худощавому блондину с острыми локтями и коленями. Молодой. Максимум четырнадцать лет. На футболке написано "ВОЕННО-МОРСКАЯ КОНСЕРВАТОРИЯ ПОРТЛЕНДА".
Я думаю о Саре Стерлинг и чувствую приступ тошноты. Закрываю глаза и сосредотачиваюсь на музыке, ощущая вибрации, проходящие через пол в мои кости. Мое сердце подстраивается под ее ритм, сильно и быстро стуча с моей груди. До недавнего времени я никогда не слышала ничего подобного, только спокойные, ритмичные песни, которые постоянно крутят по Радио One. Это одна из моих любимых вещей в подобных подпольных собраниях: грохот тарелок, скрип гитарных рифов, музыка, которая проникает в кровь, возбуждает, заставляет почувствовать себя разгоряченным, диким, живым.
- Пошли вниз, - говорит Анжелика, - хочу быть ближе к музыке. Она оглядывает толпу, очевидно, в поисках кого-то. Интересно, это тот же человек, с которым она ушла с прошлой вечеринки? Удивительно, но, несмотря на все, что мы вместе пережили этим летом, остается много вещей, о которых мы не говорим или не можем говорить.
Я думаю о Лине и нашем напряженном разговоре на улице. Уже знакомая боль сжимает мое горло. Если бы она только выслушала меня и попыталась понять. Если бы она только могла увидеть красоту подпольного мира, оценить ее значение: музыку, танцы, ощущение пальцев и губ - будто мгновение полета после того, как ползал всю жизнь.
Я прогоняю мысли о Лине прочь.
Лестницы, ведущие в подвал, сделаны из грубого бетона. Они поглощены темнотой, за исключением нескольких толстых, как колонна, свечей, сплетенных из воска и расположенных прямо на ступенях. Пока мы спускаемся, музыка усиливается до рева, и воздух становится горячим и вязким, вибрирующим, словно звук обретает физическую форму, невидимое тело пульсирует, дышит, потеет.
Подвал недоделан. Выглядит так, будто его вырыли прямо в земле. Тут так темно, что я могу только различить грубые каменные стены и потолок, покрытый темной плесенью. Не представляю, как группа вообще видит, что играет.
Возможно, это и есть причина того, что ноты такие визгливые, будто они борются друг с другом за лидерство: мелодии соперничают, сталкиваются, царапаются, достигая верхних регистров.
Подвал огромен и похож на пещеру. Главная комната, где играет группа, разветвляется на еще несколько небольших секторов, каждый из которых темнее, чем предыдущий. Одна комната почти полностью завалена кучей сломанной мебели; в другой - пространство поглощает провисший диван и несколько грязных матрацев. На одном из них лежит парочка и извиваясь, находясь лицом друг другу. В темноте они выглядят как две толстые змеи, и я быстро отхожу. Следующая комната увешена крест-накрест бельевыми веревками, на них висят десятки бюстгальтеров и пара женского нижнего белья из хлопка. На секунду я думаю, что они остались от семьи, которая жила здесь, но когда мимо, грубо толкаясь, проходит толпа парней, громко смеясь, я понимаю, что это что-то вроде трофеев, сувениров, которые напоминают о вещах, произошедших в этом подвале.
Секс. Слово, о котором даже подумать сложно.
Я чувствую головокружение и жар. Я оборачиваюсь и вижу, что Анжелика опять растаяла в темноте. Музыка так сильно бьет в голове, что я боюсь, что она расколется. Я отправляюсь обратно в главную комнату, думая о том, что поднимусь наверх, когда замечаю Стива, стоящего в углу, его глаза наполовину закрыты, лицо освещается красным пучком маленьких огоньков, которые свернуты на земле и подсоединены, так или иначе, к сети, вероятно, к той же, что питает усилители в главной комнате.
Когда я начинаю продвигаться к нему, он замечает меня. На секунду выражение его лица не меняется. Но когда я делаю шаг в очерченный круг тусклого света, он ухмыляется. Он что-то говорит, но его лицо поглощается кульминацией звука, который издают два гитариста, яростно играющие на своих инструментах.
Мы одновременно делаем шаг навстречу друг другу, уменьшая расстояние между нами. Он обхватывает руками мою талию, его пальцы, дрожащие и горячие, касаются открытых участков моей кожи между рубашкой и поясом. Я наклоняюсь, чтобы положить свою голову ему на грудь, в то же время он наклоняется, чтобы поцеловать меня, и получается так, что его губы прикасаются к моему лбу. Потом, когда я поднимаю лицо, он наклоняется, чтобы попытаться снова, я ударяюсь головой о его нос. Он резко поднимает голову, морщась и прикладывая руку к лицу.
- О, Господи. Извини, - музыка такая громкая, что даже я не слышу свои извинения. Мое лицо пылает. Но когда он убирает руку от своего носа, он улыбается. На этот раз он наклоняется медленно с чрезвычайной осторожностью, дурачась, и осторожно целует меня, мягко скользя своим языком между моих губ. Я могу чувствовать, как вибрирует музыка в нескольких футах между нашими телами, заставляя мое сердце неистово биться. Мое тело быстро наполняется теплом, я волнуюсь, что растекусь, растаю, обрушусь на него.
Его руки массируют мою талию, затем поднимаются на спину, притягивая меня ближе. Я чувствую резкий удар пряжки его ремня в мой живот и резко вздыхаю. Он слегка кусает мою губу - и я не уверена, что это случайность. Я не могу думать, не могу дышать. Здесь слишком жарко, слишком громко; мы стоим слишком близко. Я пытаюсь оторваться, но он слишком силен. Его руки обвивают меня, прижимая к его телу, а его ладони опять опускаются по моей спине к карманам моих шорт, находят мои оголенные ноги. Он проводит пальцами по внутренней стороне бедер, и в моей голове мелькает та комната с развешанным повсюду нижнем бельем, которое вяло весит в темноте, как спущенные шарики на следующее утро после дня рождения.