Она еще раз быстро пробежала глазами письмо Ланкастера и отложила его. С особой тщательностью развернула она второе письмо и принялась изучать его. Оно было написано в угрожающем тоне - от получателя требовали помнить клятву о молчании. В нем упоминались "проклятые бразильцы" и "нервные мужчины, похожие на баб". Завершалось письмо пожеланием получателю письма выбраться из затруднительного положения без "раскапывания старых могил". Внизу была подпись: Макклод.
Филадельфия отложила это письмо с неприятным чувством. Фамилия Макклод показалась ей чуть знакомой. Она задумалась. Откуда она помнит ее? Был ли Макклод одним из деловых партнеров отца? Судя по тону письма, он не похож на человека, с которым отец мог вести дела. Но ведь она думала так и о Ланкастере. Какая связь между этими двумя письмами?
Она посмотрела на дату письма - 7 июня 1874 года. Оно было написано больше года назад. Она вновь заглянула в письмо Ланкастера. Оно датировано 14 апреля 1874 года. В апреле прошлого года Ланкастер был еще жив. Письмо Макклода написано в июне того же года. Не была ли смерть Ланкастера тем "недавним несчастьем", о котором упоминает Макклод? У Филадельфии по спине пробежали мурашки.
Если бы она поговорила с Генри Уортоном чуть раньше, она могла бы узнать, когда и как умер Ланкастер. Люди умирают каждый день от естественных причин: болезней, несчастных случаев, пожаров - от множества ординарных причин. Нет никаких оснований предполагать, что Ланкастер был убит. Эдуардо Таварес говорил, что читал о скандале, сопровождавшем смерть Ланкастера. Стоит ли спрашивать его об этом, когда в письме Макклода упоминаются "проклятые бразильцы"? Могла ли существовать какая-то связь между Макклодом и Таваресом?
Она тряхнула головой, отгоняя эту мысль. Нет, конечно нет. Это все ее фантазии. Если она не будет держать себя в руках, то скоро начнет шарахаться от теней и путаться призраков. Она не должна подозревать в заговоре каждого встречного. И все-таки, почему упоминается Бразилия? Филадельфия не припоминала, чтобы отец когда-либо говорил об этой стране. Хотя однажды он отказался от драгоценного камня, привезенного из Рио-де-Жанейро.
Ее сердце сильно забилось. Вот оно! Она была маленькой девочкой, лет пяти, не больше, и это был единственный раз, когда она видела Макклода. Он приезжал на Рождество к ее отцу. Филадельфия припомнила его громогласный смех, какого никогда не слыхивал их тихий благопристойный дом. Она вспомнила также, что он привез ей конфеты, и мятные леденцы, и куклу, одетую в платье из шотландки. Но самое главное, она вдруг припомнила, как отреагировал отец на подарок, который привез ему Макклод. Она едва успела рассмотреть этот небесно-голубой камень, такой большой, чуть ли не с ладонь. Отец отшатнулся от него, словно он мог взорваться, и с ругательствами, которые она никогда раньше не слышала из его уст, выпроводил ее из комнаты. На следующее утро Макклод уехал, исчезли и его подарки ей. Как она могла забыть это? Она целыми днями оплакивала утрату куклы в платье из шотландки.
Она осторожно взяла в руки третье письмо. На конверте не было почтовой марки, а датировано оно было днем смерти ее отца. Самое загадочное заключалось в том, что в нем ничего не было, кроме незнакомой ей цитаты:
"Это самое тяжкое наказание, когда невиновный человек оправдан, если он сам себя судит. Сельва укрывает две могилы и оскверненный алтарь. Возмездие совершается. Ты не будешь иметь покоя, пока не превратишься в пепел".
Филадельфия скомкала это письмо, ошеломленная и обалдевшая. Она совсем забыла об этом письме, выбросила его из памяти, но сейчас испытала боль и шок от него, как тогда, когда увидела его. Ее отец лишил себя жизни, сжимая в руке эти письма. Была ли эта неподписанная угроза причиной его самоубийства? Он хотел, чтобы эти письма были найдены, в этом она была уверена. Но кто должен был обнаружить их? Предназначались ли они ей? Хотел ли он таким образом дать ей ключ к поискам людей, погубивших его, или это было указание на большой грех, перенести который он оказался не в силах? Этого она и испугалась, когда решила спрятать письма раньше, чем появилась полиция.
Нет! Она встала. Думать так - означает допускать возможность того, что ее отец совершил что-то плохое, что-то столь ужасное, что предпочел покончить жизнь самоубийством, только бы не видеть перед собой этот призрак. Филадельфия не могла в это поверить. Есть другое объяснение. Должно быть.
Возможно, если она поедет в Новый Орлеан и найдет Макклода, то отыщет ответы. Но что она может сказать человеку, который предупреждал ее отца "не раскапывать старые могилы"?
Если бы только она могла доверить правду Эдуардо Таваресу. Но как она может решиться на это, когда и в третьем письме упоминается Бразилия? Совпадение ли это? Возможно. Пока ничего из того, что он говорил или делал, не указывает…
Постепенно до ее слуха дошли звуки гитары. Они доносились с террасы. Она подошла к окну. Кто это играл? Кто-нибудь из слуг, нанятых для обслуживания в доме?
Мелодия была быстрой и живой. Это была песня освобожденной радости, бросающая вызов всему степенному, мрачному, добродетельному.
Она высунулась из окна, как раз когда к музыке присоединился голос. Слова были на иностранном языке, баритон, исполнявший песню, сильным.
Эдуардо Таварес сидел на балюстраде под ее окном, одна его нога упиралась о землю, гитара лежала на колене второй, согнутой ноги. Его пальцы легко касались струн, демонстрируя наработанное годами мастерство.
Филадельфия, пораженная, оперлась на подоконник. Когда песня была допета до конца, она услышала, как он перевел дыхание и засмеялся, и этот смех она ощутила, как ласку.
Он снова заиграл. На этот раз это была медленная мелодия, доходящая до нее в вечерней полутьме, заманивающая ее самыми прекрасными звуками, какие она когда-либо слышала.
Звуки струн разносились в ночи, и Филадельфия чувствовала, как она тонет в этой мелодии, как будто он знает, что она стоит у окна и завороженно слушает его.
Когда мелодия замерла, она перевела дыхание, боясь, что не сможет без помощи его музыки вновь вздохнуть. Еще какое-то мгновение она не двигалась, ожидая, что он начнет снова играть. Опасаясь, что он вообще перестал играть и петь, она выскочила из комнаты и побежала вниз на террасу.
11
Когда Филадельфия добежала до первого этажа, то поняла, что в доме звуки гитары еле слышны, но и этого было достаточно. Как охотник за сокровищами идет по карте, так она шла на звон гитары и оказалась в освещенной библиотеке. Здесь она увидела открытую стеклянную двустворчатую дверь. Мелодия гитары звучала так прекрасно, что Филадельфия ощутила странный горячий комок в горле. Ей не хотелось мешать Эдуардо, но она не могла удержаться от того, чтобы тихонько подойти и остановиться в каком-нибудь футе от двери.
Он сидел на балюстраде, как раз там, где кончался свет от лампы, четкий силуэт в белой рубашке с открытым воротом, открывающим темную сильную шею. Она вспомнила, как, увидев его в первый раз, подумала, что он обладает необычной, экзотической, неотразимой мужской красотой, которая запала бы ей в память, даже если бы она не встретила его больше.
С того момента, как он вошел в ее жизнь, Филадельфия отбросила прочь доводы разума, приличия и здравого смысла, но не разрешала себе задумываться, почему. Это не имело никакого отношения к драгоценностям, или к долгам ее отца, или к фарсу, позволившему ей забыть на какое-то время, что она одна во всем мире. Она не последовала бы за ним из любопытства или потому, что ничего лучшего не видела. Филадельфия знала, что пошла за ним по той же причине, по которой стоит сейчас здесь. Она пришла на зов его серенады, ибо хотела быть с ним.
- Это вы, милая? Входите и присоединяйтесь ко мне.
Звук его голоса удивил ее, но потом сообразила, что, хотя она не осмелилась переступить порог, это сделала ее тень. Собрав все свое мужество, она шагнула на веранду.
Не переставая играть, он сказал:
- Я думал, вы спите. Я разбудил вас своими неловкими попытками изобразить музыку, и вы вышли, чтобы запустить в меня старой туфлей?
Она против своей воли улыбнулась. Он знал, что играет превосходно, но ему, как маленькому мальчику, хотелось, чтобы сказала это она.
- Вы играете замечательно, сеньор.
- Вы действительно так считаете? - Улыбка сверкнула на его смуглом лице. - Я учился музыке в Лиссабоне.
- В Лиссабоне? Вы учились музыке?
Его пальцы замерли над струнами гитары.
- Почему это вас так поразило?
- Совсем нет, - уклонилась она от ответа, хотя, по правде говоря, действительно изумилась. - Учатся музыке обычно женщины, вот и все.
- О да. В Америке женщины учатся играть на арфе или на рояле, а мужчины учатся стрелять, ездить верхом и играть в карты. В моей стране мужчины учатся и тому, и другому. Но мы ведь отсталый народ, не так ли?
- Я не хотела вас оскорбить.
- Я воспринял ваше замечание как проявление незнания, сеньорита.
Его ответ обидел ее, но она решила не возражать. Совершенно очевидно, что она оскорбила его. Филадельфия с неохотой повернулась, чтобы уйти.
- Куда вы? Ночь так хороша, и ваше общество тоже прекрасно.
- Я не хотела мешать вам, а только хотела сказать, что мне нравится ваша игра.
- Тогда оставайтесь, и я буду играть для вас. Хотите?
- Хочу, очень!
Как ребенок, которому после выговора предложили конфетку, она радостно улыбнулась.
Он показал жестом, чтобы она села рядом с ним на балюстраде. Она нашла себе место в нескольких футах от него и вскарабкалась на крашеные деревянные перила.
Он заиграл, как объяснил ей, бразильскую народную песню. Ей понравился ее ритм. Когда он оборвал мелодию, Филадельфия спросила:
- У этой песни есть слова?
Он кивнул и запел.
Как только он начал петь, она поняла, что он не стыдится своего голоса. Эдуардо пел в полную силу. Когда он смотрел на нее своими черными глазами, поблескивавшими в полутьме, у нее сложилось впечатление, что песня, которую он поет по-португальски, если бы она ее понимала, заставили бы ее покраснеть.
Когда Эдуардо допел, он соскользнул с балюстрады и повернулся к ней.
- Потанцуйте для меня, сеньорита.
Филадельфия, смущенная, качнула головой.
- Я не знаю как.
- Конечно знаете. Всякая женщина знает. Когда я был ребенком, женщины в моей деревне любили танцевать. Они никогда не чувствовали себя слишком молодыми или слишком старыми, слишком толстыми или слишком уродливыми, чтобы не танцевать. Каждая становилась прекрасной, когда танцевала, и каждая знала это. Я покажу вам как.
Он заиграл новую мелодию, отстукивая ногой ритм.
- Это совсем просто. Делайте то, что и я.
Она следила за ним, застенчивость удерживала ее, хотя ритм танца захватывал. Неожиданно гитара смолкла, когда он прижал ладонь к струнам.
- Нет, нет, не останавливайтесь!
- Раз звучит музыка, должны быть танцы! - отозвался он строгим голосом школьного учителя.
- Хорошо, - согласилась она без особой охоты и соскользнула с перил. - Но я предупреждаю вас, что не очень сильна в этом деле. Думаю одно, а ноги делают другое.
- Тогда не думайте, сеньорита, а только чувствуйте. - Он начал медленную, соблазнительно сладкую мелодию. - Чувствуйте музыку ногами, сердцем, душой.
Он приблизился к ней, и Филадельфия знала, что он не позволит ей избежать вызова в его глазах, его смеха, и она сама этого не хотела. Филадельфия не могла сопротивляться желанию танцевать с этим мужчиной под его музыку.
Застенчивость мешала ей двигаться так, как он ей показывал. Его глаза смотрели на нее, эти огромные черные глаза, которые видели все и даже больше.
- Закройте глаза, милая. Закройте глаза и вслушивайтесь, вслушивайтесь, пока ваши ноги не ощутят потребности двигаться.
Филадельфия послушно закрыла глаза, смущенная, но взволнованная этой идеей - ощущать только музыку.
Он продолжал играть, она старательно прислушивалась, ожидая ощущения, о котором он говорил, но оно не приходило. Вместо этого ее начали одолевать мысли. Филадельфия подумала, что стоит в ночном халатике на темной террасе с мужчиной, хотя должна лежать в постели. Она подумала, что, если бы его музыка не была такой чарующей, она не стояла бы здесь, чувствуя себя глупой и неуклюжей. Его пальцы легонько тронули струны, и они, казалось, коснулись ее подола, словно ветерок с реки. Она сделала несколько неуверенных шагов, стараясь попасть в ритм его музыки.
Эдуардо наблюдал ее первые шаги со сладостным чувством одержанной победы. "Да, - думал он, - все правильно".
- Двигайтесь так, как вам хочется, милая. Ваши ноги чувствуют музыку. Вам не нужно смотреть на них, чтобы знать, что они делают то, что нужно.
- А теперь почувствуйте музыку руками, - мягко сказал он из темноты. - Не бойтесь поднять их. Ощутите музыку всем телом, милая.
Филадельфия улыбнулась, закрыв глаза от наслаждения. Она начала кружиться в темпе музыки, его музыки, наполняющей весь воздух вокруг.
Взяв последний аккорд, Эдуардо подошел к ней, надеясь, что не испугает ее, но уверенный, что сделает кое-что еще. Филадельфия замерла перед ним с закрытыми глазами и затаенной улыбкой на устах. Эдуардо дотянулся и быстро вынул шпильку из ее волос, распустив этот уродливый узел на затылке.
Озадаченная, Филадельфия открыла глаза и встретилась с его сверкающим взглядом. В это мгновение она подумала, что он поцелует ее, надеялась на это, однако его губы сложились в улыбку. Потом он сказал по-португальски:
- Вы женщина. Вы знаете, как танцевать.
Хотя она не поняла его слов, но услышала в них, что ему нравится, как она танцует, и это вселило в нее уверенность.
Эдуардо, решивший не торопить события, отступил на шаг и заиграл новую мелодию.
- Потанцуем, сеньорита? - спросил он с легким поклоном.
Он выполнил несложное па и кивнул ей, предлагая повторить его за ним, что она и сделала, оступившись всего один раз. Когда же он одобрительно улыбнулся ей, она почувствовала себя так, словно он сделал ей подарок более ценный, чем жемчуга. Он продолжал танец, и она старалась подражать ему, поворачиваясь, когда он поворачивался, отстукивая своими мягкими ночными туфельками в такт его каблукам.
Когда он отодвинулся в танце от нее, она бросила любопытствующий взгляд на его фигуру. Она никогда не видела, чтобы мужчина двигался так, как он, с такой грацией.
Не в силах отвести глаза, она смотрела, пораженная, как двигаются его бедра вместе с гитарой, которую он держал в руках, как женщину. Когда он вновь и вновь ударял по струнам и отбивал ритм танца по деке гитары, в ее чреслах вспыхнула раскаленная точка, какой она никак не ожидала. Не осознавая, что она делает, Филадельфия начала двигать бедрами в ритм с ним, словно ее тело понимало, что его сокровенный ритм оказывается не только частью танца, но обращен к ней и требует отклика.
Он обернулся к ней, уловив ее взгляд, исполненный удивления и обожания. Ее лицо вспыхнуло румянцем.
Но он уже рассмеялся, сказав:
- Как быстро вы освоили ритмы моей родины, милая. Возможно, я когда-нибудь свезу вас туда. Однако сейчас мы ограничимся музыкой и танцами.
Он продолжал играть, а Филадельфия снова закрыла глаза, разрешив себе ощутить в ритме музыки то, что она не хотела видеть. Прикрыв веки, она ощущала прикосновение его бедер и тепло, ласкающее кончики ее нервов.
Потрясенная этим новым постижением собственного тела, она открыла глаза. Эдуардо улыбался ей, чувственная линия его рта говорила больше любых слов. В другое время и в ином месте она устыдилась бы этого ощущения. Но была ночь, и они были одни, и пурпурное небо укрывало их так, что никто не мог видеть, или осуждать, или даже завидовать. Филадельфия вновь начала танцевать.
Он играл, и одна мелодия перетекала в другую, в третью, и с каждой новой мелодией он предлагал ей новый соблазн, от которого невозможно было отказаться. Она кружилась и кружилась, пока капельки пота не выступили у нее на лбу, скопились в ложбинке груди, оросили сокровенное место между бедрами, а он все не отпускал ее. Ускоряя темп, Эдуардо отстукивал ритм пальцами по деке гитары. Его каблуки вторили этому ритму.
Она, не думая, сбросила с себя ночной халатик и вздохнула от удовольствия, когда ветерок освежил разгоряченную кожу ее рук, плеч и груди, потом подхватила полы халата и приподняла их так, что они закружились вихрем вокруг ее колен.
- Красиво, - одобрительно пробормотал он при виде прекрасных колен и округлых икр.
Когда он замедлил темп и заиграл танго, она уже больше не смотрела на его пальцы, трогающие струны гитары. Она их чувствовала на своем теле. Они ласкали ее грудь, живот, бедра. Филадельфия двигалась, подчиняясь его воле, темп его музыки становился опасным и соблазнительным. Когда же он запел, она почувствовала, как ее охватила лихорадка, не знающая иного облегчения, как только страстного желания слиться с ним.
Эдуардо наблюдал за ней, чувствуя, как разгорается в ней страсть. Глаза ее блестели, губы приоткрылись в учащенном дыхании, кожа горела, волосы, спадающие на плечи, взлетали и сверкали в лунном свете. Она была уже не Филадельфия Хант, молодая светская женщина, показывающаяся в прелестных туалетах с букетиком фиалок в волосах. Она была просто молодой женщиной, танцующей под звездами в ночных туфлях и ночном халате, и никогда она не выглядела в его глазах такой прекрасной.
Он осознал, что любит ее, полюбил с того момента, как впервые увидел ее, и что не в силах отрицать это. Такая мысль испугала его. "Ибо, - думал он, - когда человек смотрит на горячо любимое существо, разве не слышит он тихий шепот смерти?"
Лови момент, подсказывал ему инстинкт. Завтра может оказаться поздно.
Последние звуки гитары смолкли, и он отложил ее в сторону. Филадельфия остановилась, и он схватил ее.
- Ты прекрасна, и твой мужчина знает это, - прошептал он на своем родном языке. - Он любит смотреть, как ты танцуешь.
- Что вы сказали? - спросила она, с трудом переводя дыхание, сердце ее все еще стучало в такт последних аккордов гитары.
Он тихо засмеялся, слегка смущенный тем, что ищет убежище в португальском языке, когда надо прямо сказать ей о своих чувствах.
- Что я люблю смотреть, как вы танцуете. Вам приятно слышать это?
Она прочла в его глазах смысл того, что он говорил, и смело сказал:
- Да.
- Тогда потанцуйте со мной, милая, и мы создадим нашу собственную музыку.
Одно гибкое движение, и его бедро уперлось в ее бедро, и он держал ее, как до этого держал гитару. Но теперь его руки обнимали ее. Его умные руки, которые так умело перебирали струны и извлекали из них прекрасную музыку, теперь легли на изгиб ее талии, ее кожу отделяла от его пальцев только тонкая ткань ее ночной рубашки. Она пыталась попасть в его ритм, но он держал ее так близко, что с каждым движением ее ноги прижимались к его ногам. Она смутилась и нечаянно наступила ему на ногу.
Он остановился, его взгляд ласкал ее.
- Вы все еще боитесь меня, милая?
Наступило молчание, когда они только смотрели друг на друга, и она прекрасно понимала, о чем он на самом деле спрашивает ее.
- Да нет, немного.
- Это правильно. Невинность должна быть осторожной. Но вы ведь знаете, что я не причиню вам вреда?