Даже при том, что он держал ее в своих объятиях и его сильное тело подчиняло ее мягкую плоть, Филадельфия знала, что он действительно не причинит ей вреда. Она подумала о мнении миссии Ормстед, что влюблена в него. Неужели это возможно? Возможно ли полюбить незнакомца, ощутить радость от подчинения этой силе и радоваться своей капитуляции? Да.
Он снова стал танцевать, прижав ее голову в углубление между своей шеей и плечом, снова положил руку ей на талию, прижимая ее к себе и вынуждая двигаться в его медленном ритме.
Она закрыла глаза, не для того, чтобы отгородиться, а для того, чтобы лучше улавливать множество ощущений, возникающих в ее теле. Его кожа, прикасающаяся к ее щеке, была теплой и влажной, от него пахло смесью прекрасного экзотического масла и его тела. Филадельфия слышала частое биение его сердца, и это ее несколько пугало. Никогда со времен детства она не ощущала никого так близко и не слышала неумолимого стука его присутствия рядом. Его чистое и легкое дыхание касалось ее лица. Каждое его прикосновение заставляло напрягаться ее тело, ее груди, живот, бедра. Ее тело стало центром ее мира.
Она обняла руками его плечи, чувствуя, как рушатся в ее сознании все преграды. "Пусть все произойдет, - думала она, - только бы он оставался со мной".
Он неожиданно резко отступил, притянув ее к себе еще теснее, и сильно прижал свое колено к ее коленям. Она задохнулась, когда ее ноги раздвинулись и его бедро прижалось к центру ее вожделения. Эдуардо повернул ее и прижал спиной к балюстраде, потом поднял ее лицо, и его губы нашли ее рот.
Филадельфия ощущала музыку на его губах, обнимая его за шею. Его шея под ее руками напряглась. Его колено раздвинуло ее ноги, а его руки, лаская, опустились к ее бедрам, потом взяли ее ягодицы, словно он собирался поднять ее к себе на бедра. Он держал ее так, а она ощущала в себе тяжелые толчки крови, тревожащие, требовательные, жаждущие отклика.
Она не заметила, как он поднял ее ночную рубашку, пока не почувствовала его горячие руки на своей обнаженной талии. Она вздрогнула, понимая и в то же время не понимая, что он намерен делать. Филадельфия сдалась на милость победителя. И все-таки крохотное сомнение пробежало холодным ветерком по ее разгоряченному страстью телу.
Чувствуя каждый ее судорожный вздох, Эдуардо в тот же момент понял, что она достигла того невидимого, но совершенно реального барьера, который воздвигает каждая женщина перед своим первым падением.
Он оторвал свои губы от ее губ. Это было ее право принять или отвергнуть, и он будет уважать это право, но при этом он изнывал от желания, такого жгучего, что малейшее движение ее бедер усиливало мучительное напряжение в его брюках.
Когда его поцелуй оборвался, Филадельфия дотронулась пальцами до его щек и посмотрела на него. Его волосы растрепались, прикрыв лоб и уши. Она с удивлением обнаружила, что рот, обычно такой резко очерченный, словно размяк от ее поцелуев. Она неожиданно увидела холодное выражение его лица и остолбенела.
- Что случилось?
Он смотрел на нее без улыбки.
- Вы доверяете мне?
Инстинкт предостерег от торопливого ответа, готового сорваться с ее губ, ибо он хотел еще большего.
- Я должна доверять вам?
Он улыбнулся, чувствуя себя старым, как сам грех, и еще более распутным. Если бы Филадельфия знала это, у нее было бы более чем достаточно причин не доверять ему. С его стороны это трусость - просить ее предать самое себя.
- Разве женщина доверяет мужчине в такие моменты, милая? Вы должны спросить - доверяете ли вы себе.
Она понимала, но не хотела понимать. Он желал, чтобы она взяла на себя ответственность за то, что произойдет между ними. Но разве она может пойти на это? Ее охватило смятение. Почему он, более сильный из них двоих, не оттолкнет ее в зону безопасности или не соблазнит ее и не подтолкнет к падению. В его силах совратить ее. Она не знала таких слов, чтобы попросить его овладеть ею.
Эдуардо видел ее внутреннюю борьбу, страстно желал помочь ей перешагнуть этот барьер неопределенности, но ничего не стал делать. В ее дрожи он ощущал, насколько она жаждет отдаться ему. Но он твердо решил не соблазнять ее. Это музыка, ночь и страсть, таившаяся в них обоих, почти совратила их.
Ветерок прошуршал у нее над ухом, и она замерла, услышав в нем призрачное эхо его гитары. Потом Филадельфия поняла, что ветер коснулся струн гитары, лежавшей поодаль. Она посмотрела на него, увидела на его лице печать страсти, и страх отступил.
Эдуардо медленно выпустил ее из своих рук. Ему для этого потребовалась вся сила воли.
Она отодвинулась от его бедер, подавленное желание гнало горячую кровь по самым сокровенным уголкам ее тела. Непослушными пальцами она одернула ночную рубашку. Смущенная и ошеломленная его неожиданным отказом осуществить ее желание, Филадельфия отвернулась и спрятала лицо в ладонях.
Когда она почувствовала, как его рука легонько коснулась ее плеча, она всхлипнула, более всего на свете желая повернуться и спрятаться в его объятиях. Боясь допустить этот постыдный жест, она подхватила свой халатик и побежала в дом.
Эдуардо проклял себя, когда она исчезла. Он сам загнал себя в эту ловушку. Он знал, что она хочет услышать от него, но как он может сказать ей эти слова, когда он погубил ее отца и уверен, что поступил справедливо. Он знал о ее отце такие вещи, которые ей лучше никогда не знать. Но если он не откроет ей правду, есть ли у них надежда на будущее?
Но она так хорошо чувствовала себя в его объятиях, вся теплая, мягкая и уступчивая, охваченная сладким женским желанием. Филадельфия не стала бы сожалеть, если бы он овладел ею. Она горела желанием столь же сильно, как и он. Он почти завоевал ее своей музыкой и потом потерял из-за сомнительного понимания чести.
Он выругался и взял гитару. Потом со всей силой ударил ею по балюстраде, и гитара разлетелась вдребезги. Не скоро он вновь будет играть на гитаре, ох, не скоро.
Эдуардо повернулся в постели на спину, закинув руки за голову. Наверное, лучше, что он не заснул, ибо знал, что ждет его во сне. В некоторые ночи, вроде сегодняшней, он не мог справиться со своими снами. Он знал, почему эти сны обступают его именно сегодня. Он хотел обладать Филадельфией, и, тем не менее, позволил ей убежать, и знал, что, возможно, будет жалеть об этом до конца своих дней. Однако постепенно усталость победила, и он погрузился в далекое прошлое.
… - Оставьте моего ребенка! - кричал его отец. - Вы не должны причинять боль моему сыну!
Боль притекала к его рукам и плечам, когда Эдуардо висел, подвешенный за кисти к ветке дерева. Веревка врезалась в его кожу, и руки были уже в крови. Но еще хуже, еще больнее были жестокие беспощадные удары бичом, разрывавшие кожу на его спине. Он со стыдом слышал свои крики, раздававшиеся под зеленой листвой сельвы, будучи не в силах мужественно молчать.
Его отец говорил, что он должен быть мужественным, должен умереть, если это будет необходимо для предотвращения осквернения храма Голубой Мадонны. В свои двенадцать лет он думал, что обладает достаточным мужеством, чтобы перенести любые пытки, но никакое воображение не могло подготовить его к этой обжигающей боли, которая делала невозможным всякое сопротивление, убивала всякое мужество. Сквозь эту боль до него доносился умоляющий голос отца, сопровождающий удары бича и крики бандита.
- Говори, метис! - требовал бандит. - Где ты спрятал сокровища Голубой Мадонны?
- Я не могу! Я дал клятву!
- Тогда смотри, как умирает твой сын.
Эдуардо душили слезы. Его мать умерла! Эти люди, эти бандиты с их вычурными серебряными пряжками и шпорами, они убили ее!
- Умоляю! Пытайте меня! Мальчик ни в чем не виноват!
- Тогда спаси его! Скажи нам, где искать драгоценности? Говорят, что рубины Мадонны такого же цвета, как кровь твоего сына. Что ее изумруды величиной с куриное яйцо. А голубой топаз размером с лимон. Показывай нам дорогу!
- Я не могу. Я поклялся Благословенной Богоматерью защищать ее храм.
- Тогда смотри, правоверный, как умирает твой сын, и знай, что ты мог спасти его жизнь ценой горстки драгоценностей, которыми твоя благословенная Богоматерь не хочет поделиться!..
Эдуардо проснулся, механически растирая запястья. Когда фантомная боль утихла, он остался лежать с вытянутыми по бокам руками, полный решимости досмотреть этот сон до конца. Но теперь он не спал. Он уставился в темный потолок, пока память не вернула ему все, ибо он знал, что сможет спокойно спать только тогда, когда вспомнит все.
Он лежал на животе на соломенном матрасе под звездами среди пепла сожженного родительского дома. Его голова покоилась на коленях его тети - Мейи. Он дышал часто и неглубоко, потому что глубокий вздох причинял слишком острую боль. Тетя сказала, что он будет жить, но в ее добрых глазах он видел страх. Приходил знахарь и смазал его спину и руки настоем из лечебных трав, но поторопился уйти, иначе он сам мог стать жертвой этих дьяволов, напавших на дом Таваресов.
О происшедшем шепталась вся деревня. Все знали, что сделал его отец. Бандиты ушли, забрав священные сокровища Голубой Мадонны, которые отдал им его отец. В обмен они сохранили жизнь Эдуардо, но убили его отца.
Кое-кто говорил, что падение семьи Таваресов вызвано наговором, что кто-то, завидовавший их богатству и положению в деревне, проклял их. Другие утверждали, что Джоао Тавареса погубила гордость, что он, кому жители деревни доверили хранение сокровищ Голубой Мадонны, оказался всего лишь себялюбивым стариком, который не захотел пожертвовать своим единственным сыном.
Но Эдуардо знал, что они ошибаются. Не отец был виноват. Если бы Эдуардо был смелее, его отца не покинуло бы мужество. Вот поэтому он плакал от стыда, что он жив, в то время как его родители убиты.
В последующие несколько недель, когда все были уверены, что он не выживет, Эдуардо знал, что не умрет, знал, что причина того, что остался жив, в том, что он должен стать орудием возмездия тем, кто украл Голубую Мадонну и ее сокровища и кто убил его родителей. Он будет жить, чтобы увидеть, как свершится отмщение. На этот раз он не сдастся, какими бы страшными ни оказались пытки, которые ему придется вынести. Он не повернет назад и не оглянется, пока не отомстит им всем.
Эдуардо вздохнул с облегчением, когда память умолкла. Он выполнил клятву, данную им четырнадцать лет назад. Он выследил всех бандитов, хотя это отняло у него более трех лет, и убил их всех. Когда умирал последний из них, Эдуардо узнал от него, что похищение Голубой Мадонны было делом не случайным. Американцы, обладавшие деньгами и влиянием, готовы были щедро заплатить каждому, кто выразит готовность добыть им священные сокровища. Это они виновны в осквернении и убийствах. С этого момента он включил в эту клятву кару этим людям. Ярость вела его еще одиннадцать лет, заслоняя собой все иные соображения и человеческие эмоции.
Теперь ярость ушла. Он чувствовал себя усталым, опустошенным и до смерти одиноким. Его богатство, добытое за эти годы благодаря удаче и точному расчету, мало что для него значило. Оно служило только средством для достижения цели, средством обрести власть. То, чего он лишал себя все эти годы, обернулось нынешней болью. Любовь.
Он сел на постели, лицо его исказилось. Успокоение, в котором он так нуждался, находилось в дальнем крыле дома - успокоение, любовь и конец его одиночества. Раньше он лгал ей и самому себе. Он не мог больше оставаться вдали от нее, это было бы все равно, что остановить биение сердца. Только она может избавить его от этой боли. Она не даст ему покоя, пока он снова не увидит ее, не дотронется до нее.
Филадельфия проснулась от чувства тревоги. Это не было для нее таким уж новым ощущением. За эти недели, с тех пор как покинула свой дом в Чикаго, она часто просыпалась в незнакомых домах, не зная в точности, где она и почему. Потом постепенно память успокаивала ее. Но на этот раз тревога не отпускала. Она обострилась из-за ощущения, что она не одна.
Она села на постели, охваченная паникой.
- Кто здесь?
Филадельфия так и не поняла, то ли он зашевелился, то ли ее глаза рассмотрели его в этот момент, но она вдруг разглядела в своей комнате мужчину, стоящего у открытого окна. Он стоял, упираясь руками в створки окна. Его рубашка выбилась из брюк и висела свободно. Луна уже взошла, и в ее свете Филадельфия увидела чувственный профиль Эдуардо Тавареса.
Страсть, которую она, как ей казалось, утопила в слезах перед тем, как уснуть, неожиданно вспыхнула с той же силой. Но теперь она была уверена в том, что боль растворилась в этом желании.
Он повернулся от окна, словно зная, что рано или поздно она проснется.
- Я не мог оставаться вдали от вас.
Она вцепилась в простыню, прикрывавшую ее до талии, но не стала подтягивать ее выше.
- Вы должны быть в постели, - сказала она.
- В вашей!
Это прозвучало слишком грубо и было исполнено болезненного желания; она не стала отвечать.
Эдуардо медленно двинулся к ней. В его повадке не было ничего хищного, никакой торопливости. Он остановился около постели и какое-то мгновение смотрел на нее. В лунном свете ее лицо выглядело фарфоровой маской, единственными пятнами были кроваво-красные губы и красноватые глазные впадины. Он протянул руку, погладил по щеке и почувствовал следы высохших слез. Он хотел сделать ее счастливой, а заставляет плакать.
- Позвольте мне посидеть рядом с вами, совсем немного, - спокойно сказал он, оперся коленом о кровать, взял ее за плечи и заставил лечь на подушки. - Не бойтесь, милая. Я только хочу побыть с вами. Вы нужны мне сейчас.
Он тут же отпустил ее и сел на свою согнутую ногу. Потом разгладил складки на простыне, но так осторожно, чтобы не дотронуться до нее.
Филадельфия подумала, что в свете луны он кажется старее. Веселый мужчина, который был с ней несколько часов назад, исчез. На его красивом лице образовались скорбные складки, которых она никогда раньше не замечала, и его чувственный рот стал резче. Это поразило ее. Он испытывал боль.
Она дотянулась туда, где на белой простыне лежала его смуглая рука, и дотронулась до нее пальцем.
- Что вас тревожит?
- Старые сны.
- Может, расскажете их мне?
- Это вы мастерица рассказывать истории, милая. Расскажите мне историю, которая принесет мне покой, и тогда, возможно, я смогу заснуть.
Она не сразу ответила, и он повернул к ней сердитое лицо.
- Я слышал вас в день аукциона. Вы тогда тратили свою страсть на то, чтобы рассказывать всякие байки незнакомым людям. Почему вы отталкиваете меня?
Его голос звучал резко, и в нем слышались обвинительные нотки.
Отталкивать его? Он имеет в виду то, что она делала на террасе?
Не зная, как еще утешить его, Филадельфия снова протянула руку и стала поглаживать его кисть.
- Если у вас нет для меня историй, - сказал он, - то это, наверное, потому, что мне нет необходимости убеждать вас в чем-то. Я люблю вас.
Он произнес эти слова намеренно просто, но в ее ушах они прозвучали совсем иначе. Ей показалось, что над ее головой разверзлись небеса. Эти слова пришли раньше, чем она была к ним готова. Когда он бывал рядом с ней, чувства обнажались слишком быстро. Они хлестнули ее, как порыв сильного ветра.
- Любовь требует времени, - медленно произнесла она, отворачиваясь, чтобы скрыть выражение своего лица. - Она хрупкая, и ее нельзя торопить и быть с ней небрежным.
- Ложь! - Он произнес это тихо, но резко. - Любовь не может быть робкой и хрупкой. Она сжигает и опустошает свои жертвы. Она груба и бесцеремонна. Любовь берет вас заложником, и, если вы достаточно сильны, чтобы признать это, вы с радостью выбросите ради нее ключи от своей души!
Он нагнулся к ней.
- Я испугал вас? Я боюсь сам себя. И, тем не менее, это… желание.
Последнее слово вырвалось у него с трудом, и она увидела, как он прикрыл глаза. Он страдал, и она была тому причиной. Эта мысль ошеломила ее. Он веселый человек, блестящий мужчина с великолепной греховной улыбкой. Эдуардо был само желание, когда пел, играл на гитаре и танцевал. Он беспечно бросал драгоценности ей под ноги. Неожиданно ей стало стыдно за свою трусость. Филадельфия думала, что мучает себя, а теперь поняла, что мучает и его.
Она протянула руку и погладила его шею там, где кожа была совсем горячей. Другой рукой она коснулась его щеки, пытаясь разгладить его мучительное состояние.
- Люби меня, Эдуардо.
Она думала, что никогда не дождется ответа. Молчание становилось тягостным. Филадельфия слышала биение его сердца и с испугом подумала, не слишком ли долго она выжидала, чтобы стать храброй.
Когда же он наконец заговорил, она поразилась, насколько его голос звучал не так, как она ожидала. Он был нежен, убедителен и загадочен.
- Я люблю вас, милая. Быть может, этого недостаточно, но это то, что я могу предложить вам.
Он наклонился к ней и начал нежно целовать ее лоб, глаза, щеки и, наконец, губы.
Слезы облегчения выступили у нее на глазах, но она сдержала их, отвечая на его поцелуи, охваченная трепетом, когда он лег на нее и ощущение тяжести его тела вызвало у нее острое желание.
Эдуардо зарыл свою голову между ее шеей и плечом и ласкал губами ее сладко пахнущую кожу. Он был в высшей степени уверен в своем умении доставить ей наслаждение, но вел себя почтительно и с таким чувством благодарности, какое не испытывал никогда в жизни. Он хотел не только доставить ей наслаждение, но и жаждал вобрать частицу ее в себя, чтобы никогда уже не расставаться с ней.
Филадельфия ласкала его шею, когда он прижался к ней, и ждала. Когда он поднял голову, она нашла в себе мужество посмотреть ему в глаза и встретить его страстный взгляд. Когда он поцеловал ее, у нее перехватило дыхание. В его поцелуе чувствовался вопрос. Страх, восхитительный и острый, словно котенок, царапал ее спину. На этот раз она ответила ему честно. Она запустила пальцы в его мягкие волосы и притянула его голову, чтобы ответить на поцелуй.
Она услышала, как он застонал, и ощутила вкус темной сельвы, дикой нетронутой земли, породившей его. Он во многом оставался чужим, но к утру он станет менее чужим, и она страстно желала этого.
В его поцелуях таилось откровенное наслаждение. Каждое его прикосновение открывало в ней новые грани. Как тверды ее скулы, которые он покрывает своими поцелуями, как прекрасен изгиб ее ключицы, который он ласкает языком. Как прохладна ножа ее бедер, когда его горячая рука коснулась их, чтобы приподнять ее ночную рубашку. И как замечательно чувственны ее груди. Сначала Эдуардо едва касался их, но потом его губы прильнули к ее мягким соскам, и трепетная волна хлынула по ее животу и ниже, туда, где смыкаются ее ноги.
Потом его пальцы двинулись вслед за губами, эти умные пальцы, рождавшие такую прекрасную музыку. Теперь они легонько скользили по ее груди и животу. Она стала двигаться в ритме его касаний, испытывая жгучую потребность в этой ласке и надеясь, что она никогда не кончится. Все ее тело дрожало от желания.