Примерно через час она заснула, как засыпают маленькие дети: мгновенно и крепко, свернувшись калачиком и подложив под щеку ладошку. Румянец окрасил нежные щеки, губы были полуоткрыты, а ресницы оказались густыми и длинными, едва ли не до середины щеки. Джон вдруг почувствовал, как теплая волна неведомого доселе чувства заливает его сердце. Почему-то именно сейчас он по-настоящему понял, что отвечает за эту девочку, так доверчиво спящую напротив него. И еще. Ему очень хотелось прикоснуться к ней. Провести пальцем по нежной щеке. Отвести упавший на глаза золотой локон. Услышать ее легкое дыхание, ощутить его душистое тепло на своих губах...
Вместо всего этого он просто снял пиджак и осторожно укрыл Жюльетту. Она заворчала и нахмурилась во сне, но тут же завернулась в пиджак и заснула еще крепче. Джон недрогнувшей рукой открыл мини-бар и достал непочатую бутылку виски.
Мерное движение машины укачало его, и Джон Ормонд заснул вслед за своей подопечной, продолжая сжимать в руке пустой бокал. Сначала ему снилось море, потом луга вокруг замка, по которым ходили серо-зеленые волны травы... Потом ему стало сниться, что он скачет по этим волнам на коне, причем все быстрее и быстрее. Вот уже небо и земля слились воедино, и ветер бьет в лицо от бешеной скачки... А вот Мерчисон, он сидит и восторженно хлопает себя по коленкам руками, причем обеими, так что непонятно, кто же держит руль?
Еще через пару секунд сон испарился, и все разъяснилось. Мерчисон сидел на пассажирском сиденье, вполоборота к Джону. Он действительно хлопал руками по коленкам и восторженно ухал, а за рулем – за рулем сидела эта зеленоглазая ведьма!
Первым желанием Джона было рявкнуть на них обоих, но потом он просто посмотрел в окно и понял, что это было бы несколько неосмотрительно.
"Бентли" – машина тяжелая и обстоятельная. Испокон веку на ней ездили только важные особы, которым лихачить не пристало, но на самом деле мощный мотор способен выжимать скорость до двухсот миль в час. Хотя почему ДО? Именно двести. По крайней мере, сейчас об этом свидетельствовал спидометр. Беда в том, что "бентли" очень тяжел, на нем нельзя резко тормозить и не рекомендуется выписывать на дороге кренделя. Можно не вырулить...
Джона привел в чувство восторженный вопль Жюльетты:
– Нет, ну что за ласточка! Дядя Мерчи, я влюблена в нее! Давайте назовем ее Агнессой? Давай, милая, давай!
Джон откашлялся, чтобы ненароком не напугать зарвавшихся преступников, и кротко поинтересовался:
– Почему Агнессой?
– А? Ты проснулся? Потому что Агнессой звали единственную женщину-пирата. То есть женщин было много, но капитаном была только Агнесса Бургундская.
– Понятно. Тогда давайте назовем ее Жюльеттой.
– Правда? Джон, ты серьезно?
Дрянная девчонка вознамерилась обернуться, и Джон мысленно застонал, но в глубине души вынужден был признать: дядя Гарри отлично ее выучил. Вела она абсолютно профессионально, чувствуя машину и не напрягая рук. Через минуту она сбросила скорость, и Мерчисон одобрительно хмыкнул.
– Отлично, мисс Жюли. Вы получите права с закрытыми глазами. Это я вам говорю, а я за рулем сорок лет, начинал на танке.
Джон возвысил голос.
– Ничего, что я тут сижу, мои дорогие? Я вам не мешаю?
– Что ты!
– Простите, милорд.
– Только не вздумай ругаться! Я перелезла и силой отобрала у дяди Мерчи руль.
– Да нет, милорд, ну вы ж сами видите, девчонка... то есть молодая мисс... водит как бог!
Дядя Мерчи. Девчонка. Как бог. Начинал на танке. С ума сойти можно.
Джон решительно потребовал восстановить статус-кво, и вскоре Мерчисон свернул на узкую, идеально заасфальтированную дорогу, ведущую к замку. Жюльетта успокоилась – то есть видимо успокоилась, потому что сидела прямо, зажав ладони между коленями. В душе Джона зародилась робкая надежда, что она волнуется перед встречей с замком и его обитателями...
Тетя Гортензия, в элегантном брючном костюме и почему-то в тирольской шапочке с пером, встретила их на крыльце. Поодаль выстроился весь штат прислуги во главе с представительным и незыблемым, как сама английская монархия, дворецким Бигелоу, отцом молодого Джеймса. Сам молодой Джеймс, несчастная жертва шантажа, маячил на заднем плане. Снорри Стурлуссон серо-бурым изваянием сидел на нижней ступеньке, свесив на сторону малиновый язык и завершая собой скульптурную композицию "Добро пожаловать в Форрест-Хилл".
Джон помог Жюльетте выйти из машины и торжественно подвел ее к лестнице. Жюльетта шла мелкими шажками, опустив глаза и являя собой образец ангельского поведения. Беспокойство шевельнулось в душе молодого графа, но Джон не внял этим шевелениям.
– Тетя, позволь представить тебе нашу гостью и нового члена семьи Жюльетту Арно, воспитанницу дяди Гарольда.
– Здрасти.
– Добро пожаловать, мое милое дитя. Форрест-Хилл рад встрече с такой милой и очаровательной девушкой. Надеюсь, вам у нас будет хорошо и вы очень скоро почувствуете себя как дома, ведь этот замок на протяжении многих веков был родовым гнездом нашей семьи, куда теперь войдете и вы, чему я очень рада, ибо...
Что тетя Гортензия собиралась сказать дальше, осталось тайной навеки, потому что милая и очаровательная девушка вскинула глаза, застенчиво улыбнулась и громко сказала:
– Тетечка Гортензия, я дико извиняюсь, но где у вас здесь сортир? Я уже час, как страшно хочу писать!
Немая сцена. Занавес.
7
Месяц спустя. Форрест-Хилл.
– Алло! Алло, мэтр? Это Джон Ормонд. Я говорю, Джон Ормонд! Из Англии. Здравствуйте. Я вас не разбудил? Простите. Почему шепотом? Обстоятельства. Нет, я совершенно здоров. Да, благодарю вас. Ей тоже поклон. И ее сыну. Сейчас, одну секунду, я только посмотрю... Нет, ничего. Показалось. Мэтр, я звоню по очень важному поводу. Мне срочно нужны дядины бумаги. Все. Почему срочно? Потому что это вопрос жизни и смерти. В определенном смысле. Считайте, что я умираю от любопытства.
О, ОНА-то прекрасно поживает. И действительно прелестна, тут не поспоришь. Скепсис? Нет, что вы, это чисто нервное. Все отлично. Что? Нет, ОНА прошла акклиматизацию хорошо. Можно сказать, прошла мимо акклиматизации. И замок ей нравится. Ей все нравится. Она постриглась, сейчас уже загорела. Ездит верхом на лошади и на машине. На какой? На моей. Я тоже езжу. Иногда.
Сейчас, одну минуточку, я попробую закрыть дверь. Вот. Теперь можно говорить погромче. Нет, никто не болен, почему вы... Ах, тихо говорю? Просто хочу сохранить этот звонок в тайне. Замок большой, вы правы, но с некоторых пор я стал озираться и заглядывать под кровать перед сном.
Тетя здорова, благодарю вас. Кстати, они подружились. Что объединяет? Конюшня. В прямом. Они вместе ездят на скачки. О да! Букмекеры подумывают об эмиграции. Раньше они надеялись, что тетя скоро уйдет на покой, но теперь у нее появилась достойная замена.
Можно сказать, что мы тоже подружились. Только я теперь плохо сплю, забываю, что хотел сказать, вздрагиваю от громких звуков и все время чего-то жду. Чего именно? Иногда мне кажется, что с самым большим нетерпением я жду собственной кончины. Все равно, каким образом. Лучше, конечно, быстро и безболезненно, но если мне твердо пообещают, что никого не допустят ко мне в камеру попрощаться, тогда я согласен даже на пытки перед смертью.
Да, мэтр, относительно крокодила в ванне вы были совершенно правы. Милое, в сущности, животное. По крайней мере, не слушает рок-музыку. Впрочем, тут я сам виноват. Не надо было знакомить их с Элис. Это моя тетя. Да-да, леди Шоу. Вы знаете? Ах, концерт в Руане. Что вы говорите, неужели вызывали войска? Так пехоту же! А надо было танки. Я теперь в курсе.
Да нет, что вы, какой скепсис! Не до скепсиса. Вы пришлите бумаги поскорее, ладно? О, это многое может изменить, мэтр. Я даже боюсь произносить словами. Только чувства. Ха! Знаю ли я, что я сделаю?! Главное, чтобы полиция этого не узнала ПРЕЖДЕ, чем я это сделаю.
А если кроме шуток, мэтр, – я сам виноват. Не надо было начинать. Кесарю – кесарево, и так далее. Да ничего не произошло, просто...
Просто я не знаю, как мне жить дальше, мэтр. Весь мой мир рухнул в одночасье, и оказалось, что он был не настоящим. А в настоящем мире не настоящим оказался я сам.
Я просто не успеваю, мэтр. Я не догоняю, как она выражается. Я думал, что смогу ее чему-то научить, что-то ей дать, а на самом деле учить надо меня. Нет, ей некогда. Она занята. Как – чем? Жизнью! Она живет, понимаете? Каждый день, каждый час, каждый миг приносят ей радость. Она засыпает, по всей видимости, с улыбкой на устах. Просыпается тоже с ней.
Нет, почти не плачет. Она плакала только на похоронах. Так странно, я вспомнил дядю Гарри. Она так на него похожа, боже мой. Знаете, мэтр, он плакал от счастья, когда я родился, а еще рыдал, когда умер мой папа. Никто из нас не проронил ни слезинки – это же неприлично! – а дядя Гарри плакал. Я еще подумал – мужчины ведь не должны плакать, но теперь я понимаю. Что понимаю? Да то, что я тридцать три года прожил идиотом. Бесчувственным и слепым.
Нет, нет, мэтр, вы не волнуйтесь, я в порядке. В полном порядке, и все... э-э-э... чики-пуки! Не слышали такого выражения?
На самом деле она так уже давно не говорит. Вы ее не узнаете, мэтр. Что вы! Да перестаньте! Она – прелестная, умная девочка, много читает, на прошлой неделе взялась рисовать. Музыку слушает. Нет, ЭТО – не музыка. Она теперь и нормальную слушает. Забавно, она сказала, что от Шуберта хочется плакать и в носу щекотно, а Вивальди, по ее мнению, был человеконенавистником. Знаете, мэтр, а ведь он действительно был жуткий тип. Кто? Да Вивальди. Ой, все, мне пора. Мэтр, умоляю, бумаги поскорее пришлите! Да. Да. Передам. Обязательно. Всех благ.
Джон Ормонд торопливо положил трубку и с независимым видом вышел из библиотеки. Быстрым шагом спустился по лестнице, углубился в сад, дошел до старинного фонтана, изображающего плачущую нимфу, и уселся на деревянную скамью.
Нимфа уже вторую неделю, как перестала плакать. Теперь у нимфы были розовые щечки и улыбающийся рот. Сегодня на голове у нее был еще и венок из ромашек.
Нимфа, честно говоря, легко отделалась. Гораздо хуже приходилось абстрактной скульптуре, три года назад подаренной Джону Меделин Уайт. Скульптура являла собой человеческую фигуру, предположительно – рыцаря в латах. Все конечности этого Железного Человека были на шарнирах, и он мог менять позу, чего, впрочем, раньше никогда не делал.
Месяц назад спокойной и размеренной жизни Железного Человека пришел конец. Жюльетта Арно задалась целью извлечь из скульптуры максимум пользы в эстетическом смысле, и теперь по вечерам на кухне заключались пари, в каком виде несчастный рыцарь предстанет перед обитателями замка утром. Подбоченившимся, с цветком "в зубах". С корзинкой на локте, в кокетливо повязанном платочке. С дымящейся сигаретой в железных пальцах. В костюме индейца. Переодетый доктором, пожарным, полицейским...
Джон невольно улыбнулся воспоминаниям. Да, этот месяц был богат событиями...
После своего триумфального появления в замке Жюльетта милостиво дала обитателям время передохнуть. Два дня она сидела в своей комнате, спускалась только к обеду, гулять не ходила, сигарет не стреляла, музыку громко не заводила. На третий день состоялись тихие, скромные, очень камерные похороны праха дяди Гарри в семейном склепе, и там девушка рыдала, не стесняясь своих слез и вообще не обращая ни на кого внимания.
Придя в замок, она умылась, переоделась – и сообщила Джону, что теперь началась новая страница в ее жизни и посвятить эту страницу Жюльетта намерена своей новой семье. Сказано – сделано.
Тетка Гортензия, растроганная поведением девушки на похоронах, почти простила ей шок первой фразы, с которой Жюльетта появилась в Форрест-Хилле, а вскоре разговор случайно зашел о лошадях – и лед был сломлен окончательно. Джон тогда еще подумал, как хорошо...
На самом деле в тот день он утратил своего единственного союзника. Тетка безоговорочно прониклась уважением к познаниям Жюльетты в конном спорте, а вслед за теткой в стан врага потянулись и слуги. Подсказанные ею лошади неизменно выигрывали, благосостояние слуг росло, а пропорционально ему – и уважение к молодой мисс.
Мерчисон, в обход Джона, испросил у Гортензии разрешения давать мисс Жюли машину. Джеймс Бигелоу, отчаянно подлизывавшийся к юной бандитке из каморры, ходил за ней хвостом, помогая ухаживать за ее лошадью (бывшей любимой чалой кобылой Джона), таская за ней этюдник (когда ей взбрело в голову заняться живописью) и забывая при этом о своих прямых обязанностях. Поэтому Джон Ормонд, граф Лейстерский, уже месяц без малого сам обслуживал себя, сам вставал по утрам, сам следил за своей одеждой и сам ходил в деревню за почтой. Разумеется, это было ерундой, на дворе двадцатый век, но дело было в том, что рушились незыблемые устои привычного распорядка жизни Джона Ормонда. Привычный патриархальный мир Форрест-Хилла уступал натиску жизнелюбивой и мощной энергии юного создания по имени Жюли Арно.
Даже Снорри Стурлуссон пал жертвой ее хулиганства и обаяния. Ирландский волкодав, потомок могучих псов Кухулина и Фердиада, Снорри при одном ее появлении начинал вести себя, словно щенок, которого приласкал хозяин. И однажды даже Гортензия чуть не лишилась чувств, когда в гостиную вошел слегка смущенный Снорри, обритый совершенно непристойным образом.
В тот день Джон сорвался. Он схватил Жюли за руку, приволок ее в библиотеку и долго кричал, пытаясь добиться ответа на два вопроса: "зачем?" и "как ей это удалось?". Когда он охрип и смолк, Жюли кротко объяснила, что сначала хотела избавить пса от репьев, а потом ей захотелось посмотреть, как бы мог выглядеть гигантский доисторический пудель. В довершение всего дверь в библиотеку распахнулась и сам пострадавший ворвался внутрь. Отчаянно виляя хвостом и в душе раскаиваясь, Снорри Стурлуссон облаял Джона, решительно осудив его поведение по отношению к Жюльетте.
Потом были мраморная нимфа и Железный Человек, потом дрессированные мышки, из-за которых кухарка разбила фарфоровую супницу семнадцатого века, еще потом – переклеенные за ночь обои в спальне дворецкого Бигелоу (неечастный едва не слег от ужаса, заснув при патриархальных ромбах с букетами роз, а проснувшись при размноженных на цветном ксероксе портретах пресловутого Оззи Осборна).
И ведь не ленилась же она совершать все эти глупости! А самое противное заключалось в том, что Джон понял не так давно. Злился и негодовал только он. Он один. Только он не понимал, что смешного в прибитых к полу сапогах садовника. В остриженном под пуделя Снорри. В гонках на самокатах, которые она устроила для деревенских ребятишек.
Джон злился, пытался призвать ее к порядку, норовил серьезно поговорить с тетей, а в результате стал едва ли не изгоем. Веселый смех в каминном зале по вечерам замолкал мгновенно, как только он появлялся в дверях. Кстати, эти вечера стали куда более оживленными. Даже жена викария превозмогла свой ужас перед тетей Гортензией.
Он ничего не мог поделать со своей детской, абсолютно дурацкой обидой, нараставшей как снежный ком, и от этого бессилия злился еще сильнее. Но в глубине души росло и крепло, постепенно обретая четкие очертания, еще более страшное ощущение. На самом деле Джон боялся именно его – боялся, но шел ему навстречу, словно влекомый мощным магнитом.
Эта хрупкая девочка, этот зеленоглазый бесенок, эта неугомонная бестия Жюли Арно снилась ему по ночам.
И в этих снах ему было наплевать, что она несовершеннолетняя!
Джон Ормонд испытывал самую настоящую плотскую страсть, вожделение... Назовите это тысячей других имен, их будет недостаточно. Он хотел ее, этого золотоволосого эльфа с огромными, вечно изумленными и хитрыми глазами цвета изумруда. Он помнил запах ее прозрачной кожи. Знал наизусть почти незаметный рисунок из крошечных родинок у нее на щеке. Чувствовал ее приближение издалека. Боялся смотреть ей в глаза – и не мог не смотреть.
Он, взрослый, тридцатитрехлетний мужчина, был беспомощен перед юной девушкой, даже не догадывавшейся о том черном пламени, которое бушует в душе ее опекуна. По крайней мере, ему очень хотелось верить, что она не догадывается. Иначе выход мог быть только один – застрелиться.
Джон с маниакальным упорством следил за Жюльеттой, отыскивая в непроизвольных движениях, интонациях, поворотах и наклонах ее головы и в прищуре глаз черты сходства со своими родственниками. Себя он в расчет не брал. Он и так знал, что Жюли похожа на него. Нет, не внешне. Она слишком хрупка и юна. Но она понимала его с полуслова, догадывалась, о чем он скажет в следующий момент, часто заканчивала за него фразы...
Джону и в голову не приходило, что для всего этого могут быть и другие объяснения.
Он с мрачным и тоскливым ужасом видел в ней дядю Гарри. Он не хотел давать ужасу Имя, но в глубине души знал его.
Если Жюли действительно дочь дяди Гарри, то она его, Джона, сестра. Если внучка – племянница. В любом случае его страсть к ней – преступление, не только перед законом, но и перед Природой. Перед Богом.
И даже будь они чужими по крови... Как он мог даже представить себе, что этот ребенок узнает о его чувствах?!
Сзади в кустах раздался шорох, и Джон поднялся со скамейки, весь в собственных переживаниях. Не хватало еще, чтобы кто-то услышал его душераздирающие вздохи! Достаточно и того, что все чаще он стал просыпаться посреди ночи с криком "Жюли!". А уж что ему перед этим снилось...
Кусты затрещали, и из них вылетела маленькая молния. Взметнулись по ветру золотые волосы, два изумруда полыхнули лукавыми огоньками совсем близко, тонкие сильные руки обхватили Джона за шею, а звонкий голос возвестил:
– Попался, граф!
А в следующий момент произошло то, что бывает в жизни сплошь и рядом. Разум опоздал. Чувства пришли к финишу первыми.
Синеглазый мужчина крепко сжал девушку в объятиях и с глухим стоном боли и отчаяния впился в ее изумленно раскрывшиеся губы.
Это не было дружеским, отеческим, шутливым или каким бы то ни было еще поцелуем. Честно говоря, больше всего это походило на самоубийство. Обреченный и сгорающий в огне собственной страсти, Джон целовал Жюльетту в первый и последний раз в своей жизни. Он знал это с первого мгновения, но сделать ничего не мог. Сейчас девочка испугается, и ее гибкое маленькое тело беспомощно забьется в его руках, а потом она его возненавидит и уедет из замка.
И ничего подобного не случилось. Более того, куда-то исчезла девочка. В объятиях Джона восхитительными изгибами и загадочными поворотами таяло в сладкой неге тело Женщины, прекрасной, мудрой, умелой, обольстительной, желанной и желающей. Прошел первый миг удивления и бездействия, и Жюли ответила на его поцелуй с такой страстью, с таким жаром, что он немедленно потерял остатки разума.