Жить с ним - и бояться убить его словами любви, жить - и в самой молодости отречься от страстного сочувствия родственной души, жить - и всегда перед глазами иметь движущуюся смерть; забыть свою пламенную, страстную любовь и все требования молодого сердца заключить в непонятом, неоцененном, тревожном и боязливом ухаживании за полумертвым, разбить чашу, которую я едва поднесла к губам своим, и похоронить себя заживо возле разрушающегося мертвеца… нет! Лучше остаться вдовою и завтра же облечься трауром!.."
Как разно понимается и чувствуется любовь матерью и женою: только и есть общего между двумя родами привязанности - эгоистический характер истинной любви.
Матери трудно не вспомнить тихие радости, доставленные ей детством ребенка, молодой женщине, страстно любящей своего мужа, перед которой только что открылся таинственный мир любви, нельзя не перенестись в те минуты полного самозабвения, когда исчезает весь мир и иная жизнь чудится человеку…
Елена обладала сильным, энергичным характером; читатель это заметил в ее твердой решимости выйти за Эдмона замуж; это была одна из тех пылких натур, которые ничего не умеют делать вполовину. Эдмон любил со всем пылом и энергиею двадцати трех лет; молодая женщина не могла уже полюбить в нем другого человека, не похожего на созданный ее воображением идеал и на его осуществление в первые месяцы их замужества.
Ее любовь не могла принести себя в жертву, как любовь г-жи де Пере.
Весьма вероятно, что по прошествии нескольких лет замужества и имея уже детей, Елена думала бы иначе; но она была замужем только полгода, и ей всего было девятнадцать лет.
Мы уже сказали в предыдущей главе, что Дево и Густав приехали в Ниццу; но читатель припомнит, что г-жа де Пере, сын ее и Елена жили не в самой Ницце, а в предместье, не имевшем никакого собственного имени: город не начинался и не оканчивался в этом месте. Домики выстроены были в значительном расстоянии один от другого, и наши приезжие не знали, к кому обратиться с вопросом.
Дево смотрел в обе стороны, не найдет ли где по приметам жилище своей дочери, когда с ним поравнялись гуляющие: господин преклонных лет, дама того же возраста, со складным стулом в левой и с книгою в правой руке, и молодая девушка.
Их экипаж ехал в нескольких шагах перед ними. Дево вышел из кареты.
- Не можете ли вы указать мне, - сказал он старому господину, - где здесь живет г-н де Пере?
- Мы теперь идем именно узнать о его здоровье, - отвечал вопрошаемый, - мы его соседи, и с тех пор как бедный молодой человек заболел, каждый день о нем осведомляемся. Мы нашли неудобным заводить в такое время знакомство. Если увидите его мать и жену, милостивый государь, потрудитесь передать им наше полное участие и надежду на его выздоровление.
Во время этого разговора Густав тоже вышел из кареты и подошел к разговаривавшим.
- Вот дом г-на де Пере, - продолжал старик, указывая рукой на домик с зелеными ставнями, - а здесь я живу, - прибавил он, оборачиваясь и указывая на другой домик, шагах в ста от первого. - Я полковник Мортонь; это моя жена и дочь; если мы чем-нибудь можем быть полезными больному и его семейству - потрудитесь сказать им, что мы вполне к их услугам.
Г-жа де Мортонь и ее дочь движением головы подтвердили слова полковника.
Поблагодарив де Мортоня, доктор тотчас же спросил:
- Стало быть, де Пере еще жив?
- Третьего дня ему даже было лучше, - отвечал де Мортонь.
- Благодарю, благодарю вас, полковник; я отец жены де Пере, я доктор; позвольте мне предложить и вам мои услуги, если, на несчастие, кто-нибудь у вас будет нуждаться в моей помощи.
Де Мортонь и Дево пожали друг другу руки, и последний в сопровождении Густава направился к указанному домику.
Полковник с женою и дочерью продолжали прогулку.
Едва вошел Дево, Елена бросилась к нему на шею, г-жа де Пере целовала его руки и, обняв Домона, как сына, только и сказала ему: "Бедный мой Густав!" Но в голосе, каким были сказаны эти три слова, слышалось, как много выстрадала она в одну неделю и как еще велики ее опасения.
Подойдя к постели больного, доктор взял его руку.
Эдмон не пошевельнулся. Он был в беспамятстве.
- Мюрре был? - спросил доктор у дочери.
- Был.
- Открывал кровь?
- Да.
- Каждый день?
- Каждый день.
- Хорошо.
Густав и г-жа де Пере, притаив дыхание, слушали каждое слово доктора.
Дево отвернул одеяло и приложил ухо к груди больного.
- Сам Бог послал ему эту болезнь, - сказал он, покрывая Эдмона.
- Что это значит? - вскрикнули обе женщины.
- Если мне удастся вылечить эту простуду, - продолжал доктор, - он будет избавлен вполне от своего постоянного недуга. Теперь в нем ничто не сопротивляется лечению; легче медику действовать на больного, прикованного к постели, чем на пациента, который и ходит и ест; ничтожнейшая случайность может тогда уничтожить все усилия медика.
- Стало быть?.. - вскрикнули обе женщины.
- Стало быть, можно полагать с достоверностью, что эта простуда к его же счастию.
Г-жа де Пере и Елена, смеясь и в одно и то же время плача, бросились обнимать друг друга.
Выздоровление Эдмона было точкою соприкосновения их привязанностей.
Будто праздник настал во всем доме.
- Сколько тебе надобно времени, отец? - спросила Елена.
- Не совершенно вылечен, а спасен Эдмон может быть в две недели; само выздоровление протянется долго, потому что в это время я буду действовать на самое болезнь. Это пройдет пять, шесть месяцев, пока мы здесь.
- Стало быть, ты не уедешь?
- И ты спрашиваешь! Ведь твое счастье в здоровье мужа - не так ли?
- И в твоем здоровье, отец.
- Доброе дитя! - сказал Дево, обнимая Елену. - Теперь вот что: я хочу, и - понимаешь - хочу как доктор, чтобы ни одной слезы не было во всем доме…
Через три недели, точно, весь дом будто ожил.
Елена сидела у постели больного. Эдмон говорил с трудом, но уже смотрел сознательно и держал жену за руку.
- Ты много плакала в эти три недели, - говорил он ей слабым голосом. - Ангел! Как ты должна была страдать! Ужасная болезнь! Жить и не видеть тех, кого любишь! Я тебя чувствовал здесь, возле себя, потому что сердце мое связано с твоим невидимою нитью - и не мог видеть тебя, не мог говорить: бессознательный бред покрывал все, что я хотел сказать…
- Бедный друг!
- О! Если я возвращусь к жизни, ты будешь самою счастливою женщиною в мире - я этого хочу. Где же моя мать? Моя мать? Знаешь, я почти забыл про нее, увидав тебя! Я тебя так люблю, что любовь воротилась ко мне раньше сознания.
- Она в зале; она знает, как любишь ты встречать меня при своем пробуждении, и нарочно ушла, видя, что ты уже вне опасности. "Я ему теперь не нужна", - сказала она. - Как она тебя любит, Эдмон!
- Отыщи ее, - сказал Эдмон - и его глаза наполнились слезами при мысли о святой любви матери, - нужно ее побранить, что не дождалась моего пробуждения. Ты меня не ревнуешь к ней?..
- Она ревнует…
- Друг мой, она отдала мне все свое сердце и не может привыкнуть к мысли, что в моем есть место и другой привязанности. Умри ты, Елена, - я застрелюсь, но если умрет мать - я, кажется, сам умру с горя. Приведи ее.
Елена поцеловала в лоб мужа и пошла в залу.
Оставшись один, Эдмон произнес тихо:
- Боже! Дай здоровья и счастья этим двум ангелам, поставленным Тобой на пути моем.
При входе Елены в залу г-жа де Пере разговаривала с де Мортонем, его семейством, Дево и Густавом.
- Эдмон хочет вас видеть, маменька, - сказала Елена, - хочет пожурить вас за то, что, проснувшись, только встретил меня одну.
Радостная улыбка пробежала по лицу матери.
Г-жа де Пере побежала к сыну.
- Ты обо мне вспомнил, друг мой? - сказала она.
- Обойми меня, добрая мать, - сказал Эдмон, обнимая ее исхудалыми своими руками, - твоя любовь возвратила мне жизнь.
- Спасен! Спасен! - шептала г-жа де Пере. - Доктор сейчас говорил. Господи, благодарю Тебя!
И она крепко целовала сына.
- В зале гости? - спросил Эдмон.
- Да, полковник Мортонь.
- Кто это?
- Достойнейший человек; все время, как ты болен, приходил узнавать о тебе, с женой и дочерью… Дочь очень хороша, шестнадцати лет. Ведь у Дево свои привычки… В Париже он по утрам с больными, а вечером или принимает у себя, или играет в клубе. Здесь ему трудно отстать. Сначала ты был так болен, что он занимался тобой целый день; теперь тебе, слава Богу, легче… ведь легче, дитя мое?
- Легче, моя добрая, успокойся.
- Ну, ему вечером скучно, и он хочет развлечься, он и играет с полковником в пикет. Иногда мы, чтобы сделать ему удовольствие, садимся с ним в вист. Меня это, конечно, не занимает, мне приятнее быть с тобою; но ведь он так много для нас сделал, что для него можно и поскучать. Я бы ему, кажется, жизнь отдала.
- А Густав? Ведь ему здесь, страх, скучно?
- Нет, он не скучает. По утрам ездит верхом с полковником и его дочерью, иногда заезжают очень далеко - это их развлекает. Теперь за тебя все спокойны. Скоро вот тебе можно будет вставать, ты придешь в залу, будешь играть с нами. Впереди еще много счастливых дней, друг мой.
- Бедная мать! - заметил Эдмон, внимательно всматриваясь в г-жу де Пере.
В самом деле, ее узнать было трудно. Несколько счастливых дней не могли изгладить тяжелых следов страдания.
- Да, - отвечала она, - я переменилась за это время. Ты найдешь на моей голове несколько лишних седых волос… Это что, впрочем! Теперь я опять помолодела.
И г-жа де Пере снова поцеловала сына и на своем лице почувствовала слезы Эдмона.
XXIII
Густав постоянно уведомлял Нишетту о ходе болезни Эдмона. Дни, в которые гризетка получала письма из Ниццы, были для нее настоящими праздниками. С самого отъезда Густава она имела очень мало развлечений, лучше сказать вовсе не имела. Для того чтобы угодить ему, она давно бросила свои прежние знакомства и с его отъездом осталась совершенно одна в Париже.
Сначала она много плакала, потом, узнав, что Эдмон вне опасности, радовалась до безумия потому, во-первых, что ей было бы очень жаль, если бы Эдмон умер, а во-вторых - во-вторых, потому, что с выздоровлением де Пере связано было возвращение Домона.
Она написала ему письмо: в нем говорилось, как ей скучно, с каким нетерпением ждет она своего друга, как мечтает о нем.
Получив это письмо, Густав внимательно прочел его два-три раза и потом, положив в карман, сказал с истинным участием:
"Бедная Нишетта!.."
В ответ ей он написал, что слабость Эдмона еще требует его дружбы, но что как только выздоровление выразится заметнее, он немедленно приедет в Париж.
Мы забыли сказать - впрочем, нет надобности и говорить об этом, - что Эдмон, найдя у своей постели Густава, благодарил его от души и благодарил Бога за эту третью привязанность.
Мы сказали в предыдущей главе, что уже опасаться было нечего; острая болезнь миновала, и Дево действовал на недуг хронический.
Он предупредил больного, что три или четыре месяца ему придется не выходить из дома и что только при этом условии можно его излечить совершенно.
Эдмон покорился; да и кто не покорился бы на его месте? Больному позволили небольшие, обыкновенные для выздоравливающих развлечения.
Пока он не мог вставать, Елена находилась безвыходно у его постели, читая или работая, и, время от времени оставляя эти занятия, склонялась к нему головою, и Эдмон по целым часам ласкал ее, перебирая ее густые волосы.
- Я бы всю жизнь так провел, - говорил он ей. - Выше нет, мне кажется, счастья! Я на тебя смотрю, говорю с тобою - и весь мир для меня в этих двух словах. Зачем мне все остальное? Зачем нам другие небеса, другие люди? Мне только и нужно, чтобы в моей руке была твоя. Мать и ты, этот маленький домик, этот вид на недальнее расстояние, уединенная прогулка, иногда посещения или письма Густава - ведь это рай земной! Но ты - не согласишься на такую жизнь, Елена?
- Ведь я буду с тобой, мой Эдмон? Чего же мне еще надо?
- Глупцы - требующие Бог весть чего от жизни, вместо тихих радостей молодой и доверчивой любви! Твой отец обещает мне, что я еще проживу долго.
- Он тебя вылечит совсем. Тебе не будет приходить в голову эта несносная идея о смерти.
- Знаешь, как мы тогда устроимся? Купим мы в Швейцарии или в Италии небольшой беленький домик где-нибудь подальше, или на берегу одного из этих голубых прелестных швейцарских озер, или в лесу, чтобы он, как гнездо, скрывался между деревьями. Там мы поселимся с моею матерью. До того, что говорят, что делают другие, - нам не будет никакого дела: мы никого знать не будем. Счастье наше будет скрыто от завистливых глаз; мы будем наедине с природой и нашей любовью. Может быть, Бог нам даст детей: жизнь природы, любовь родителей разовьют в них сознание прекрасного и доброго. Потом, на одном из высоких, любимых солнцем холмов придет отдохнуть погоняющий стадо пастух, разглядит нашу скрытую в зелени могилу и скажет невольно: "Они были счастливы". Чего еще требовать от жизни и за чем нам гоняться?
Эдмон говорил, Елена сжимала ему руку и улыбалась. Он будто читал в ее сердце, все его слова были уже ею прочувствованы: мечта сделалась для них действительностью - действительность давала полное счастье.
Наконец, Дево позволил своему пациенту вставать с постели и выходить в залу.
Эдмон вошел, поддерживаемый Еленой и матерью.
Болезнь страшно его изменила.
Он был бледен, как мрамор, щеки его впали, глаза, выдвигавшиеся в худобе лица, блистали новыми задатками жизни, длинные белые волосы были откинуты назад; кроткая улыбка, озаряя его бледное лицо, казалось, говорила о его спокойствии и надеждах.
В зале было семейство Мортоня и Густав. Все они встали и вышли навстречу выздоравливающему.
- Мне говорили, полковник, - сказал Эдмон Мортоню, - с каким добрым участием осведомлялись вы обо мне во все время моей болезни; позвольте пожать вам дружески руку.
Полковник с чувством сжал протянутую ему руку Эдмона.
- Вы были так добры, навещали мою мать в тяжелые для нее минуты, - продолжал он, обратившись к г-же де Мортонь и ее дочери, - нетерпеливо жду времени, когда здоровье позволит мне быть вашим частым гостем. Общество больного, конечно, не так весело, но я надеюсь, пока мне нельзя быть у вас, вы нас не забудете и станете навещать часто.
- Ваша матушка была очень встревожена, - сказала г-жа де Мортонь, - я и Лоранса старались, как могли, развлекать ее, но, признаюсь вам, не успевали.
- Теперь, слава Богу, все благополучно кончилось, - сказала г-жа де Пере доктору.
- Будьте покойны, - отвечал Дево, - все идет хорошо.
Эдмон пожал руки ему и Густаву и опустился в большое кресло, на приготовленные матерью подушки.
- Я не помешал ли вашему разговору? - быстро спросил Эдмон.
- Ты не чувствуешь усталости, друг мой? - тихо спросила г-жа де Пере.
- Нет еще, - отвечал, улыбаясь, Эдмон, - я сильнее, чем ты полагаешь.
И он положил руку на колени матери.
- Я рассказывал доктору и вот… г-ну Домону, - начал полковник, - как мы здесь поселились, и ни я, ни жена не могли сказать, почему именно поселились здесь. Причин никаких не нашлось. Просто нам понравился этот маленький домик, и мы в нем остались. Я не люблю долго сидеть на месте, частые передвижения военной службы мне в привычку. Полгода в одном городе - и я уж соскучился, и уж мне нужно уезжать.
Слушая полковника, Эдмон в то же время рассматривал своих новых знакомых.
Пользуясь этим временем, рассмотрим и мы несколько поближе их физиономии.
Полковнику де Мортоню было на вид лет пятьдесят пять. В лице его прежде всего выражался военный характер. Волосы с проседью, длинные усы, открытый взгляд, румяные щеки и блестящие белые зубы. Росту он был высокого. На нем был длинный сюртук, в петличке орден Почетного Легиона. Служака с ног до головы, он был так деликатен, что никогда не рассказывал ни о своих ранах, ни о походах; а на его лбу виднелся широкий рубец - на месте полковника другой бы пользовался возможностью рассказывать длинную историю.
Г-же де Мортонь было лет сорок восемь, и она уже смотрелась совсем старухой: вязала чулок и носила очки. На ней почти всегда было темно-зеленое платье и чепчик цвета Анжелики. (Мы совсем потеряли из виду Анжелику. Достойная гувернантка, оставшись одна в доме доктора, каждое утро ходила в церковь св. Фомы прочесть молитву о выздоровлении мужа Елены; возвращаясь же домой, по обыкновению засыпала над "Кенильвортским замком"). Должно полагать, что в молодости г-жа де Мортонь была хороша. В ней еще сохранились свежесть лица и белизна рук. Ее полнота ручалась убедительно за ее здоровье и правильный род жизни.
Г-жа де Пере не ошиблась: девица Лоранса де Мортонь была точно очень хороша, и ей было шестнадцать лет. Ее черные волосы вились от природы, большие глаза, до того блестящие и живые, что сразу нельзя рассмотреть, какого они цвета, а они были голубые, смотрели смело, даже несколько дико, что придавало ее красоте восточный характер. Ее рот был, может быть, несоразмерно велик, но зато показывал такие прекрасные зубы, что при них можно было примириться с этим недостатком.
Поэт сравнил бы гибкость ее стана с тростником или пальмою.
Замечу мимоходом: отчего обыкновенно говорят - гибкий, как пальма, когда пальма, напротив, одно из самых негибких деревьев?
На Лорансе Мортонь было черное с закрытым лифом платье.
Она с любопытством рассматривала Эдмона.
Ее сильная натура едва понимала существование слабой, болезненной натуры Эдмона.
- Что ж делать, полковник, - заметил Эдмон, когда де Мортонь кончил говорить, - вам придется изменить своим привычкам и остаться здесь несколько долее. Когда доктор позволит мне выходить, мы с вами постранствуем.
- Мне эти места нравятся; правда, здесь не то чтобы очень весело, но если жена и Лоранса согласны и если мое общество может вам доставить развлечение, - кажется, ничто не мешает нам остаться здесь хоть еще на полгода.
- Конечно, - отвечала г-жа де Мортонь.
Лоранса не отвечала ничего.
- Что это, Густав, с тобою? - тихо сказал Эдмон, наклонясь к уху своего друга.
Густав, точно, сидел неподвижно и будто глубоко задумавшись.
- Что со мной?.. Ничего, - отвечал он. - Я слушаю.
- Тебе скучно, сознайся.
- Мне? Очень весело, напротив.
- А о чем думал теперь? О Париже? О Нишетте?
- Сегодня утром получил от нее письмо.
- Ну, что пишет?
- Хочет приехать сюда.
- Так отчего же не едет?
- Здесь ей будет неловко; будет стеснена.
- Чем?
- Буду отдавать ей много времени; мало останется для тебя.
- Что я хочу сказать тебе…
- Что?
- Отчего ты на ней не женишься?
- На Нишетте? Никогда!