- Отчего же? Ведь ты ее любишь, а она в огонь за тебя готова. Ты знаешь, как смотрит на нее моя мать: она ее уважает, любит почти как дочь. Ты на ней женишься, дашь ей свое имя, и тогда что же ей помешает быть с нами всегда? Посмотри, как мы все будем счастливы. Ты сделаешь счастье доброй девушки, и ведь можно почти наверное сказать, что в самом лучшем кругу, между самыми воспитанными девицами, вряд ли ты сыщешь такое редкое сердце. Слово даю - на твоем месте я бы женился.
- Говоришь сам не знаешь что!
- Так и ты не лишен предрассудков?
- Да, не лишен.
- Напрасно. Однако во всяком случае напиши ей, а будешь писать, скажи, что я ее крепко целую.
Во время этого разговора Дево и де Мортонь уселись за пикет, а г-жа де Пере, подойдя к Лорансе, завела с нею весьма живой разговор.
Не знаю, о чем говорят между собою женщины, но разговор у них постоянно живой, и они всегда найдут о чем говорить.
Густав встал и тоже подошел к Лорансе, но остался стоять.
- Батюшка ваш, вероятно, будет завтра кататься верхом? - спросил он у молодой девушки.
- Вероятно, если не помешает погода. У нас только и есть одно развлечение.
- Я поеду с вами, с его позволения.
- Он будет очень рад. С вами ему можно разговаривать, а со мной ему остается только курить, я дурная собеседница старому солдату.
- Вы лошадей здесь берете? - спросила г-жа де Пере.
- Да, и лошади очень хорошие. У г-на Домона превосходная лошадь.
- Я ее несколько раз предлагал вам, и если вам будет угодно завтра воспользоваться…
- Нет, для меня она слишком горяча…
- Вы очень скромны, а владеете лошадью лучше, чем я.
- Ее отец учил, - вмешалась г-жа де Мортонь, - а ведь он-то какой наездник!
- Как ты себя чувствуешь? - спросила Елена мужа.
- Как нельзя лучше, друг мой. Видишь, какая это приятная жизнь. Проводишь вечера с людьми, которых любишь: чего же желать еще?
- Дай Бог, чтобы ты всегда так думал.
Густав сел возле Лорансы, г-жа де Пере, оставив их, пошла за лекарством сыну.
Когда кончился пикет, полковник взялся за шляпу и собрался уходить.
- Отец, - сказала Лоранса, - г-н Домон спрашивает, будем ли мы завтра кататься верхом?
- Непременно.
- Так в восемь часов я буду у вас, полковник, - сказал Густав.
- В восемь мы будем готовы.
Оба семейства расстались.
Комната Густава была вверху, над Эдмоном; войдя в нее, он отворил окно.
Густав провожал глазами удалявшееся семейство Мортоней; Лоранса шла одна, позади.
Он видел, как она обернулась и взглянула в направлении к дому г-жи де Пере.
Густав затворил окно.
"Нужно написать Нишетте", - сказал он.
И он сел к столу, взял перо, положил перед собою лист бумаги и приготовился писать.
Не поставил он ни одной буквы, а уже голова его склонилась на левую руку, и перо выпало из правой.
Он не знал, как начать письмо, а бывало, не задумавшись, исписывал целый лист.
Или, может быть, он совсем о другом думал.
Через четверть часа, будто поймав мысль, он скоро написал:
"Милая Нишетта, сегодня утром получил я твое письмо…"
И остановился опять. На этот раз Густав встал, опять отворил окно и несколько минут глядел на дорогу, по которой удалилось семейство Мортоней.
На дороге не было ни души.
Густав опять сел, перечитал письмо Нишетты, будто надеясь из него выжать материал для своего письма, потом взял перо и продолжал писать:
"И отвечаю теперь, ночью, после вечера, приятно проведенного в семействе Эдмона. Он сегодня в первый раз встал. Кроме жены его и матери, были у них еще старый господин с женою, одного с ним возраста, - наши ближайшие соседи, навещающие каждый день нашего больного".
Случайно или умышленно, не упомянул Густав, что у старого господина с женою, одного с ним возраста, была хорошенькая дочь?
Должно быть, случайно, потому что зачем же Густаву скрывать это от Нишетты?
Когда Густав написал приведенные нами строки, можно было подумать, что он уже более не станет писать, потому что вместо того, чтоб продолжать письмо, он принялся выводить пером по столу разнообразные, не имевшие никакого отношения к Нишетте узоры. Замечательно, что, не умея сосредоточить внимания на письме, он весьма рачительно занялся этим делом и скоро изрисовал значительный участок стола.
Вдруг, быстро стерев свое едва оконченное произведение, он продолжал:
"Погода стоит здесь прекрасная; я уверен, что в Париже теперь дождь: а у нас все небо усеяно звездами".
Очевидно, Густав не думал о содержании своего письма; последние строки он написал, даже не взглянув на бумагу, так только, чтобы что-нибудь написать.
В самом деле, что могло быть интересного для Нишетты в том, что в Париже дождь, а в Ницце небо усеяно звездами? Должно быть, Густав это понял, потому что он тотчас же взял лист бумаги и приготовился писать другое письмо; но на новом листе письмо начиналось уже следующими словами:
"Не знаю сам, как решился я писать вам…"
И этими же словами оканчивалось. Густав вскочил с места, сначала скомкал в руках письмо, потом разорвал его и, бросив в камин, после некоторого молчания, произнес тихо:
- Сумасшедший! Что пришло в голову!..
И вслед за этим, усевшись, он продолжал неоконченное письмо к Нишетте, предварительно прочитав со вниманием написанное прежде и уже забытое им.
"Об одном только сожалею, милая Нишетта, именно, что тебя нет со мною. А я думаю о тебе каждую секунду; надеюсь, и ты меня не совершенно забыла. Как только Эдмон поправится, я тотчас же в Париж, и ты знаешь сама, кого побегу обнимать первым делом. Тебе, должно быть, скучно, дитя; зима у вас такая холодная! Но утешься! Мы недолго еще будем в разлуке и зато потом не расстанемся.
Не пишу много, потому что пора на почту; следующий раз два листа кругом испишу".
Последние строки Густав написал быстро, решительно, как будто сомневаясь, удастся ли ему написать все это, поразмыслив.
Только как же, сказав в начале письма, что он пишет ночью, Густав написал в конце, что пора на почту?
Это была первая ложь Густава Нишетте, и - кто знает! - одна ли она была в письме?
XXIV
Природа, всегда и во всем предусмотрительная, дает выздоравливающим нетребовательность и скромность желаний: они ограничиваются дозволенными им, не вредящими лечению удовольствиями и легко примиряются с ними. Многие из нас, пользуясь полным здоровьем, находили смешными незатейливые развлечения после болезни, смеялись даже над ограничивавшимися ими стариками и утверждали, что наши натуры не могут допустить их. Заменившее постель высокое кресло, посещения людей, которые в обыкновенное время кажутся нестерпимо скучными, легкий разговор без цели и без последствий, солнечный луч, проникающий около полудня в полуотворенное окно спальни, необременительное для желудка легкое мясо за обедом, несколько минут чтения, партия в карты или в шашки, в которой по снисходительности партнера выигрывает обыкновенно больной, - сумма всех этих мелочей дает выздоравливающему занятие, наполняет его время до того, что он просыпается утром почти с целью и всегда имеет в виду провести определенным образом день. Ум, утомленный истощением тела, более ничего не требует и уже потом, с каждым днем набираясь сил, субъект, как говорят врачи, мало-помалу входит в обычную колею и, оглянувшись назад, с изумлением видит время, когда пройти от постели к столу и от стола к постели было предметом его желаний.
Провидение, посылая нам болезнь, предостерегает нас, напоминает о Себе; должно сознаться, человек не много обращает внимания на это предостережение: прошедшие страдания забываются очень скоро. Каждый день слышим мы в разговоре: "Это было три года тому назад, я восемь месяцев пролежал в постели"; и в голосе говорящего эти слова мы не слышим ни малейшего воспоминания о перенесенных им муках.
Болезнь делает человека восприимчивее к впечатлениям всякого рода. Приближая человека к Богу, она возбуждает любовь к созданию. Леса, деревья, цветы представляются выздоровевшему как старые друзья, с которыми он уже потерял надежду когда-нибудь видеться и которые опять, и по-прежнему радушно, его приветствуют.
Со временем эти отрадные впечатления сглаживаются в душе человека, уступая место, как говорится, занятиям более важным, более существенным. А между тем, дойдя до преклонной старости, человек, живший сознательно, вспоминает с умилением минуты своего прошедшего, проведенные лицом к лицу с природой.
Отчего обыкновенно сожалеем мы о детском возрасте? Мы вспоминаем независимость духа в ребенке, способность удовлетворяться наслаждениями, непосредственно предлагаемыми природой; в возрасте позднейшем любовь заслоняет собою все, любовь - этот цветок, который каждый из нас раз в жизни срывает на пути своем и, насладившись или не выдержав его аромата, бросает в грязь, которая не может замарать ни одного лепестка этого небесного растения.
Эдмон подчинился без особенных усилий требованиям своей болезни, тем более что в полном выздоровлении видел задатки своего будущего, которого уже не страшился. Здоровье, чудесно возвращенное ему удачным лечением Дево, разогнало его опасения.
"Если бы я должен был умереть, - думал он, - меня бы уже не существовало".
Но надеяться на продолжительность жизни он еще все как будто бы не решался; он уже был счастлив тем, что видел снова около себя лица, которых боялся уже не увидеть в этом мире. Врач, спасший ему жизнь, его обнадеживал, и он увлекался этой надеждой, не проникаясь ею.
Так проходило время; с каждым днем наука приобретала новое торжество над болезнью.
Успехи лечения стали заметно обнаруживаться; даже кашель, усилившийся, было, после острой болезни, уменьшался. Дево лечил по методе английского врача Купера, методе новой, в большей части случаев действенной.
Густав жил уже два месяца в Ницце и будто не думал возвратиться в Париж, хотя в письмах Нишетты уже проглядывало беспокойство; хотя положение Эдмона более его не удерживало и г-жа де Пере, зная его привязанность к модистке, несколько раз сама говорила, что возвращает ему свободу и не хочет злоупотреблять его дружбою в ущерб его времени и привычкам.
А Густав по-прежнему оставался в Ницце.
В нем совершался нравственный переворот; рядом с именем Нишетты перед ним вставало другое имя и заслоняло собой прежнюю привязанность.
Трудно изобразить чувства и мысли, волновавшие Густава после его знакомства с семейством Мортоней. Взгляд его на любовь известен читателю: в любви он понимал удовольствие и полагал, что его сердце высказалось вполне в привязанности к хорошенькой, доброй и преданной Нишетте. Новые, несколько смутные желания, внезапно в нем пробудившиеся, его самого изумили.
Он еще не любил Лорансу де Мортонь так, как Нишетту, но чувствовал, что скоро полюбит ее сильнее, и уже не мог уехать, с тем чтобы никогда ее более не видеть.
С другой стороны, представлялась ему безграничная преданность гризетки, вспоминались светлые дни, проведенные с нею, проходила перед глазами она сама, всегда любящая, всегда веселая и резвая, и ему становилось грустно при мысли, что теперь, может быть, слезы туманят ее бойкие глазки.
И ему представлялась картина безотрадной будущности гризетки, покинутой, одинокой, с неизгладимым воспоминанием в сердце.
И прежняя любовь перевешивала возникающие желания.
Перевес этот не долго сохранялся: встречал он на другой день Лорансу, юную, еще никогда не любившую и тонко развитую, и вчерашняя решимость пропадала: бедная Нишетта теряла от сравнения, старая любовь мало-помалу сглаживалась в его сердце.
Еще до знакомства с Лорансой Густав, думая о будущем и никогда не рассчитывая на семейную жизнь, рассуждал, что в случае, если ему придется жениться, он обеспечит будущность Нишетты и дело тем и покончится. Но подобный случай он считал для себя невозможным; мы всегда очень решительно приготовляем нашу мысль к обстоятельствам жизни, которые считаем невозможными, а когда действительно, наперекор нашим предположениям и ожиданиям, подобные обстоятельства нас окружат, оказывается, что мы очень плохо к ним подготовлены. Густав, рассуждавший так решительно до встречи с Лорансой, теперь задумал жениться, и ему уже казалось, что, обеспечив на всю жизнь Нишетту, он все еще останется у нее в долгу и поступит неловко: тайный голос говорил ему, что никакие деньги не могут заменить утраченную привязанность.
Тогда ему вспоминались слова Эдмона: "Отчего ты не женишься на Нишетте?" - и Густав сам задавал себе вопрос: "Отчего же я не женюсь на ней в самом деле?"
К счастью или к несчастью для Нишетты, вопрос этот вызывал его на размышления, приводившие к окончательной решимости.
"Нишетта любила меня, положим, - думал он, - она очень милая, добрая девушка; но ведь во всяком случае она только модистка, гризетка, с которою я два года коротко знаком. Зачем же, спрашивается, жениться, когда я и так могу продолжать это знакомство? Потом: г-жа де Пере, положим, выше предрассудков и хорошо знает Нишетту: она будет ее принимать у себя в доме, как равную; да разве все общество думает так же, как г-жа де Пере? Разве свет не отвергнет ее? Да и я сам, наконец, если жениться, захочу узнать ее прошедшее. А она уже далека от своего прошедшего, одно воспоминание о нем будет ее мучить…
Нет! Жениться на ней решительно невозможно.
Да и что за галиматья, наконец: во мне поселилось желание жениться, когда я увидел Лорансу де Мортонь, а я женюсь на Нишетте?"
В этих словах выражалось уже не колебание, а решимость. Густав был между двумя женщинами: одна из них занимала его два года, но занимала не более как гризетка; в нем осталась тихая к ней привязанность, смешанная с сожалением, что ее надобно покинуть; другая - хорошей фамилии, почти ребенок, но уже с прекрасными задатками, прелестная и чистая, как ангел, узнавшая через него первые волнения любви (Лоранса считала уже долгими и томительными часы, проведенные без Густава), девица, с которою свет будет поздравлять его, до руки которой раньше него не прикасался ни один мужчина.
Только сожаление о Нишетте удерживало Густава обратить решение в действие.
"Как сказать об этом бедной Нишетте?.." - думал он.
Тщеславие, разумеется, заходило далее вероятных пределов обыкновенной в таких случаях развязки, и Густав прибавлял:
"Если она вдруг уморит себя?
Ну, из-за этого еще не умирают, - тотчас же отвечал он, - она меня очень скоро забудет…"
Но уж так создан человек: вместо того чтобы успокоить себя этою мыслью и радоваться, что Нишетта его скоро забудет, Густав огорчался тем, что гризетка может его забыть.
Сердце человека похоже на Дедалов лабиринт: каждая тропинка приводит к Минотавру. Какую бы ни избрал человек в жизни дорогу, перед ним всегда будет его эгоизм, Минотавр, убивающий все очарования жизни.
Густав, разумеется, не стал бы и думать о женитьбе на Лорансе, не имея положительных причин быть уверенным в возможности этой женитьбы.
Лоранса никого еще не любила, он был в этом уверен, потому что имел настолько опытности, чтобы, достигнув короткости в отношениях с молодой девушкой, уметь понимать ее скоро высказывающееся сердце.
Он был уверен также, что если она еще не влюблена в него до беспамятства, то при согласии своего отца и матери, не колеблясь, отдаст ему свою руку.
Несколько раз он очень ловко выведывал, или, лучше сказать, думал, что очень ловко выведывает, намерения полковника в отношении к дочери, и узнал, что де Мортонь вовсе не прочь выдать ее замуж, если она полюбит человека с достаточным состоянием и определенным положением в обществе.
А г-жа де Мортонь думала головою мужа; мы оговорились, что Густав только думал, что ловко выведал намерения полковника, потому что полковник, раньше его выведывания, догадывался сам о его намерениях и частенько говорил о них с женою.
- Г-н Домон прекрасная партия для Лорансы, - отвечала ему обыкновенно жена. - Впрочем, я еще узнаю о нем от г-жи де Пере, прежде чем решиться.
Родители Лорансы заметили, что Густав ухаживает за их дочерью, чего Густав не замечал сам.
В возникающей страсти влюбленные, не смея еще выражать состояния своей души словами, не могут удержать требующие исхода чувства, которые против их воли говорят в их взглядах то, чего еще не произносил их язык.
Взгляды эти всегда замечаются родителями, зрение которых в этом отношении чрезвычайно развито.
Разговаривая с Лорансой о болезни Эдмона или о погоде, Густав в то же время глазами говорил ей, что ее любит.
Стало быть, очень неудивительно, что г-жа де. Мортонь спросила однажды у г-жи де Пере:
- Что, Домон друг вашего сына?
- Товарищ по коллегии, - отвечала г-жа де Пере.
- Он хорошей фамилии?
- Фамилия известная.
- Родители его живы?
- Нет, он сирота.
- Имеет состояние?
- Около двадцати тысяч годового дохода, состояние порядочное.
- Какого он характера? После вам скажу, зачем спрашиваю.
- Характера, как вы видите: добрый и благородный человек; я люблю его почти столько же, сколько Эдмона, стало быть, он этого стоит.
- Благодарю вас, я и мужу так передам.
- Что ж это значит?
- А то, что Домон ухаживает за Лорансой, она уже на возрасте; он ей тоже, кажется, нравится. Одним словом, я была бы счастлива, если бы этот брак состоялся. Это бы нас сблизило еще более, так как Домон друг вашего сына.
- А! Так он ухаживает за Лорансой! - заметила г-жа де Пере.
- А что? Вы так говорите, как будто находите препятствие.
- Препятствия нет никакого, - отвечала г-жа де Пере, - но мне странно, что я этого не заметила сама.
- А как это заметно! Разумеется, вы не заметили потому, что у вас болен сын и все ваше внимание сосредоточено на нем.
- Это правда. Что ж, хотите, я переговорю с Густавом?
- Очень хорошо сделаете. Узнайте, что он думает, и, если заметите, что я не ошиблась, скажите, что муж мой и я, мы не откажем, если он сделает предложение. Если они любят друг друга - и слава Богу.
- Конечно, конечно. Я переговорю с ним сегодня же. Со мною он откровенен, как с матерью.
Нет надобности объяснять, почему г-жа де Пере была удивлена словами г-жи де Мортонь. Она тотчас же вспомнила Нишетту и невольно пожалела о ней.
В тот же вечер, отведя Густава в сторону, она сказала ему:
- Мне с вами нужно поговорить, и об деле важном.
- Что вам угодно? Я слушаю.
- Вы любите Лорансу де Мортонь, - продолжала она, по обыкновению прямо и открыто приступая к делу.
- Вы угадали, - отвечал Густав, покраснев.
- Угадала не я, а г-жа де Мортонь; она заметила…
- И она говорила вам?
- Да, говорила сейчас.
- Что ж она говорила?
- Что обыкновенно говорят матери. Расспрашивала о вас; я, разумеется, не могла сказать ничего, кроме хорошего, ну и она сказала, что в случае если вы сделаете предложение, вам не откажут.