Торговка с жадностью схватила деньги, а Нишетта взяла горшок под мышку.
- Я прикажу снести его к вам, - заметил Густав.
- Лишнее беспокойство.
- Так позвольте мне, в таком случае…
- Я донесу сама.
- Может быть, вы не так близко живете?
- На улице Годо.
- Можно мне проводить вас?
- Согласившись принять от вас розан, отчего ж не согласиться идти с вами?
Разговаривая, молодые люди дошли незаметно до улицы Годо. Разговор в таких случаях обыкновенный: любопытство и расспросы мужчины, некоторая недоверчивость и сдержанность женщины.
Дойдя до своих ворот, Нишетта протянула Густаву руку, просто поблагодарила его и хотела скрыться.
- Позвольте мне время от времени навещать вас? - сказал Густав.
- Когда вам угодно; я по целым дням дома, всегда работаю.
- Можно вас застать от двух до четырех?
- Во всякое время.
- Спросить вас?
- Спросите Нишетту. Это мое ненастоящее имя, но меня все зовут так: говорят, что я похожа на кошку.
Густав поцеловал руку Нишетты; она побежала за ключом и потом весело вспорхнула на свой пятый этаж.
На следующее утро он не преминул к ней явиться: она сидела за шляпкой у открытого окна, на котором величественно благоухал знакомый Густаву розан.
Нишетта не имела таких притязаний на добродетель, как Риголетта Эжена Сю; она была добрее; любовь была ей уже знакома - недавно и потому не так много, - но все-таки знакома.
Она не скрыла от нового знакомого своего прошедшего, и Густаву пришла очень естественная в его положении мысль:
"Если другие имели успех - отчего ж не попробовать мне?"
Нишетта в полном смысле была пленительна; живя почти исключительно сердцем, она жила как пришлось и сама не знала, чего хотела. Нравились ей и шум публичных балов, и деревенская тишина, и усидчивая работа, и разорительные наряды.
- Мне не нравится только одно, - говорила она, - слишком продолжительная любовь.
- Так любите меня, - сказал ей Густав, - как хотите и сколько вам угодно. Надоем я вам, и я не останусь ни минуты.
- Знаете что? - вкрадчивым голосом сказала Нишетта, окинув его бойким взглядом. - Заключим контракт. Будем любить друг друга, пока не отцветет этот розан. Там известка внутри, но это ничего: я буду поливать каждый день.
Густаву это показалось очень оригинальным, и он согласился.
Он каждый день и во всякое время стал ходить к Нишетте: прошло шесть месяцев, розан не увядал, Нишетта в точности соблюдала условия.
Мысль, что розан скоро увянет, сильно его тревожила, так он привязался к гризетке: он боялся, что с последним листочком улетит и ею счастье.
Розан цвел с изумительной продолжительностью.
Проходя однажды мимо цветочного рынка, Густав остановился, чтобы купить букет у торговки, продавшей ему неувядаемый розан.
- Помнишь, - сказал он, - розовый кустик, что торговала молодая дама и я купил?
- Как не помнить! - отвечала узнавшая Густава торговка.
- Цветет еще.
- Какое цветет! - возразила со смехом торговка. - Если бы цвел, дама эта не покупала бы еще четыре раза точно такие же розаны. Сама сказала, что ваш увял уж давно.
Густав понял причину неувядаемости розана. Строго придерживаясь условий контракта, Нишетта при первых признаках увядания выбрасывала растение и заменяла его новым.
Четыре раза она уже совершала эту операцию, а Густав и не подозревал хитрости. Она страстно любила Густава и боялась, что он ее бросит.
Домон побежал на улицу Годо, бросился Нишетте на шею и расцеловал ее.
Она призналась ему во всем, и с этого дня они уж не расставались.
Рассказ об этой привязанности тронул Эдмона: он познакомился с Нишеттой и, коротко сблизившись с нею, стал уважать ее безгранично.
Преданность Нишетты другу своего Густава оправдала вполне это уважение.
V
Часто проводил Эдмон вечера на улице Годо, в скромной квартирке Нишетты, вкус и привычки Густава сообщили уже которой несколько комфорта и роскоши.
Нишетта постоянно сидела за работой, наклоняя свою хорошенькую головку то на ту, то на другую сторону, чтобы видеть сделанное ее иглою.
В эти минуты она была похожа на пастушку, кокетливо смотрящуюся в чистое зеркало озера.
Густав требовал, чтоб она не жалела денег на наряды, и ее золотые волнистые волосы, прикрытые самыми прихотливыми чепчиками - сплетением кружев, лент и тюля, - казались короной, венчавшей ее хорошенькую головку.
Г-жа де Пере знала, что эта связь вечно не может продолжаться, но чистая любовь Нишетты до того ее тронула, что она почла долгом быть внимательной и даже несколько покровительствовать женщине, любимой другом ее сына.
Г-жа де Пере была слишком чиста и потому выше предрассудков: не показывая виду, что ей известны отношения Густава к Нишетте, она полюбила ее, как дочь, тактом умной женщины совершенно сгладив резкое различие в их общественном положении.
Добрая девушка, понимая всю ее деликатность, готова была за нее в огонь и в воду.
Войдя в будуар матери, Эдмон поцеловал ее руку и по обыкновению сел у ее ног на подушке.
- Где ты был сегодня? - спросила г-жа де Пере.
- С Густавом гулял.
- Отчего же он не зашел сюда?
- Он отправился на улицу Годо; вечером он будет.
- Что с тобой? - спросила г-жа де Пере после некоторого молчания. - Ты как будто озабочен?
- Ты угадала, маменька, - отвечал он.
- Что случилось?
- Ради Бога, не бойся, не случилось ничего дурного; так, самое обыкновенное приключение.
- Расскажи, что такое, - сказала г-жа де Пере, снова принявшись за свое вышиванье и приготовясь слушать.
Эдмон рассказал утреннее приключение.
- И ты говоришь, эта девушка хорошенькая? - сказала г-жа де Пере.
- Чудо как хороша!
- Блондинка?
- Нет, брюнетка.
- Она будет обожать тебя, если вы познакомитесь.
- Отчего ты так думаешь, маменька?
- Я бы посмотрела, как она не полюбит моего Эдмона! Но, мой друг, не наделай глупостей.
- С какой стати я буду делать глупости? И какие?
- Какие всегда делают влюбленные.
- Но я ведь еще не влюблен.
- Влюбишься.
- А если влюблюсь, ты не будешь на меня сердиться?
- Когда я сержусь на тебя, друг мой? Если ты ее любишь и она полюбит тебя и если это порядочное, честное семейство, ты сделаешь предложение ее отцу; он, разумеется, с радостью согласится, и у меня, вместо одного, будет двое детей; одного из них, впрочем, я всегда буду любить больше.
- Как все это у тебя живо, добрая маменька!
- Все это так просто; я же вышла замуж, почти не зная твоего отца; отчего ж тебе не жениться на девушке, которая нравится?
- Как ты добра!
- Но, смотри: будь со мной откровенен.
- Когда я не был откровенен с тобой?
- Что теперь думаешь делать?
- Явлюсь завтра к Дево.
- Под каким предлогом?
- Под предлогом болезни; он доктор.
Г-жа де Пере вдруг побледнела при этих словах.
- Что с тобою? - спросил испуганный Эдмон.
- Ничего, друг мой, ничего… только, знаешь ли… выдумай что-нибудь другое… другой предлог…
- Отчего ж не этот?
- Так… я мнительна…
- Да чего же ты боишься, маменька? Я здоров как нельзя лучше.
Г-жа де Пере крепко обняла сына; в ее глазах были слезы.
- Ну вот ты и плачешь!.. - сказал Эдмон, встав перед ней на колени и взяв ее обе руки. - Зачем плакать? Разве я огорчал тебя?
- Я не плачу, мой друг. Но я вспомнила, что ты, может быть, женишься, и мне грустно стало при мысли, что будешь любить другую женщину больше меня.
- Больше тебя! Можешь ли ты это думать!
- Не говори этого, друг мой. Был бы ты только счастлив: со мною, как сын, или с другой, молодой женщиной, - вот все, о чем я молю Бога.
Не от этой мысли брызнули слезы из глаз г-жи де Пере; если б от этой - ей было бы трудно при самом начале рассказа.
Какими же опасениями взволновалось сердце молодой матери?
Она сделала над собой усилие и, стараясь, чтобы Эдмон забыл ее неожиданные слезы, принялась за работу, переменила разговор и через несколько минут была уже весела.
Но Эдмон знал характер своей матери: он понял, что ее веселость была притворна и что под этой веселостью шевелилось какое-то тяжелое, непонятное ему чувство.
Вечером г-жа де Пере, отведя Густава в сторону, сказала ему:
- Постарайтесь, чтобы Эдмон не ходил завтра к Дево.
VI
Густав провел целый вечер у г-жи де Пере. Она хотела остаться с ним наедине и для этой цели удалила сына, попросив его найти ей какую-то книгу.
- Эдмон все рассказал вам? - спросил Густав мать своего друга.
- Все.
- И сказал, что завтра пойдет к г-ну Дево?
- Да, и мне бы хотелось это отклонить.
- Я бы тоже хотел и, вероятно, по одним причинам с вами.
- Как вы добры, Густав, - сказала молодая мать, протянув руку Домону, - и как счастлива я, что у моего сына есть такой друг. Вы понимаете, как это свидание с новым доктором меня беспокоит. Вы знаете, что его отец страдал грудью; так и умер. Говорят, это болезнь наследственная, и я всегда опасалась за Эдмона. Как я его воспитывала, какой присмотр за ним был всегда - вам все известно. Я скрывала всегда от Эдмона настоящую причину смерти отца его - он так впечатлителен…
Вдруг этот доктор найдет в нем признаки этой болезни! По лекарствам Эдмон догадается, отчего у него так часто бывает кашель, одышка, поймет настоящую причину своей слабости, неожиданных припадков грусти… Это были ведь первые симптомы болезни, уложившей моего мужа в могилу. Я не успела еще совершенно от них избавить Эдмона… Ну, как он все узнает? Вот чего я страшусь, Густав.
- Но ведь ваш доктор говорит, что бояться нечего?
- Он только раз сказал мне, - Эдмону еще не было шести лет: "Берегитесь за грудь этого ребенка". Разумеется, это предостережение страшно меня поразило; он заметил и после того - ни слова.
- Стало быть, исчезла всякая опасность. Вы за Эдмоном так ухаживаете, что если бы и таилось в нем начало этой болезни - его давно уже нет. Я три года был с ним в коллегии, постоянно следил за ним; вот уже пять лет по выпуске вижусь с ним почти каждый день и не замечал во все это время ни одного из симптомов, которых вы боитесь.
- Да, но вы сами сказали, что по одним причинам со мною не хотели бы, чтоб он виделся с г-ном Дево.
- Не хотел бы, потому что знаю ваши опасения, хотя и не вполне разделяю их; знаю, что Эдмон слабого здоровья, и не хотел бы, чтоб ему сообщил это чужой. Я совсем не знаю этого Дево; что у него хорошенькая дочка, это не мешает ему желать прибавить себе практики; он, пожалуй, не приготовив Эдмона, скажет ему: "Вы опасно больны", - может быть, даже солжет. Эдмон так всем поражается, так все легко принимает, что, совершенно здоровый, от слов "Вы больны" может захворать в самом деле. Мысль у меня одна с вами, но я опять-таки не разделяю ваших опасений.
- Вы меня хотите разуверить, Густав; я это вижу и очень вам благодарна: но вы сами боитесь за него - я знаю. Вы следите за ним, как отец. Мать, разумеется, не может везде сопровождать взрослого сына: там, где кончается мое влияние, начинается ваше. Вам я обязана тем, что у Эдмона нет пороков, нет даже привычек, вообще свойственных молодежи: он не играет, не курит, не пьет, не предается никаким излишествам. Кому, как не вам, обязана я всем этим, и нужно ли говорить, как сильна моя за это признательность?
- Знаете ли, каким магическим словом удерживаю я Эдмона от всего, что ему вредно?
- Нет.
- Мне стоит только сказать ему: "Эдмон, это огорчит твою мать".
- Он так меня любит?
- Он обожает вас.
- Доброе дитя! - сказала г-жа де Пере. - А как я его люблю! У него еще могут быть развлечения, а у меня, кроме него, ничего нет. Я не живу без него: двадцать лет вся моя жизнь посвящена ему исключительно. Посудите же, Густав, как должна быть мучительна для меня мысль, что он заражен тою же болезнью, которая раньше тридцати лет свела в могилу отца его?
- Чтобы убедить вас, что все ваши опасения напрасны, позвольте мне дать вам совет.
- Добрый Густав, убедите меня.
- Вы никогда не советовались с вашим доктором об Эдмоне?
- Никогда.
- Так пусть он пойдет завтра к Дево; вечером я пойду к нему сам и узнаю истину.
- А если он скажет, что положение Эдмона, точно, опасно? Нет! Лучше уж сомневаться! Открытие это убьет меня. Я так боюсь за справедливость своих подозрений, что если бы завтра же Эдмон захворал, я бы не решилась послать за доктором. Они так хладнокровны, так привыкли к страданиям.
- В таком случае, я употреблю все меры, чтобы Эдмон не ходил к Дево.
- Благодарю вас.
- Не говорю наверное, но, кажется, он твердо решился продолжать начатую интригу.
- Все-таки попробуйте.
Через несколько минут после этого разговора Эдмон вошел с книгою, которую спрашивала мать.
Веселое и довольное лицо его, казалось, противоречило высказанным матерью опасениям, если не разрушало их вполне.
- Ты, верно, скоро шел? - сказала г-жа де Пере.
- Да, почти бежал.
- И не чувствуешь одышки?
- Нисколько.
- Стало быть, это тебе ничего… скоро ходить…
- Разумеется, ничего. Вот книга.
- Хорошо, друг мой. Спасибо.
Поцеловав сына в лоб, г-жа де Пере взяла его руки.
- Твои руки горят, - сказала она.
- У меня всегда теплые руки.
- Ты здоров ли?
- Как не надобно лучше. Ты знаешь, что я никогда не хвораю.
Нет надобности объяснять, почему после разговора с Густавом г-жа де Пере так заботливо допрашивала сына.
"В самом деле, я мнительна", - думала она, не спуская с Эдмона глаз, внимательно наблюдая за его взглядом, цветом лица и дыханием.
Эдмон был несколько бледен, но весел и спокоен.
Густав значительно и с некоторым торжеством взглянул на г-жу де Пере.
В ответ на его взгляд она тихо улыбнулась. В этой улыбке можно было прочесть:
"Вы правы. Опасаться, по-видимому, нечего".
Собираясь уходить, около одиннадцати часов Густав сказал Эдмону:
- Мне бы нужно поговорить с тобой.
- Приходи завтра.
Ты не уйдешь до моего прихода?
- Нет, только приходи пораньше.
- Я буду в двенадцать часов.
- До двенадцати буду ждать.
На другой день в девять часов утра Эдмон ушел, оставив на случай, если придет Густав, записку такого содержания:
"Друг Густав, вчера вечером мать послала меня за книгою, я ходил к Дево и узнал от привратницы, что он принимает от девяти до двенадцати и потом от трех до пяти.
До двенадцати мне решительно нечего делать: я пошел к Дево и по возвращении на целый день твой. Тебе, верно, понятны мои беспокойство и нетерпение".
Эдмон отправился на улицу Лилль, размышляя всю дорогу о том, могут ли доктор и его дочь проникнуть под вымышленным предлогом настоящую цель его посещения.
"Что сказать, когда он спросит, чем я болен? Скажу первое, что придет в голову: головные боли, нервные страдания, кашель; он что-нибудь пропишет, прикажет больше ходить, и я буду себе ходить к нему каждый день с донесениями, что мне, слава Богу, лучше. Это польстит его самолюбию, и мы подружимся".
Впрочем, Эдмон не был совершенно спокоен, зарождавшаяся страсть волновала его.
Молодость и красота Елены сильно и решительно поразили его воображение; сердце его чувствовало потребность привязанности, выходящий из ряда вседневных связей, более чистой и возвышенной: как Павел или Вертер, он искал наслаждений в любви, которой можно отдаться всем существом, в любви трудной и почти невозможной.
Своих сокровенных мыслей он не сообщал Густаву: человеку трудно в них сознаваться.
Ему не столько нужна была женщина, сколько идеал, в мечтах и надеждах для него было более привлекательного, чем в самом наслаждении и уверенности.
Любимая женщина должна была существовать для него в действительности, как точка опоры его воображению, как исходный пункт его иллюзий, как истинная мысль для художественного, богатого вымыслом и красками произведения.
Требованиям этим могла удовлетворить только первая любовь молодой девушки.
Оставалось решить, любит ли его Елена, в нем самом были уже все задатки влюбленного, потому что в любви ему нравилась самое любовь.
До сих пор две привязанности разделяли его сердце: мать и Густав. Пришла пора, и его сердце уже не удовлетворялось этими привязанностями: требовалась третья, никаким образом, впрочем, не способная возбудить в первых ревность, потому что ее характер и самое происхождение не одинаковы с ними.
VII
Мы уже сказали, что, несмотря на сильную потребность любви, Эдмон никого еще не любил: так далеки были встречавшиеся ему женщины от составленного его воображением идеала.
Елена произвела на него решительное впечатление.
Дойдя до улицы Лилль, Эдмон с волнением, весьма в таком случае естественным, позвонил у дверей доктора.
- Г-н Дево дома? - спросил он у отворившего ему слуги.
- Он занят с больными, - отвечал слуга. - Если вам угодно подождать, я вас уведомлю, когда он будет свободен.
Эдмон вошел в зал, мрачный, холодный зал, убранный во вкусе времен Империи.
Столовые часы изображали Сократа, принимающего яд; на стенах развешаны были гравюры - Велизарий, Гомер и Гиппократ, отвергающий дары Артаксеркса. Канделябры с львиными лапами, кресла со сфинксовыми головами, экран и подушки, очевидно вышитые дочерью, заваленный книгами стол, бронзовая люстра, маленькие столики между окнами и между дверями - на одном раковины и нанизанные на булавки насекомые, на другом фарфоровая группа, изображающая Аполлона и девять муз, - вот все убранство комнаты, в которой остался Эдмон.
Полное спокойствие царствовало в этом зале. Можно было сказать, что сюда входят только люди степенные, важные, оставляющие за собою особую атмосферу науки и торжественности.
"Может быть, она зачем-нибудь войдет сюда", - промелькнуло в уме Эдмона, но никто не входил, все было тихо по-прежнему.
Эдмон не сомневался, что одна из дверей зала вела в комнату молодой девушки и что в ту минуту она была у себя.
"Думает ли она, что человек, следивший за нею вчера, так близко от нее сегодня? Верно, нет", - мысленно рассуждал он.
И он ошибался. Елена видела, как он накануне разговаривал с привратницею, и не сомневалась, о чем шел разговор между ними; у привратницы она не спрашивала ничего, но с этой минуты расспрашивала слугу о наружности всех, входивших к отцу ее.
Елена знала уже о посещении Эдмона, тотчас по его входе, и, пока он рассуждал, смотрела на него в замочную скважину.
"Что он будет делать?" - думала она, и несколько раз рука ее бралась за ручку двери, и она совсем готова была войти в зал, чтобы видеть, какое действие произведет на молодого человека ее появление, но каждый раз рука ее тихо опускалась под влиянием чувства неопределенного страха.